— Мария, — приказал Гэврилэ дочери, стоявшей с закрытыми глазами у стенки, — пойди в чулан, нарежь сала, колбасы, ветчины, свежего хлеба, прихвати и цуйки, накормим господина писаря.
— Благодарю, — пролепетал Мелиуцэ. — Мне больше не хочется есть. Я человек впечатлительный.
— Ну, может, стаканчик цуйки со мной за компанию? Ты ведь, кажется, любитель…
— Ну, только что за компанию…
Мария принесла бутылку, стаканы, разлила цуйку.
— Да простит его бог и меня заодно с ним, — перекрестился Гэврилэ, залпом выпил стакан и попросил дочь налить еще.
Тем временем начали собираться сыновья.
— А где жены? — вскипел Гэврилэ. — И с ними у меня будет разговор. Возьмите каждый по стакану, выпьем за упокой души вашего брата и поплачем о нем. Мария, постели скатерть в той комнате и зажги лампу, темно мне.
Когда все собрались, в большой комнате стало тесно.
— Садитесь, — велел Гэврилэ. — А где маленький Лазарь? Я не вижу его.
Привели и Лазаря. Когда все наконец уселись, Гэврилэ наполнил стаканы.
— Да простит нас бог, — начал он, и слезы потекли у него по щекам.
Одна из невесток было запричитала, но Гэврилэ строго взглянул на нее, и она прижала платок к сухим глазам.
— Мне очень жаль, что с нами нет нашей матушки, — продолжал Гэврилэ. — Она останется со мной…
Гэврилэ открыл шкафчик из мореного дуба, украшенного резьбой, достал оттуда железную шкатулку и, вынув из нее пачку пожелтевших, тщательно сложенных бумаг, протянул Мелиуцэ.
— Здесь вся моя земля, которую я унаследовал и нажил, — тихо сказал Гэврилэ, пытаясь улыбнуться. — Я старался не дробить землю, чтобы сохранить порядок, чтобы вы не разбазарили ее, потому что вы не похожи на меня. Теперь я ее раздаю.
Сыновья удивленно зашептали.
— Может, вам это не по нраву? — ухмыльнулся Гэврилэ. — Я решил разделить землю потому, что мои порядок оказался плохим. Не сегодня-завтра я помру, и тогда вы перегрызетесь, как собаки, кровь у вас такая — дурная. Замолчи, Лазарь, не плачь, я еще не умираю… Еще не пришло время. Ежели же вам не понравится, как я делю землю, скажите сейчас же, чтобы не ругать меня после смерти.
Гэврилэ говорил спокойно, старался заглянуть сыновьям в глаза, но те потупились, чтобы не выказать своей радости. Но Гэврилэ было трудно провести.
— Всего здесь сто двадцать семь югэров, — продолжал он, пожав плечами. — Пиши, секретарь. Мария, налей господину писарю, чтобы подкрепился и не наделал ошибок, не то будете потом таскаться по судам. Вы же как псы лютые. Всех вас восемь…
— Теперь семь, батюшка, — отважился вмешаться Давид. — Бедный Эзекиил отдал богу душу.
— Молчи лучше, больше проку будет. Вас восемь. Уж не хочешь ли ты, болван, учить отца, сколько у него детей?
Из соседней комнаты доносился плеск воды в корыте.
Гэврилэ налил себе еще стакан цуйки и выпил.
— Земля хорошая, только неодинаковая и в разброс. Каждый получит по пятнадцать югэров. Остается семь. Пиши, секретарь, пиши, дорогой. Слушай, Давид. В Гриндурь у меня шесть югэров в одном куске. Они твои. Это лучшая земля. Кроме того, даю тебе еще четыре югэра песчаной земли в Косалэу да еще четыре в Ходайе… С тобой я покончил. Запиши, господин писарь, выправи все бумаги.
Давид заерзал на стуле; жена ущипнула его под столом за ногу, чтобы он потребовал недостающий югэр. Гэврилэ заметил:
— С такой женой не пропадешь, Давид. Я ее тебе сам выбирал. Югэр земли отрежем у Адама. У него четыре в Гриндурь, или лучше в другом месте, чтобы не погрызлись потом, как собаки…
— Спасибо, батюшка, — сказал Адам и засмеялся.
— Будь здоров, сынок! — Гэврилэ протянул свой стакан и чокнулся с сыном.
Вдруг Лазарь закрыл лицо руками и горько заплакал. «Чувствует ребенок, — подумал Гэврилэ. — Не понимает, а чувствует».
— Не плачь, сыночек. Ты останешься с нами — со мной, с матерью и Марией, ежели она захочет остаться у нас до свадьбы. А не захочет — я ее не держу, даже дом выстрою.
Гэврилэ быстро разделил всю землю и подвел итоги. Все расчеты сошлись.
— Эзекиилу остаются восемь югэров в Косалэу… земля неважная, но он бы сумел привести ее в надлежащий вид — хороший был работник. Еще три югэра в Пэдурец да четыре у станции, получится ровно пятнадцать югэров. Эту землю я оставляю себе.
Гэврилэ вздохнул, выпил еще стакан и, отерев выступившие на лбу капли пота, поднялся из-за стола. Сыновья хотели последовать его примеру, но он вспылил:
— Сидите. Разве я велел вам вставать?
Старик обошел стол, пожимая всем руки.
— Поступай с землей как хочешь, — сказал он Давиду. — Да поможет тебе бог.
— Батюшка, дорогой, — ответил сын, целуя руку отцу, — не знаю, зачем ты спешишь, нам и с тобой очень хорошо.
— Врешь, сынок. Ложь к добру не ведет, — улыбнулся Гэврилэ и сунул руку прямо под нос невестке, которая громко ее чмокнула.
— Спасибо, батюшка, — поблагодарил Иона, когда отец подошел к нему.
— Ладно, — остановил его Гэврилэ. — Ты лучше возьмись за ум. Не то лодырем так и умрешь.
Остановившись около Марии, старик положил ей руку на плечо.
— Тебе, доченька, — ласково сказал он, — беспокоиться нечего, мы остаемся вместе и сговоримся… И ты, Лазарь, не плачь, я куплю тебе новый ножик, чтобы ты больше на меня не сердился.
Но мальчуган, продолжая рыдать, обнял отца и крепко прижался к нему. Растроганный Мелиуцэ снял очки и засопел в носовой платок.
— Вон господина писаря и того проняло. Не вам чета. Подлейте-ка ему еще, — сказал Гэврилэ.
Тем временем бабка Фогмегойя с подоспевшими на помощь старухами и цирюльником безуспешно пыталась натянуть одежду на застывшее тело Эзекиила.
— Тяжело, дядюшка Гэврилэ, — пожаловалась старуха. — Застыл покойничек, кровь-то, чай, вся вытекла, а я спешу, мне еще беднягу Глигора да Арделяну обмыть надо. С ними тоже хлопот не оберешься, а никому и в голову не пришло поднести старухе для бодрости рюмочку цуйки.
— А где они… те двое? — прошептал Гэврилэ.
— В школе на лавках, у них ведь никого нет…
Гэврилэ пошел к колодцу, снял рубаху и, ополоснув холодной водой лицо и голову, вышел на улицу. Жаркое солнце ослепило его, па́рило, как перед дождем. У школы толпился народ, и Гэврилэ медленно отправился туда. При виде Урсу послышался недружелюбный ропот, но люди расступились с его пути.
— Где усопшие? — спросил Гэврилэ, низко кланяясь одному из крестьян и не узнавая его.
Человек показал на здание школы и, когда Гэврилэ повернулся к нему спиной, с омерзением плюнул ему вслед.
В коридоре молча стояли крестьяне с шапками в руках. Гэврилэ стал проталкиваться вперед, хотя люди при виде его жались по сторонам, словно от страха или отвращения. Он же, низко кланяясь всем, прижимал руку к сердцу.
В классе все парты были сдвинуты к стенам. Посредине на двух школьных досках лежали тела Глигора и Арделяну, покрытые географическими картами. Вокруг стояли Митру, Битуша и еще несколько крестьян с автоматами. Джеордже, отвернувшись, курил у окна. С него не сводила глаз притаившаяся в углу Эмилия — простоволосая, в сером от пыли платье.
У изголовья убитых горела толстая свеча, оставшаяся от крестин Дана. На ней сохранилось еще несколько голубых бумажных цветов. Гэврилэ остановился рядом с Джеордже, но не осмелился заговорить с ним. Он почувствовал спиной сверлящий взгляд Митру, и ему стало не по себе.
— Господин директор, — пробормотал наконец старик. — Господин директор, дорогой.
— Что вам угодно? — обернулся Джеордже.
Но Гэврилэ растерялся и не знал, что ответить, хотя по пути обдумал все как следует.
— Господин директор, — со вздохом повторил он. — Я пришел…
Джеордже посмотрел на него равнодушно, словно не замечая.
— Господин директор, порядок мой оказался плохим… не от бога, а от сатаны. Жаль мне…
— Теперь уже поздно… дед Гэврилэ.
— Господин директор… кто еще был в лесу… с моим?
— Пику и двое чужих, — сухо ответил Джеордже.
Гэврилэ опустил голову.
— А где теперь Пику? Знаете, люди говорят, что он мне кровный брат.
— Пику удрал…
— Постыдился бы ты, Урсу! — закричал вдруг Митру и от волнения выронил автомат. — Что тебе здесь понадобилось? Диву даюсь, почему тебя с ними не было, ведь ты готов повесить каждого, кто встанет на твоем пути.
— Может, и так, — упавшим голосом ответил Гэврилэ. — Может, и так… Сам за собой этого не замечал…
Митру подошел вплотную к старику и замахал кулаком у него перед носом.
— Что тебе здесь надо? Убирайся к твоему Лэдою, тебе с ним по пути. Уходи, пока я не всадил тебе пулю в брюхо. Было время, в старосты мы тебя звали и народ бы пошел за тобой. А теперь будь ты хоть ангелом, никто тебя не послушает. Жаден ты, Гэврилэ. Все теперь тебя раскусили. Добром говорю — уходи, пока цел.
— Господин директор… — умоляюще проговорил Гэврилэ. — Господин директор!
Джеордже смотрел в окно на улицу. Со всех концов к школе сходился народ.
— Вам в самом деле лучше уйти, — тихо и почти мягко проговорил он.
Гэврилэ растерянно огляделся, словно надеясь найти поддержку, участие, услышать доброе слово, но встретил лишь суровые, чужие глаза знакомых ему людей. Ему казалось, что ноги его вросли в землю, что кто-то тяжелый влез ему на плечи и давит к земле. Старик собрал все силы, чтобы не согнуться под этой тяжестью. Обернувшись к Эмилии, которая по-прежнему стояла в углу, он громко и отчетливо проговорил:
— Ну что ж, тогда я пойду пахать…
И уже в дверях, круто обернувшись, добавил:
— Землю Эзекиила…
Джеордже постукивал пальцами по стеклу и жмурился от солнца. Из всей этой ночи в памяти Эмилии запечатлелось лишь то мгновение, когда Кордиш ворвался в дом священника с криком: «Он жив! Директор жив! Они сейчас будут здесь! Директор уцелел».
Эмилия бежала до школы босиком, но не осмелилась показаться мужу в таком виде и зашла домой, чтобы надеть туфли. Анна спала, тихо похрапывая во сне. Эмилия не стала ее будить.