Он чуть заметно ухмыляется:
– Скажу.
Я отпиваю еще глоток и протягиваю чашку ему:
– Хочешь?
– Спасибо, но это не мое. – Теперь он ухмыляется до ушей.
– А, понятно. – Мне на ум немедля приходят все те многочисленные вопросы, которые копились у меня на протяжении всех последних дней. – Как это работает вообще?
– Как работает что?
– Я видела, как ты пьешь чай, но ты не пьешь шоколад. На вечеринке ты съел клубнику, но я никогда не видела, чтобы ты ел что-нибудь еще. Кроме… – Я замолкаю, залившись краской.
– Кроме твоей крови? – игриво спрашивает он.
– Ну да.
– Вампиры пьют воду, как и любые другие млекопитающие на нашей планете, а чай – это фактически та же горячая вода. Но если добавить к воде воду и какао, это уже другое дело.
– А, ну да. – Звучит логично. – А та клубника?
– Это было просто для блезиру. Потом у меня весь вечер болел живот, – смущенно говорит он.
– В самом деле? Тогда зачем же ты ее съел?
– Честно? – Он качает головой и отводит глаза. – Понятия не имею.
Это не тот ответ, которого я ожидала, но видно, что он говорит правду. Так что я оставляю эту тему.
– Еще один вопрос.
– По поводу крови?
– Само собой! И по поводу нахождения под открытым небом, когда светло. Я думала, что вампиры могут выходить из помещений, только когда темно.
Видно, что от моего вопроса ему неуютно, но затем он расправляет плечи и отвечает:
– Это зависит от обстоятельств.
– От каких?
– От того, чью кровь они пьют. Здесь, в школе, Фостер дает нам кровь животных. Если мы пьем только ее, то можем выходить на солнечный свет. Если же мы… добавляем к ней и человеческую кровь, то нам приходится дожидаться темноты.
Я вспоминаю, как в моей комнате он сказал, что, поскольку смеркается, мы можем выйти.
– Значит, вначале я увидела тебя под открытым небом в светлое время суток, поскольку тогда ты пил только кровь животных. Но теперь… – Я краснею и отвожу взгляд. Не потому, что мне неловко от того, что мы делаем, а потому, что это слишком личное, чтобы об этом говорить.
– Ты хочешь сказать, что теперь я часто пью твою кровь?
Я краснею еще гуще:
– Да.
– Да, я пил твою кровь. И кровь Коула. И потом опять твою в подземелье. Так что теперь я не могу выходить на солнечный свет.
– И как долго это продлится? – спрашиваю я, ибо после подземелья прошло уже шесть дней, и все это время он не пил мою кровь, хотя я была совсем не прочь. Но после того как я едва не погибла от потери крови, он вряд ли скоро вонзит в мою шею свои клыки.
– Пока не сойдет на нет гормональный скачок, вызванный попаданием в мой организм человеческой крови. – Когда на моем лице отражается недоумение, он продолжает: – Это как инсулин у людей. Если ты потребляешь пищу с высоким содержанием углеводов, уровень инсулина у тебя резко идет вверх, и, чтобы он снизился, необходимо время. Когда я пью человеческую кровь, мой организм вырабатывает гормон, не позволяющий мне находиться на солнце. На полное выведение этого гормона уходит примерно неделя. Когда я ограничиваюсь кровью животных, выработки этого гормона не происходит.
Я мысленно считаю дни.
– После того, что произошло в подземелье, прошло уже шесть дней. Стало быть, завтра ты снова сможешь выходить на солнечный свет.
Он пожимает плечами:
– Чтобы перестраховаться, лучше подождать до послезавтра. Это если я не…
– Если ты не укусишь меня опять. – Меня вдруг пронизывает жар.
Судя по его виду, ему опять становится неловко.
– Что-то в этом духе, да.
– Что-то в этом духе? – Я ставлю чашку на скамейку и здоровой рукой обвиваю его талию. – Или именно это?
Он смотрит на меня, и в его глазах горят опасные огоньки.
– Именно это, – шепчет он. И я понимаю – если бы всю меня с головы до ног не покрывали сейчас бесчисленные одежки, он вполне мог бы меня укусить. Эта мысль вызывает у меня трепет, и я даже не притворяюсь перед самой собой, будто это не так.
– Перестань смотреть на меня такими глазами, – говорит он. – Иначе нам придется вернуться в твою комнату, и мы так и не сделаем того, зачем я привел тебя сюда.
– А что? Вернуться в комнату было бы очень даже неплохо. Вот только… А зачем ты привел меня сюда?
Он опять лезет в свой рюкзак и достает оттуда длинную тонкую морковку и шапку.
– Чтобы слепить снеговика.
– Снеговика? – потрясенно выговариваю я. – В самом деле?
– Флинт не единственный, кто знает, как можно развлекаться, используя снег. – Его лицо сейчас более или менее бесстрастно, но в голосе звучит раздражение. Уж не ревнует ли он… что кажется мне абсурдом – ведь Флинт как-никак три раза пытался убить меня. Так что какая там ревность.
– Ну что, ты идешь? – спрашивает Джексон, наклонившись и начав лепить снежный ком. – Или будешь просто стоять и смотреть?
– Вообще-то это неплохое зрелище, – отвечаю я, в открытую любуясь его шикарным задом, обтянутым сейчас куда меньшим количеством одежек, чем мой. – Но я тебе помогу.
Он картинно закатывает глаза. Но все же немного вихляет задом, что вызывает у меня безудержный смех.
Вскоре мы уже оба покатываемся со смеху, глядя на самого кривобокого снеговика на свете. Что объяснимо, если учесть, что я уроженка Сан-Диего. Но Джексон живет на Аляске уже много лет, так что он наверняка не раз лепил снеговиков.
Мне хочется спросить его об этом, но он смотрит на снеговика так, что я решаю промолчать. Может, прежде у него было слишком мало времени, чтобы просто радоваться жизни, просто играть, несмотря на то что не он должен был унаследовать престол.
И я чувствую грусть, глядя, как он ищет камешки для глаз снеговика. Ему пришлось столько всего пережить. Как же он смог пройти через все эти испытания и все равно не потерять способности чувствовать, способности любить? И готовности ради меня включиться в опасную игру.
Это заставляет меня склонить голову и пожалеть его.
И эта жалость становится еще острее, когда я вспоминаю вопрос, который не перестает мучить меня с тех самых пор, как я пришла в себя в лазарете три дня назад.
– Джексон?
– Да? – Должно быть, что-то в моем голосе выдает меня, потому что улыбка на его лице сменяется тревогой. – Что не так?
– Я хотела спросить… – Я делаю глубокий вдох и выпаливаю вопрос, который столько времени отгоняла от себя: – Куда отправился Хадсон? Я что хочу сказать – мы видели, как умерла Лия. Но куда делся тот черный дым? Он умер вместе с ней? Или… – Я не заканчиваю фразу, потому что эта мысль слишком ужасна.
Но Джексон не из тех, кто готов делать хорошую мину при плохой игре или избегать неудобных вопросов. Его лицо мрачнеет, он отвечает:
– Этого я еще не понял. Но я разберусь. Потому что я ни за что не позволю Хадсону вырваться на волю опять.
В его голосе звучит такая остервенелость, что мне больно слышать это, ведь я знаю, сколько ему пришлось выстрадать из-за брата. Как же ужасно, что ему пришлось столько всего пережить, и еще более ужасно, что угроза возвращения Хадсона, вероятно, будет висеть над нашими головами всегда.
Трудно успокоиться и расслабиться, когда тебе угрожает социопат, жаждущий убийств, – причем угрожает не только тебе, но и всему миру.
Однако очевидно, что Джексон лучше справляется с этим страхом, чем я, а может быть, все дело в том, что он уже давно научился жить с этой угрозой. Как бы то ни было, он улыбается мне неподдельной улыбкой, когда ему наконец удается сделать нашему снеговику лицо из камешков-глаз и морковки-носа.
– Теперь твоя очередь, – говорит он. – За тобой гвоздь программы. – И протягивает мне шапку.
Сейчас я впервые по-настоящему смотрю на нее – и, разглядев, смеюсь. И смеюсь. И смеюсь.
Потому что, возможно, это и не такой уж абсурд. Возможно, Джексон в самом деле ревнует меня к Флинту.
Джексон качает головой:
– Ну как, ты наденешь на него эту шапку или нет? – вопрошает он.
– Надену, надену. – Я подхожу к снеговику и нахлобучиваю на него шапку, затем отхожу назад, к Джексону, чтобы мы оба могли полюбоваться им.
– Ну, как он тебе? – спрашивает Джексон чуть погодя. И хотя он говорит это так, словно вот-вот отколет шутку, я слышу в его голосе едва ощутимую беззащитность. Едва ощутимую потребность в моем одобрении, которой мне никогда не приходило в голову от него ожидать.
И я поворачиваюсь, смотрю на нашего с ним кривобокого, скособоченного снеговика и, несмотря на холод, таю. Потому что, по-моему, наш снеговик прекрасен. Совершенно прекрасен.
Но вслух я этого не говорю. Я не могу этого сказать, потому что иначе я показала бы Джексону, что вижу больше, чем он может себе представить. Так что я просто высказываю то, что могу:
– Эта вампирская шапка выглядит очень мило.
Он улыбается до ушей.
– Да, я тоже так думаю.
И протягивает руку ко мне – как раз когда я сама собираюсь взять его за руку.
И у меня такое чувство, словно так и должно быть.
Впервые я позволяю себе подумать о том, что сказала Лия незадолго до того, как умереть, – что я пара Джексона. Я не очень-то понимаю, что это значит, но когда он прижимает меня к себе и мне передается его тепло, я не могу не думать, что, возможно, мне следовало бы это узнать.
Глава 65Почему девушка не может просто быть счастлива?
Четыре дня спустя я наконец возобновляю учебу – на сей раз уже по-настоящему, включая домашнее задание по британской литературе и научно-исследовательскую работу по причинам ведовских процессов в Салеме, а также иду на свой первый сеанс психотерапии с доктором Уэйнрайт. К этому прибавляется еще и отработка практических занятий, которые я пропустила, когда психопатка-вампирша пыталась меня убить. Что, на мой взгляд, довольно несправедливо, но это не беда, ведь каждое утро, каждый обеденный перерыв и почти каждый вечер я могу проводить с Джексоном, которому отлично удается жить настоящим и не беспокоиться раньше времени из-за воображаемых проблем.