Последнюю каплю добавил Расмуссен. Он озвучил своё беспокойство относительно того, что Фройхен «плохо переносит одиночество» жизни в Арктике. Странное поведение Фройхена прошлым летом – в особенности его одержимость книгой Мольтесена – дурной знак.
Фройхен попытался было сгладить инцидент – как вдруг увидел в глазах друга непоколебимую решимость. Расмуссен не шутил. Он и правда принял решение – а вернее, решение это приняли инвесторы, и задачей Расмуссена было озвучить его. Это означало, что стезя, которую Фройхен избрал для себя, теперь от него ускользает. Осознав это, Фройхен почувствовал, что мир пошатнулся. Конечно, никто не мог приказать ему навеки покинуть Арктику, он может придумать иной способ вернуться на Север – но всё равно придётся многое начинать сначала. Перед Фройхеном встал поистине экзистенциальный вопрос: если он не полярный исследователь – то кто он?
Раздумывая, куда теперь податься, Фройхен заинтересовался разведением угрей. В жизни угорьщика было много привлекательного: встаёшь ни свет ни заря, не спеша прогуливаешься к отсаднику, где держишь угрей, выращиваешь крепких и мясистых особей на продажу. Фройхен тем более заинтересовался этим делом, потому что его кузен как раз в это время продавал ферму угрей в Ховиге, приморском городке в 100 километрах на северо-запад от Копенгагена. Фройхен попытался представить, как бы жили они с Навараной на этой ферме. В сельской местности ей нравилось намного больше, чем в столице, а зарабатывать на жизнь можно будет несколькими способами: открыть коптильню, закупать и продавать в Дании чёрного палтуса, разводить гусей и скот. Это была бы лёгкая, комфортная жизнь.
Но разве можно представить себе Фройхена, живущего лёгкой жизнью? Разводящего угрей? Мойры уж точно не могли подобного представить. Не успел Фройхен купить у кузена ферму, как замысел затрещал по швам. Быстро выяснилось, что разводить угрей – грязное дело, полное бумажной волокиты: нужно было получить кучу разрешений и отвечать массе требований. Как раз на такую бюрократию у него была неукротимая аллергия. Стоило ему поселиться на ферме, как соседи подали на него в суд, потому что угриные отсадники портили их имущество. К великому облегчению Фройхена, кузен согласился принять ферму обратно – и, вероятно, спас Фройхена от ремесла, для которого он был совсем не пригоден.
В поисках новых возможностей Фройхен с семьёй переехал на маленький остров Слотё, где мог в тишине обдумывать будущее. На острове было спокойно и тихо, там не происходило ничего неожиданного, и в этом покое хорошо думалось.
Будущее очень скоро явило себя: высадилось на берег, усыпанный низкими песчаными дюнами, и постучалось в дверь. Оно пришло в виде Кнуда Расмуссена, который пересмотрел своё решение не звать Фройхена в пятую Тулевскую экспедицию. В конце концов, Фройхен – его лучший друг, и к началу экспедиции его здоровье наверняка поправится! Не желают ли Петер и Наварана присоединиться к нему? Наварана бы шила одежду для путешественников, а сам Фройхен служил бы им картографом: ведь он уже неплохо с этим справлялся в первой Тулевской экспедиции. Если они согласны, Наварана сможет отбыть в Туле через несколько недель, а Фройхен поедет позже, летом, когда полностью выздоровеет.
Супруги тут же согласились. Фройхена ничего не стоило соблазнить пятой Тулевской экспедицией. Наваране же нравилось в Дании, но ей, по словам Фройхена, «надоело быть диковинкой». Одно в Европе ей нравилось настолько, что не хотелось с этим расставаться: безопасная жизнь и образование для Пипалук. Родители её оба предпочитали жить в Гренландии, но понимали, что для их дочери это слишком суровые условия. Посоветовавшись с родителями Петера, решили, что Пипалук на какое-то время останется жить с ними. (Мекусака они брали с собой в Гренландию, скорее всего потому, что хотели лично заботиться о нём, учитывая сложности его развития.) С таким раскладом супруги присоединились к одной из самых удивительных экспедиций XX столетия.
24. «Тем хотя бы я могу утешиться…»
Фройхен приехал в Гренландию намного раньше, чем собирался. Он думал дольше задержаться на Слотё и поправить здоровье, но Расмуссену, как всегда, не терпелось приняться за дело. «Плюнь ты на докторов, – сказал он другу. – Поехали прямо сейчас!» Оба видели, что Фройхен быстро идёт на поправку, так что они проигнорировали советы докторов. Через несколько недель после отъезда Навараны и Мекусака в Гренландию, летом 1920 года, Фройхен отправился за ними вслед.
Первой его остановкой в Гренландии стал Юлианехоб (Какорток) на южной оконечности острова, прямо у полярного круга. Климат здесь напоминал исландский. То здесь, то там встречались деревья, и пейзаж не походил на скалы Туле: это было одно из немногих мест Гренландии, где в самом деле было зелено. Весной Юлианехоб окружали луга, где можно было пасти овец, и, по словам Фройхена, «повсюду было так тихо, что казалось, будто видишь сон». Через пять лет или около того пятая Тулевская экспедиция закончится – и тогда снова надо будет решать, что делать дальше. «Не осесть ли ему в Юлианехобе?» – спросил себя Фройхен. Здесь ему не видать беспокойной жизни, к которой он привык, но что-то в нём – что-то едва уловимое – радовалось перспективе мирного существования. Быть может, потому что теперь у него была семья. Те несколько дней, что Фройхен провёл в Юлианехобе, он осматривал город и прикидывал, не сделать ли его будущим домом.
Окрестности были усыпаны древнескандинавскими руинами. Съездив на день в Братталид, где давным-давно основал колонию Эрик Рыжий, Фройхен припомнил древние легенды викингов, на которых вырос. Приближаясь к Братталиду, он даже нервничал, словно паломник у святыни, но волнение прошло, как только он прибыл на место. «Сами руины – сплошное разочарование, – писал он. – Викинги в своих сагах явно приукрасили их величие». Он-то воображал эпические завоевания и торжественные пиры в величавых чертогах: столы ломятся от яств, мясо исходит жиром, медовуха пенится в огромных каменных кружках. Но действительность оказалась намного скромнее. В остатках древних строений он не нашёл ни одной комнаты, способной вместить больше 11 человек. «Разумеется, саги много, много раз пересказывали и каждый раз добавляли в них что-то новое», – писал Фройхен. Поездка в Братталид напомнила ему, какую власть имеет над человеком ностальгия, это смутное шестое чувство, которое переписывает наше прошлое. Глядя на поля и холмы, пропитанные непростой историей, очень легко заменить её на сказки, которые и проще, и романтичнее. Но разочарование, которое принесла эта туристическая поездка, не поколебало замысла Фройхена однажды поселиться здесь с семьёй. «Нам бы очень неплохо жилось в Южной Гренландии», – размышлял он. Он искал надёжности и безопасности для своих жены и детей. Но у жизни были другие планы.
Стояло лето 1921 года, и пятая Тулевская экспедиция была готова выступать. Фройхен уже год как вернулся в Гренландию и всё это время провёл в приготовлениях. Тем же самым была занята Наварана: она обосновалась в Туле и без устали шила одежду для участников экспедиции. Когда настало время отправляться в путь, она с плодами своего труда отправилась в Уманак, где собрались все путешественники. Она только-только приехала и гордо демонстрировала свою работу, когда Фройхен заметил, что с ней что-то не так. У неё было мало сил, и вместо того, чтобы пойти на прощальную вечеринку Расмуссена, она отправилась в постель.
Следующим утром ей стало плохо: она дышала с таким трудом, словно на грудь ей упал огромный камень. Наварана заразилась «испанкой»: уже почти год болезнь свирепствовала в Гренландии и уже унесла жизнь нескольких десятков человек [13].
Поняв, что Наварана заболела, Фройхен пришёл в ужас: он на собственном опыте знал, каким страшным бывает этот недуг. Он поспешил отвезти жену в Упернавик и посадил её на карантин в доме друга. Позаботившись об устройстве Навараны, он больше не отходил от её постели, в беспомощном ужасе наблюдая, как болезнь поражает её тело. Она то чувствовала себя лучше, то погружалась в глубокий лихорадочный бред, кричала от боли, вопрошала, как там дети… От лихорадки её лицо покрылось пятнами, она обливалась потом. Фройхен умолял её хоть немного поспать, но она не могла это сделать одной силой воли. В голове у неё проносились счастливые воспоминания о прошлом: Дания, балет в Королевском театре, который так живо затронул её душевные струны…
– Скажи же мне правду, – потребовала она. – Та девушка – она ангел? Она танцевала, как ангелы на картинках у миссионеров.
Фройхен опять объяснил ей, что они видели обыкновенное представление, что они побывали в театре, а не в церкви и что там определённо не было ангелов.
– Тогда, наверное, мне никогда не увидеть ангела, – отвечала Наварана.
Фройхен был вне себя от ужаса. Его жена, мать его детей, корчилась в мучительной агонии: жидкость вокруг её мозга кипела в страшной лихорадке. Он ничего не мог поделать – только ждать, надеяться и по возможности заботиться о Наваране. Она была его якорем в чужой культуре, которую он принял как свою, его билетом в святая святых инуитов; её любовь была знаком для соплеменников, что этому белому человеку можно доверять. Благодаря ей его признали и приняли – как родного. Что же будет, если она умрёт?
Когда лихорадка отступала и Наварана приходила в сознание, она вспоминала, как они с Петером жили. Однажды, взяв его за руку, она сказала, «как счастлива была с мужем, который говорит с ней как с равной». Через несколько мгновений она сказала, что он словно удаляется от неё, исчезает где-то вдалеке. Она всё ещё держала его за руку – но он чувствовал, что силы покинули её пальцы.
Наварана умерла 2 августа 1921 года. Её смерть тяжёлым грузом легла на плечи Фройхена. «Я был уверен, что виноват в её смерти, – писал он через много лет. – Я оторвал её от её народа, ради меня она оставила своих дорогих детей». Сожалея, что увёз её так далеко от дома, Фройхен спрашивал себя: не сделай он этого, была бы Наварана до сих пор жива? Неужели его жену погубила его тяга к странствиям? «Не будь я таким эгоистом, она бы до сих пор жила! – причитал он. – Она была самым благородным, самым добрым человеком, какого я знал, но люди видели в ней всего лишь маленькую эскимоску, не заслуживающую ни внимания,