Она уставилась на дверь своей квартиры.
Эти старые дома строились для существовавшего в те времена рабочего класса Западного Осло, и на освещении здесь экономили. Одно простенькое стальное бра на каждом этаже, закрепленное высоко на стене над лестницей. Пенелопа задержала дыхание и прислушалась. С тех пор как Пенелопа вошла в подъезд, она не слышала ни звука.
Последним услышанным ею звуком было шипение дверной помпы.
И больше ничего.
Вот что не так.
Она не услышала, как за ней закрылась дверь.
Пенелопа не успела обернуться, не успела пошарить в сумочке, ничего не успела до того, как появившаяся сзади рука сдавила ей грудь и руки так крепко, что остановилось дыхание. Ее сумочка упала на лестницу, и когда Пенелопа начала судорожно бить ногами во все стороны, то попала только по ней. Она беззвучно кричала в ладонь, закрывшую ей рот. Ладонь пахла мылом.
– Тише, тише, Пенелопа, – прошептал голос ей в ухо. – В космическом пространстве никто тебя не ус-слышит, знаешь ли.
Он прошипел «вжих».
Внизу раздался стук, и на минуту ее озарила надежда, что в подъезд кто-то зашел, но потом она поняла, что это сумочка вместе с перцовым газом провалилась через прутья лестничной решетки и упала на пол первого этажа.
– Что там? – спросила Ракель, не поворачиваясь и не прекращая резать лук для салата.
В отражении оконного стекла она увидела, что Харри прекратил накрывать на стол и подошел к окну гостиной.
– Мне показалось, я что-то слышал, – сказал он.
– Это наверняка Олег и Хельга.
– Нет, что-то другое. Это было… что-то другое.
Ракель вздохнула:
– Харри, ты только что вернулся домой и уже мечешься. Ты же знаешь, как это на меня действует.
– Только одно это дело, и все. – Харри подошел к разделочному столу и поцеловал ее в шею. – Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо, – соврала она.
Тело болело, голова болела. Сердце болело.
– Ты врешь, – сказал он.
– Я хорошо вру?
Он улыбнулся и помассировал ей затылок.
– Если бы меня не стало, – начала Ракель, – ты нашел бы себе другую?
– Нашел? Это так утомительно. Я и тебя-то едва сумел убедить.
– Такую, что помоложе. Такую, с которой ты мог бы иметь детей. Знаешь, я бы не стала ревновать.
– Ты врешь не слишком хорошо, милая.
Она рассмеялась, выпустила из рук нож и наклонила голову вперед, ощущая, как его сухие теплые пальцы прогоняют боль и дают ей передышку от мучений.
– Я люблю тебя, – сказала она.
– Мм?
– Я люблю тебя. Особенно если ты приготовишь мне чашку чая.
– Ай-ай, шеф.
Харри отпустил ее, и Ракель стояла и ждала. Надеялась. Но нет, боль появилась снова, подобная удару кулака.
Харри стоял, опершись обеими руками о разделочный стол, и смотрел на чайник. Он ждал, когда раздастся тихое бульканье, которое будет становиться все громче и громче, пока весь чайник не затрясется. Это как крик. Он слышал крик. Молчаливый крик, заполнивший его голову, комнату, его тело. Харри переминался с ноги на ногу. Крик, который хотел вырваться наружу, который должен был вырваться наружу. Он что, сходит с ума? Харри поднял глаза и посмотрел в окно. Все, что он увидел в темноте, – это собственное отражение. Это был он. Он был там, снаружи. Он ждал их. Он пел. «Выходите, поиграем!»
Харри закрыл глаза.
Нет, он ждал не их. Он ждал его, Харри. «Выходи, поиграем!»
Он знал, что она не такая, как те, другие. Пенелопа Раш хотела жить. Она была крупной и сильной. А сумка с ключами от квартиры лежала тремя этажами ниже. Он почувствовал, что она выпустила воздух из легких, и усилил обхват ее груди. Как удав. Констриктор. Мышца, напрягающаяся все больше всякий раз, когда добыча выпускает воздух из легких. Он хотел, чтобы она была живой. Живой и теплой. Со своим прекрасным желанием выжить, которое он мало-помалу уничтожит. Но как? Даже если ему удастся протащить ее в таком положении до самого низа, чтобы взять ключи от квартиры, существовал риск, что кто-нибудь из соседей услышит их и поднимет тревогу. Он почувствовал приближение ярости. Ему надо было пропустить Пенелопу Раш. Надо было принять такое решение еще три дня назад, когда он обнаружил, что она сменила замки. Но потом ему повезло, он установил с ней контакт в «Тиндере», она согласилась встретиться в том тихом местечке, и он подумал, что у него все равно получится. Проблема в том, что, когда находишься в маленьком тихом месте, его немногочисленные посетители запоминаются намного лучше. Один из посетителей смотрел на него слишком долго. И он занервничал, захотел как можно скорее уйти оттуда и чересчур поспешил. Пенелопа заартачилась, отказала ему и ушла.
Он учитывал эту возможность: его автомобиль находился поблизости. Ехал он быстро. Не настолько быстро, чтобы его могла остановить полиция, но достаточно быстро, чтобы занять позицию в леске до того, как она выйдет из метро. Она не поворачивалась ни когда он шел за ней, ни когда доставала из сумочки ключи и заходила в подъезд. Ему удалось вставить ногу в дверь до того, как та захлопнулась.
Он почувствовал, как по телу Пенелопы пробежала дрожь. Он знал, что скоро она потеряет сознание. Его эрегированный член упирался в ее зад. В мясистый, широкий женский зад. У его матери была такая же попа.
Он знал, что мальчик явился, что сейчас он начнет действовать, что он кричит там, внутри, что его надо накормить. Сейчас. Здесь.
– Я люблю тебя, – прошептал он ей в ухо. – Это правда, Пенелопа, и поэтому я сделаю тебя порядочной женщиной до того, как мы продолжим.
Она обмякла в его руках, и он, поддерживая ее одной рукой, второй быстро залез в карман куртки.
Пенелопа Раш очнулась и поняла, что была в отключке. Стало темнее. Она пошевелилась, ее руки что-то стягивало и сжимало, что-то врезалось в запястья. Она подняла взгляд. Наручники. И что-то матово блестело на безымянном пальце.
Потом она ощутила боль между ног и посмотрела вниз в тот момент, когда он вынимал из нее руку.
Его лицо было наполовину в тени, но она увидела, как он поднес пальцы к носу и втянул в себя воздух. Она попыталась закричать, но не смогла.
– Хорошо, моя возлюбленная, – сказал он. – Ты чиста, значит можем начинать.
Он расстегнул куртку, рубашку, распахнул ее и обнажил грудь. Перед глазами Пенелопы предстала татуировка – лицо человека, кричащего так же беззвучно, как и она. Он стоял, выпячивая грудь вперед, как будто хотел продемонстрировать ей эту татуировку. Или наоборот. Возможно, показывали ее. Показывали этому осклабившемуся дьявольскому изображению.
Он опустил руку в карман куртки, вынул что-то и показал ей. Черное. Железное. Зубы.
Пенелопа вдохнула немного воздуха. И закричала.
– Вот так, да, возлюбленная, – засмеялся он. – Вот так, да, музыка для работы.
Потом он широко раскрыл рот и вставил в него челюсть.
Звуки этой музыки эхом отдавались от стен. Его смех и ее крик.
В редакции «ВГ» гул голосов смешивался со звуками новостных международных программ, показываемых на больших настенных телеэкранах на стенах. Редактор новостей и редактор первой полосы занимались постоянным обновлением сетевой версии газеты.
Мона До и ее фотограф склонились над столом редактора новостей и изучали изображение на его мониторе.
– Я старался как мог, но у меня просто-напросто не получилось сделать его зловещим, – вздохнул фотограф.
И Мона констатировала, что он прав. Халлстейн Смит выглядел слишком жизнерадостным, хотя над ним и сияла полная луна.
– Все равно может сойти, – сказал редактор новостей. – Посмотрите, сколько просмотров. Девятьсот в минуту.
Мона взглянула на счетчик справа на мониторе.
– У нас есть победитель, – произнес редактор. – Мы переместим статью на самый верх. Может, спросить дежурного редактора, не хочет ли она поменять первую полосу?
Фотограф протянул Моне кулак, и она безропотно позволила своим костяшкам коснуться его. Ее отец утверждал, что этот жест сделали популярным Тайгер Вудс и его кедди. Они поменяли обязательный жест «дай пять», после того как кедди повредил руку своего игрока слишком жестким «дай пять» после питча Тайгера в шестнадцатую лунку в последнем круге турнира «Мастерс». Для отца Моны настоящим горем был ее врожденный дефект бедра, ведь из-за него она не могла стать игроком в гольф, о чем мечтал отец. Сама же Мона возненавидела гольф с первого раза, как отец привел ее на тренировочное поле, но, поскольку уровень спортсменов был до смешного низким, Мона умудрилась победить, произведя короткий уродливый удар. Тренер национальной молодежной сборной отказался взять ее в команду, сказав, что лучше проиграет с командой, которая, по крайней мере, похожа на команду, играющую в гольф. Поэтому Мона убрала клюшки для гольфа в подвал к папе и пошла в зал для силовых упражнений, где никто не возражал против способа, которым она поднимала сто двадцать килограммов. Количество килограммов, количество ударов, количество просмотров. Успех можно измерить в цифрах, утверждавшие иное просто боялись правды и совершенно серьезно верили, что среднестатистическому человеку необходим самообман. Но в данный момент Мону больше интересовали комментарии. Потому что после слов Смита о том, что вампирист не думает о риске, ей в голову пришла одна мысль. Возможно, он читает «ВГ». И возможно, он напишет в Интернете комментарий.
Ее взгляд скользил по комментариям по мере их поступления.
Но все они были обычными.
Их писали люди, выражавшие свое сочувствие жертвам.
Доморощенные социологи, которые объясняли, почему та или иная политическая партия несет вину за то, что общество производит тот или иной тип нежелательных личностей, в данном случае – вампириста.
Еще были палачи, призывающие к смертной казни и кастрации по любому подходящему поводу.
И конечно, имелись юмористы-неудачники, которые пытались подражать своим кумирам-комикам и отстаивали точку зрения, что шутить можно над чем угодно. «Посоветовать хорошую музыку? „Wampire“!!!»