Мона улыбнулась:
– Едва ли это будет использовано против тебя. Дело в том, что, возможно, я скоро совершу самое великое деяние в криминальной журналистике. Да что там, самое великое деяние всех времен.
– Ты должна рассказать мне!
Мона решительно покачала головой:
– Я могу сказать тебе только то, что у меня есть пистолет. – Она похлопала по своей сумочке.
– Ты пугаешь меня, Мона! А если они услышат, что у тебя есть пистолет?
– Я хочу, чтобы они это услышали. Тогда они поймут, что им не стоит морочить мне голову.
Нора застонала в отчаянии:
– Но почему ты должна делать все одна, раз это так опасно?
– Потому что только в этом случае я войду в историю журналистики, дорогая Нора. – Мона широко улыбнулась и подняла стакан с водой. – Если все пройдет как надо, я плачу за наш следующий ланч. И несмотря на чемпионат Норвегии, в следующий раз мы будем пить шампанское.
– Да!
– Прошу прощения за опоздание, – сказал Харри, закрывая за собой двери салона «Тату и пирсинг».
– Мы изучаем каталог товаров, – улыбнулся Андерс Виллер, стоя за столом и листая каталог вместе с бородатым кривоногим мужчиной, одетым в бейсболку с ушами и черную футболку с надписью «Hüsker Dü»[25]. Его борода наверняка отросла задолго до того, как делающие все синхронно хипстеры прекратили бриться.
– Я не буду вам мешать, – сказал Харри и остался у двери.
– Как я уже говорил, – произнес бородач, указывая на каталог, – эти используются тоже только для украшения, их нельзя вставить в рот. И зубы не заострены, только клыки.
– А вот эти?
Харри огляделся. В магазине не было других посетителей, да им тут и не хватило бы места. Здесь был задействован каждый квадратный, если не сказать кубический метр. Посреди помещения стояло кресло для татуирования, с потолка свисали футболки, штативы с украшениями для пирсинга и витрины с крупными украшениями, черепами и фигурками из комиксов, сделанными из хромированного металла. Все свободное пространство стен было завешано рисунками и фотографиями татуировок. На одной из фотографий Харри узнал русскую тюремную татуировку – пистолет Макарова. Посвященные знали ее значение: ее обладатель убил полицейского. Нечеткие линии могли указывать на то, что она была сделана старомодным способом: при помощи гитарной струны, прикрепленной к бритвенной машинке, расплавленной обувной подошвы и мочи.
– Это все твои татуировки? – спросил Харри.
– Не, не все мои, – ответил мужчина. – Мы их повсюду собирали. Крутые, да?
– Мы скоро закончим, – сказал Андерс.
– Не торопитесь…
Харри внезапно замолчал.
– Прошу прощения, что не смог помочь вам, – сказал бородач Виллеру. – То, о чем ты спрашивал, скорее можно найти в магазине всяких сексуальных фетишей.
– Спасибо, но его мы уже проверили.
– Вот как. Но скажите, если я чем-то еще…
– Вообще-то, можешь.
Они повернулись к долговязому полицейскому, указывавшему пальцем на один рисунок высоко на стене.
– Откуда у вас это?
– Из тюрьмы Ила, – ответил бородач. – Это один из рисунков, оставленных заключенным Рико Хэрремом, который делал татуировки. Он умер в Паттайе, в Таиланде, сразу после того, как вышел из тюрьмы два-три года назад. От сибирской язвы.
– Вы кому-нибудь делали такую татуировку? – спросил Харри и почувствовал, как кричащий рот на лице демона притягивает к себе его взгляд.
– Никогда. Никто об этом и не просил, это не совсем то, что хочется носить на себе.
– Никто?
– Я, по крайней мере, таких не видел. Но когда вы спрашиваете, я вспоминаю, что был на самом деле один парень, который работал здесь какое-то время. Он обмолвился, что видел эту татуировку. Он называл ее cin. Я помню, потому что cin и seytan[26] – это два турецких слова, которые я помню до сих пор. Cin значит демон.
– А он говорил, где ее видел?
– Нет, и он уехал обратно в Турцию. Но если это важно, то у меня есть его телефонный номер.
Харри и Виллер подождали, пока мужчина принесет им из служебного помещения бумажку с записанным от руки телефонным номером.
– Но предупреждаю, он едва говорит по-английски.
– Как…
– Язык жестов, мой лепешечно-турецкий и его кебаб-норвежский, который он наверняка тоже забыл. Я бы посоветовал воспользоваться переводчиком.
– Спасибо, – сказал Харри. – И я боюсь, нам придется забрать этот рисунок.
Он огляделся в поисках стула, чтобы дотянуться до рисунка, но увидел, что Виллер уже подставил ему стул.
Харри посмотрел на своего улыбающегося молодого коллегу, а потом залез на стул.
– Что делаем теперь? – спросил Виллер, когда они стояли на улице Стургата и мимо них мчался трамвай.
Харри спрятал рисунок во внутренний карман пиджака и посмотрел на эмблему Синего креста, расположенную над ними на фасаде здания.
– Теперь мы идем в бар.
Он шел по больничному коридору, держа перед собой букет цветов так, чтобы он скрывал часть лица. Никто из встреченных им посетителей и людей в белом не обратил на него внимания. У него был пульс как в спокойном состоянии. Когда ему было тринадцать, он упал со стремянки, когда собирался подсматривать через забор за соседкой. Он ударился головой о цементный пол террасы и потерял сознание. Когда он очнулся, мама лежала, прижимая ухо к его груди, и он ощутил ее запах – запах лавандовых духов. Она сказала, что подумала, будто он умер, потому что не слышала его сердца и не могла нащупать пульс. Трудно было понять, чего в ее голосе было больше – облегчения или разочарования. Во всяком случае, она отвела его к молодому врачу, который после длительных поисков нашел у него пульс и сказал, что он на удивление медленный, а при сотрясении мозга пульс, как правило, учащается. Его все равно положили в больницу, и он неделю пролежал в белой кровати, где ему снились ослепительно-белые сны, похожие на передержанные фотографии, почти как в кино показывают жизнь после смерти. Белые, как ангелы. Ничто в больнице не подготавливает к тому, что впереди тебя ожидает чернота.
Чернота, которая сейчас ожидала ту, что лежала в палате, номер которой ему назвали.
Чернота, которая ожидает полицейского с тем взглядом, когда он узнает, что произошло.
Чернота, которая ожидает всех нас.
Харри рассматривал бутылки на зеркальной полке. Смотрел, как желтое содержимое тепло мерцает в отблесках света. Ракель спит. Она сейчас спит. Сорок пять процентов. Шанс на выживание и процент содержания алкоголя почти одинаковые. Спать. Он мог бы быть там, с ней. Он посмотрел в другую сторону, на губы Мехмета, на губы, формирующие непонятные слова. Харри где-то читал, что турецкая грамматика считается третьей по сложности в мире. Телефон, по которому он разговаривал, принадлежал Харри.
– Sag olun[27], – сказал Мехмет и вернул телефон Харри. – Он говорит, что видел лицо cin на груди у мужчины в турецкой бане «Кагалоглу-хамам» в районе Сагене. Он говорит, что видел того мужчину несколько раз, последний раз меньше года назад, прямо перед тем, как вернулся домой, в Турцию. Этот мужчина обычно ходил в халате, даже в парной. Единственный раз он видел его без халата в hararet.
– Хара-что?
– В турецкой парной. Дверь открылась, пар на несколько секунд ушел в сторону, и он увидел его. Он говорит, что такую татуировку не забудешь, это как увидеть, что сам seytan пытается вырваться наружу.
– Мм… А вы спросили его об особых приметах?
– Да. Он не обратил внимания ни на шрамы под подбородком, о которых вы говорили, ни на что-то другое.
Харри задумчиво кивнул. Мехмет отошел, чтобы сварить им еще кофе.
– Установить наблюдение за баней? – спросил Виллер, сидевший на барном стуле рядом с Харри.
Харри покачал головой:
– Мы не знаем, когда он появится и появится ли вообще, а если появится, то мы даже не знаем, как в настоящее время выглядит Валентин Йертсен. И он достаточно умен, чтобы прикрывать свою татуировку.
Мехмет вернулся и поставил на стойку перед ними чашки с кофе.
– Спасибо за помощь, Мехмет, – произнес Харри. – Мы бы потратили целый день на то, чтобы найти переводчика с турецким языком.
Мехмет пожал плечами:
– Я чувствую, что должен помочь. Ведь Элиса приходила сюда перед смертью.
– Мм… – Харри уставился в чашку с кофе. – Андерс?
– Да? – Голос Андерса Виллера прозвучал радостно, возможно оттого, что Харри впервые назвал его по имени.
– Можешь пойти взять машину и подогнать ее к входу?
– Да, но она ведь стоит…
– А я подойду.
Когда Виллер вышел за дверь, Харри сделал глоток кофе.
– Это не мое дело, но у вас что, проблемы, Мехмет?
– Проблемы?
– У вас нет криминального прошлого, я проверял. А вот у парня, который был здесь и убрался, как только заметил нас, есть. И хотя он со мной не поздоровался, мы с Даниалом Бэнксом старые знакомые. Вы у него в когтях?
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду, что вы недавно открыли бар и в вашей декларации написано, что ваше состояние равно нулю. Бэнкс специализируется на одалживании денег таким, как вы.
– Таким, как я?
– Тем, кому отказали в банке. То, чем он занимается, незаконно, вы знаете это? Ростовщичество, статья двести девяносто пятая Уголовного кодекса. Вы можете подать на него заявление и избавиться от него. Позвольте мне помочь вам.
Мехмет посмотрел на голубоглазого полицейского. Потом кивнул:
– Вы правы, Харри…
– Хорошо.
– …это не ваше дело. Кажется, ваш коллега уже ждет вас.
Он закрыл за собой дверь больничной палаты. Жалюзи были опущены, и внутрь попадало совсем немного света. Он положил букет цветов на тумбочку у изголовья и посмотрел на спящую женщину. Она казалась такой одинокой в своей кровати.
Он задвинул шторы, сел на стул у кровати, достал из кармана пиджака шприц и снял колпачок с острия. Он взял ее руку. Посмотрел на кожу. Настоящая кожа. Он обожал настоящую кожу. Ему захотелось поцеловать ее, но он знал, что должен держать себя в руках. План. Держаться плана. И он воткнул острие шприца в руку женщины. Почувствовал, как жидкость потекла, не встречая сопротивления.