оммунистов. Митру Моц уже успел их и в списки вписать…
— Да ну?
— Лопни мои глаза! А директор, безрукий, тот стал прикидывать, насколько… извините… вы их с тысяча девятьсот двадцатого года обсчитали и сколько им причитается. Эти несчастные и уши развесили. Сущие скоты, только что не безгласные. А когда директор все подсчитал, один из моцев, постарше, сказал: «Пошли, братцы, к барону за расчетом». И повалили все сюда вместе с коммунистами и другими босяками.
— А что этот подлец Баничиу смотрел? — в бешенстве закричал барон.
— Баничиу с Блотором в засаде сидели, в кустах у протоки, с автоматами. Но в кого им было стрелять? Он просил передать вам эту бумажку.
Папа взял у Пику записку и поднес близко к глазам.
«Капут. Сп. кретин. Крестьяне возбуждены. Нужны не слова, а пули. Я готов. Жду вашего одобрения, если это не противоречит политике, вашей партии. В таком случае успокою многих.
Папп разорвал бумажку на мелкие клочки, его тонкие, длинные пальцы дрожали. Вдруг старик побелел, лоб его покрылся испариной. Он упал на стул и откинул голову на спинку.
— Спаси господи, умирает! — воскликнул Пику и, обежав вокруг письменного стола, остановился у кресла барона. — Не умирайте, сделайте доброе дело! — взмолился он.
Худое, продолговатое лицо барона позеленело. Стекла пенсне отсвечивали тусклым, мертвым блеском.
— Ничего страшного, — прошептал судорожно сжатыми губами барон, — не волнуйся и оставь меня одного.
— Что вам принести, дорогой? — хныкал Пику. — Чем помочь?
— Тсс, молчи…
Костлявые руки старика безжизненно свисали с кресла. Пику стал на колени и, схватив правую руку, благоговейно поцеловал ее. Это окончательно растрогало старика. Две крупные слезы скатились по его щекам.
— И против таких чувств ополчились наши чужеземцы! — прошептал он. — Спасибо, брат. Ты вернул мне веру в человека.
Потом ярость вновь овладела бароном и вены на лбу угрожающе вздулись.
— Я поговорю с ними сам! Я выступлю с речью! Спинанциу… der Teufel soll ihm buserieren![37]
— Ради бога, не надо, ваше сиятельство. Эти моцы, когда выпьют, сатанеют, как волки… не случилось бы беды…
— Я уеду! Вернусь с войсками. Я их силой заставлю уважать закон, если иначе невозможно.
— Вот это другое дело… Только вы знаете, они решили начать пахоту… В понедельник или во вторник… А коли начнут, тогда кончено… Крестьянину, ваше сиятельство, что в руки попало — то пропало…
Барон задумчиво смотрел на изуродованное, угловатое лицо Пику. Ему стало не по себе.
— Ваше сиятельство, — начал Пику, решив, что наступил момент для решающего разговора, — вы можете еще спасти поместье.
Но барон, казалось, не слышал его. Он схватил со стола колокольчик и тряс им до тех пор, пока в дверях не появился Пинця. Барон приказал ему найти шофера и готовить машину к дороге.
— Ваше сиятельство решили уехать? — удивился Пинця.
— Изволь не приставать ко мне с вопросами. Я уезжаю. Ты останешься здесь. Поместье я потерял. Ты будешь охранять усадьбу. Моими остаются лишь пятьдесят гектаров, всего-навсего.
Пинця в растерянности прислонился к дверному косяку и перекрестился.
— Марш! Выполняй, что тебе сказано! — крикнул барон. — Марш! Указания получишь позднее!
Барон бросился к письменному столу и стал с лихорадочной поспешностью запихивать в объемистый портфель бумаги, таблицы и документы. Сложив все, он взвесил портфель в руке и швырнул в угол комнаты. Пику лихорадочно следил за каждым жестом барона.
— Ваше сиятельство… вы можете сохранить больше… Не только пятьдесят гектаров… Пока не придет наше время… до выборов… А я головой отвечаю, что мы победим на них.
— Что ты говоришь?! — удивился Папп. — Ты, видно, одурел, Маркиш!
Пику подумал, стоит ли вставать еще раз на колени, и решил, что нет. Он подошел к барону и, глядя ему в глаза, медленно заговорил:
— Вы можете спасти больше пятидесяти гектаров… Мы составим акт, что вы мне их продали… пятьдесят или больше, сколько надумаете, гектаров. А уж от меня-то никто их не возьмет. Засяду на своей земле с пулеметом и уложу все село.
Папп некоторое время задумчиво смотрел на носки своих туфель, потом улыбнулся и резким движением схватил Пику за подбородок крепкими, как клещи, пальцами. Он подвел Пику к окну и вплотную приблизил свое лицо. На Пику пахнуло мертвечиной и запахом розовых духов. Увеличенные стеклами пенсне глаза барона казались круглыми, водянистыми и холодными как лед.
— Маркиш, когда ты был еще сопляком и бегал с набитым арбузами животом, я спорил в парламенте Будапешта с самим графом Альбертом Аппони — самым острым умом того времени. Ты понял, что я хочу сказать?
— Понял, — решительно ответил Пику. — Только, будьте ласковы, оставьте мой подбородок, венгры покалечили мне его. Кроме того, смею доложить, у меня своей земли хватит, да к тому же вряд ли до осени дотяну, так доктора говорят, — чахоточный я.
— Постой, друг Маркиш, — весело рассмеялся Папп, — имей терпение!
Пику замолчал. Папп повернулся к нему спиной и уставился в стену. Снаружи донесся отдаленный гул толпы. В комнату вошел взволнованный, весь красный Пинця.
— Машина ждет вас. Думитрашку просит поспешить…
— Запри ворота. Быстро! — сухо бросил барон. — Дорогой Маркиш, много бы я дал за возможность прочитать твои мысли.
— И я, — резко ответил Пику. В горле у него застрял комок, щеки горели, и он благословлял судьбу, что не пил с утра ничего спиртного. Барон выглянул в окно: по аллее с угрожающими криками бежали моцы.
— Жалко, что здесь нет Спинанциу. Он мог бы нам помочь…
— Чем? — ухмыльнулся Пику. — Хныкал бы только. Ну, счастливо оставаться, ваше сиятельство, я пошел, от этих хорошего не жди, а у меня дочь — лучше бы ее не было.
Барон сел за стол, вынул из папки лист бумаги и, написав несколько строк, протянул его Пику.
— Передашь это господину Баничиу. Тут кое-какие распоряжения.
Снаружи доносился неясный шум толпы. Барон продолжал писать, склонившись над столом. Казалось, что он смотрит куда-то в сторону, чтобы не видеть написанного. В дверь просунулось бледное лицо Пинци.
— Пшел вон, — холодно приказал барон.
— Да… Но машина ждет вас. Они могут что-нибудь испортить, избави бог…
— У Думитрашку револьвер… Ступай прочь, — повторил барон и снова склонился над столом.
— Готово, — сказал он через несколько минут. Слушай: — «Мы, нижеподписавшиеся, Ромулус Папп и Теодор Маркиш, составили настоящий акт о купле и продаже. Нижеподписавшийся Ромулус Папп продает нижеподписавшемуся Теодору Маркишу 100 (сто) югэров земли из своего поместья в волости Лунка».
Пику больше ничего не слышал. Комната завертелась у него перед глазами. Ему так хотелось засмеяться от радости, что он до боли сдавил челюсти.
— Второй документ, — сказал барон: — «Нижеподписавшийся Теодор Маркиш настоящим признает, что, не уплатив за 100 югэров ни одной леи, не имеет на них никаких прав и обязуется вернуть землю ее законному владельцу по первому его требованию, когда политическая обстановка будет благоприятствовать этому». Подойди и распишись.
Пику подписал обе бумаги; сложив первую из них, сунул за пазуху и почувствовал приятную прохладу. В это мгновение раздался звон разбитого стекла, и в комнату упал камень.
— Пошли, — сказал Папп. — Машина за домом. Добирайся до Лунки как можешь, по своему усмотрению. Передай Спинанциу, чтобы приехал поездом. У меня нет времени заехать за ним в село.
В передней ждал с чемоданом Пинця. Управляющий дрожал с головы до ног.
— Не бойся, мой друг, — обратился к нему барон. — Я отблагодарю тебя за преданность. Прощай, Маркиш, подержи пальто.
Барон не спеша оделся, застегнулся на все пуговицы и протянул Маркишу руку. Пику крепко, по-крестьянски, пожал ее. Папп довольно засмеялся.
— Ты, Маркиш, честный человек. Я никогда не ошибаюсь. Если бы ты поцеловал мне руку… хе… хе-хе, то оказался бы и лицемером и лгуном… Ну, ладно… Приезжай поскорее ко мне, заверим документы. Я указал дату на три месяца раньше. Не заверенные, документы не имеют никакой силы. У меня есть свои адвокаты. До свиданья!
Они прошли через просторную кухню и вышли во двор через черный ход. Пинця уложил в машину чемоданы. Папп помахал рукой и плотно прихлопнул за собой дверцу.
— Друг мой, — обратился он к Думитрашку, — гони вовсю и дави каждого, кто попытается остановить нас. Револьвер у тебя наготове?
— Да. Ну как, всыпали нам?
— Нет. Это временное дело, мой дорогой. На каких-нибудь два дня.
Сильная машина рванулась вперед и обогнула усадьбу. Перед парадным крыльцом волновалась толпа. Моцы что-то кричали и бросали камнями в окна. Машина врезалась в самую гущу и, разбросав их по сторонам, выехала на аллею. Лишь одни камень попал в кузов. У ворот им попалась навстречу группа людей, почти бегом спешивших к усадьбе. Папп узнал среди них Суслэнеску, однорукого военного и плотного мужчину с седыми усами.
Машина выехала на шоссе.
— Надо было их пулей угостить, — спокойно сказал шофер.
— Нет нужды… Им и так несдобровать.
Заглянув в зеркало через несколько минут, шофер увидел, что Папп спит. Пенсне сползло с носа и болталось на животе. Небо снова покрылось тучами, и заморосил мелкий дождь.
Глава X
В воскресный вечер Лабош всегда выручал больше денег, чем за всю неделю, и это не удивляло его. Молодежь танцует до седьмого пота, парни забегают, чтобы наскоро охладиться стаканом вина с газировкой, и кто станет разбираться, чего там больше — вина или воды. Очень удобна и высокая шелковица у корчмы. Лабош построил вокруг нее что-то вроде помоста для музыкантов, а вдоль желтой стены корчмы поставил длинную скамью, чтобы матерям было откуда присматривать за своими дочерьми. Зато зимой Лабош кипел от злобы, так как парни и девушки устраивали танцы в большом сарае Марку Сими на другом конце села. Марку тогда привозил из города десятки бутылок вина и пива, и никто не шел к Лабошу, кроме завсегдатаев корчмы. Лабош попытался было тоже переделать свой сарай в «залу» для танцев, но ничего не вышло: люди уж так привыкли — летом у шелковицы Лабоша, зимой в сарае у Марку, где столбом стояла пыль, чем пользовались парни, чтобы на свободе тискать девушек.