– Джексон! – зову я, надеясь привлечь его внимание и заставить опять мыслить здраво.
Он смотрит на меня – одну секунду, две, – и его глаза сейчас не похожи ни на что из того, что я когда-либо видела прежде. В них нет пустоты. Нет льда. А есть только неистовый, бушующий огонь.
– Джексон, – повторяю я, на сей раз немного тише, и на мгновение мне кажется, что он меня услышал.
Но тут он отворачивается и отгораживается от меня. Начисто выбрасывает меня из головы.
Затем простирает руку, и Коул вновь оказывается на ногах. На сей раз у всех собравшихся, кажется, перехватывает дух. Что же произойдет теперь?
Ждем мы недолго.
Коул начинает корчиться, его глаза округляются, пальцы царапают горло. Джексон медленно подтягивает его все ближе и ближе к себе, пока Коул не оказывается прямо перед ним. Глаза Коула выпучены, на горле краснеют царапины, в глазах застыл ужас.
Хватит, думаю я, хватит. Какой бы урок Джексон ни хотел ему преподать, он уже достиг своей цели. Все в этом зале знают, на что он способен.
– Джексон, пожалуйста. – Я говорю это тихо, не зная, сможет ли он расслышать меня, но я просто не могу молчать, ведь еще немного – и он убьет этого парня. Из-за своей слепой, безрассудной ярости погубит и этого человековолка, и себя.
Надо подойти к нему, думаю я, встать между ним и этим человековолком, пока он не натворил чего-то такого, что нельзя будет исправить, но когда я пытаюсь двинуться вперед, предо мною словно встает стена.
Я не могу сделать ни единого шага.
И дело тут не во мне – я не потеряла способности двигаться, – а в некоем барьере, крепком и непроходимом, как каменная стена.
Немудрено, что Флинт даже не попытался остановить этот кошмар. Он явно знал о существовании этой стены.
Ее создал Джексон – кто же еще? – и меня бесит, что он творит такое, что он отсек меня от того, что происходит.
– Хватит, Джексон! – кричу я, молотя по стене, поскольку не могу сделать ничего другого. – Перестань! Перестань!
Он продолжает игнорировать меня. Он не может убить его. Не может…
Внезапно я подаюсь вперед, и моя рука до самого плеча пробивает невидимый барьер.
– Ничего себе! Что за хрень? – шепчет стоящий рядом со мною Флинт, но я слишком сосредоточена на Джексоне, чтобы ответить. Или сдать назад.
– Джексон! – ору я. – Перестань. Пожалуйста.
Не знаю, что изменилось – в том ли дело, что я пробила барьер, или в том, что он пришел к тому же выводу, что и я. Но, как бы то ни было, он отпускает Коула и перестает сжимать его горло. Человековолк едва не падает на колени и тяжело дышит, пытаясь набрать в легкие воздух.
Меня переполняет огромное облегчение, как и всех остальных. Все живы. Да, некоторые изрядно потрепаны, но все же…
Джексон атакует так быстро, что я едва успеваю разглядеть, как он хватает Коула за плечи и вонзает в левую сторону его горла свои клыки.
Кто-то истошно вопит – не я ли? Но тут я осознаю, что у меня так перехватило горло, что я не могу издать ни звука. Текут секунды – сколько, я не знаю, – и Джексон пьет, пьет и пьет. Наконец человековолк перестает трепыхаться, его тело обмякает.
Только теперь Джексон отпускает его, и он мешком оседает на пол.
Его лицо пугающе бледно, но Коул жив, в его округлившихся глазах застыл ужас, по горлу бежит кровь. Джексон окидывает всех присутствующих взглядом и шипит:
– Больше предупреждений не будет.
Затем поворачивается и, не оглядываясь, идет ко мне.
И когда он берет меня за локоть, мягко, но непреклонно, я иду с ним. Ведь что еще мне остается делать?
Глава 47Первый укус самый глубокий
Пока мы идем по коридору, он молчит – и я тоже. После увиденного я слишком… не знаю, как это выразить. Мне хочется сказать «потрясена», но это не совсем подходящее слово. Как и такие слова, как «отвращение» или «ужас» или все остальные, описывающие эмоции, которые мог бы испытать человек, не принадлежащий к здешнему кругу.
Я хочу сказать, что смотреть, как Джексон едва не выпил всю кровь из того парня, было неприятно, но ведь он как-никак вампир. А для вампира вонзить клыки в чью-то шею и пить кровь – это в порядке вещей, разве не так? Было бы лицемерием психовать просто потому, что я увидела это вживую, тем более что у Джексона явно была веская причина поступить так, как он поступил. Иначе с какой стати ему было впадать в такой раж? И заявлять всей школе, что больше предупреждений не будет?
Меня куда больше тревожит вопрос о том, почему он вообще счел нужным их предостерегать, а не то, что он творил. Особенно из-за не оставляющих меня опасений, что это как-то связано со мной, и его страха, что кто-то пытается меня убить.
Я не хочу, чтобы из-за меня у Джексона были неприятности, тем более чтобы он причинил кому-то вред… или того хуже.
Я в который раз невольно касаюсь следов укуса на моем горле, гадая, что бы произошло, если бы Мэриз не остановилась. Если бы она укусила меня не для того, чтобы исцелить. Стала бы я смотреть сквозь пальцы на то, как Джексон обошелся с этим человековолком, если бы и сама чуть не умерла от того, что меня укусил вампир?
Не знаю. Я знаю одно – сейчас меня куда больше заботит душевное состояние Джексона, чем самочувствие какого-то там незнакомого мне парня. Который, если Джексон прав, хотел, чтобы я умерла.
А как же все остальное? Как же телекинез, как же полный, абсолютный контроль Джексона надо всеми в зале, включая меня саму? Как насчет той невероятной силы, которую он обрушил на всех нас, просто-напросто взмахнув рукой? Не знаю, как я ко всему этому отношусь, знаю только, что все это не внушает мне такого страха, какой, наверное, должно бы внушать.
И сам Джексон не внушает мне такого страха, какой, наверное, должен бы внушать.
Когда мы заворачиваем за угол, моя поврежденная лодыжка начинает болеть – скорее всего, из-за того, что мне пришлось бежать, но я сдерживаю рвущийся из горла крик. Надо полагать, Джексон движется так быстро потому, что пытается добраться до такого места, где мы сможем поговорить, прежде чем его настигнет расплата за то, что он натворил.
Да, конечно, это необычная школа и правила тут, наверное, отличаются от тех, к которым привыкла я, но мне все равно было бы нелегко поверить, что представитель одного из здешних сверхъестественных видов может спокойно и безо всяких последствий грызть представителя другого вида посреди зала учеников.
Как бы тот, кого грызут, этого ни заслуживал.
Поэтому я не жалуюсь на то, что Джексон передвигается в таком темпе, и мы почти бегом минуем несколько коридоров и оказываемся у черной лестницы. И только когда мы начинаем подниматься по ней, я понимаю, куда он ведет меня. Не в мою комнату, как я думала, а в те комнаты, где живет он сам. И, судя по выражению его лица – по пустым глазам, стиснутым зубам и плотно сжатым губам, он ожидает, что я стану возражать.
Однако намерения спорить у меня нет. Ведь я даже не знаю, о чем у нас может быть спор. К плюсам сложившейся ситуации можно отнести то, что в ближайшее время никто, вероятно, не захочет противопоставить себя ему, так что, возможно, в следующие сорок восемь часов мне больше не придется попадать в передряги, влекущие за собою смерть. А это немало, даже если за такие мысли кто-нибудь мог бы счесть меня беспринципной.
Как только мы доходим до читального уголка на вершине его башни, Джексон отпускает мой локоть и пытается отойти от меня как можно дальше, хотя в здешней тесноте это нелегко. Отчего я начинаю чувствовать себя… оставленной на произвол судьбы.
Тут ничего не изменилось с тех пор, как я приходила сюда несколько часов назад. Окно все еще забито досками, ковра нет, книга, которую я пыталась читать, пока ждала его, лежит на том же самом месте.
Однако у меня такое чувство, словно изменилось все.
Возможно, потому, что так оно и есть. Но я этого не узнаю, пока Джексон не откроет рот и не заговорит со мной вместо того, чтобы стоять перед камином, засунув руки в карманы и всеми силами стараясь не смотреть на меня.
Мне хочется начать разговор первой, хочется сказать ему… не знаю что. Но все во мне предостерегает меня от этого, предупреждает, что это было бы ошибкой. Что если у меня и есть какая-то надежда справиться с тем, что тут происходит, то надо узнать, что обо всем этом думает Джексон, а не ляпать сгоряча что-то такое, что может разрушить все.
А потому я жду, держа руки в карманах толстовки и неотрывно глядя на него, пока он наконец не поворачивается и не устремляет взгляд на меня.
– Я не причиню тебе вреда, – говорит он, и голос его тих, хрипл и настолько лишен всякого выражения, что мне становится больно.
– Я знаю.
– Знаешь? – Он смотрит на меня так, будто у меня выросла вторая голова.
– Я никогда не считала, что ты причинишь мне вред, Джексон. Иначе я не пришла бы сюда.
Мои слова не просто изумляют, а ошеломляют, прямо-таки ошарашивают его – он выглядит как рыба, вытащенная из воды, и, похоже, никак не может дать сколько-нибудь адекватный ответ. Когда он наконец отвечает, его слова не впечатляют меня.
– С тобой что-то не так? – вопрошает он. – Или же дело в том, что тебе жить надоело?
Следуя его примеру, я поднимаю одну бровь:
– А не слишком ли ты драматизируешь?
– Ты просто невыносима, – выдавливает из себя он.
– По-моему, из нас двоих невыносима отнюдь не я. – Не знаю, как мне следует называть то, что происходит между Джексоном и мной. Отношения? Дружба? Напасть? Понятия не имею. – Ведь вечно убегаешь ты, а не я. – Я пытаюсь разрядить похоронную атмосферу, заставить его улыбнуться. А если не улыбнуться, то хотя бы не смотреть таким букой.
Но из этого ничего не выходит – он становится еще мрачнее, чем пару минут назад.
– Ты видела то же, что и я, да?
Я киваю:
– Да.
– И ты мне говоришь, что тебя это не пугает? – На его лице отражается скептицизм. Подозрение. И возможно, даже некоторое отвращение. – Не внушает тебе ужас?