Фройхен сразу поладил с Берти. Ему немедленно представили местных из племени Нетсилик, которым было очень любопытно послушать о Гренландии, далёкой стране, о которой они знали только по слухам. Они засыпали Фройхена вопросами: «Все ли в Гренландии носят усы, как ты?» – «Нет». – «А гренландцы каннибалы?» – «Нет». – «А детей они делают так же, как мы?» – «Да».
Вечером Берти устроил танцы, чтобы Фройхен смог познакомиться с большим количеством местных. Когда гости стали прибывать, Фройхен заметил, что некоторые женщины носят большие татуировки, как у Нетсилингмиут, и, как женщины на танцах у Кливленда, наряжены в хлопковые платья, «которые вышли из моды век назад». На танцах играли «старомодный гудзонский сквер-данс», который, видимо, также остался в этом краю от китобоев. На противоположном краю континента уже гремел джаз, но здесь его даже не слышали. Нетсилик весело кружились под музыку, доводя себя до пота, а Берти сидел на перевёрнутом бочонке, хлопал в ладоши и объявлял туры. Слова его даже тогда уже звучали старомодно, словно эхо прошлого.
– А теперь – все на запад! – кричал он, и танцоры, выстроившись в одну линию, устремлялись в один угол комнаты.
– А теперь – домой на восток! – и все возвращались обратно.
– Девица в пироге – и трое вокруг!
– А теперь по четверо – и скорей, скорей!
– Петушок улетает – девица прилетает!
– А теперь все вместе – и топаем, как черти!
Танцевали без конца, пока все уже не задыхались и не обливались потом. Во время перерывов, переводя дыхание, местные шутили так грязно, как Фройхен никогда и не слыхивал: такой юмор ниже пояса он даже не пожелал описывать. «Шутили они определённо ярко, – замечает он. – Даже в Америке ни у кого так язык не повернётся!» После каждой штуки следовал взрыв смеха.
Проведя с Берти несколько дней, Фройхен возвратился в Ревущую Хижину. После, в следующем, 1922 году, он выяснил, что Берти надул Компанию Гудзонова залива: он только притворился, что работает на них, а на самом деле сохранил верность братьям Ревийон и передавал им информацию об экспансии конкурента. Братья Ревийон наградили своего шпиона, прибавив жалование и повысив его. Фройхен получил урок не только в политике и бизнесе, но и в имперских аппетитах. «В Арктике свой торговый кодекс чести!» – писал он. Участникам пятой Тулевской экспедиции нужно был поторапливаться в задаче описать культуру инуитов, пока чужаки не изменили её до неузнаваемости.
Первая зима выдалась ужасно холодной. «Если схватиться за ружьё голыми руками, ледяная сталь сдирает с них кожу», – писал Расмуссен. Датский остров был южнее Туле, но условия на нём казались такими же суровыми. Пришлось путешественникам провести самые холодные месяцы, тесно набившись в Ревущую Хижину.
Весной исследователи пошли каждый своей дорогой, преследуя разные цели. Расмуссен с командой отправился на юг, а Фройхен со своими людьми – на север, чтобы картографировать территорию вблизи залива Адмиралти и Баффиновой Земли. В итоге они открыли несколько неизвестных географических объектов, у которых ещё не было названий – во всяком случае, европейских. Честь выпала Фройхену, и он назвал: остров Кронпринца Фредерика, залив Нейбе и остров Принца Кнуда – в честь Расмуссена. (Титул «Принц» был призван уколоть самолюбие Расмуссена, остров же в дальнейшем переименовали в остров Старейшины. Другие названия тоже заменили.)
Почти год миновал со смерти Навараны. Фройхен, должно быть, ещё горевал по ней, но мало об этом упоминал, признавая только, что работа по-прежнему исправно отвлекает его. Ему нравилось, что у инуитов не принято было чрезмерно оплакивать умершего: иначе их тела могли не разложиться как следует, а духи покойников не могли вернуться в мир живых, пока их не забыли. Ещё Фройхен упоминал, что спутницы-инуитки часто дразнили его за его воздержание. Целибат Фройхена завершился весной 1922 года. Он был в походе и занимался картографированием, когда встретил трёх путешественников: инуита и двух его жён. Те пригласили Фройхена разделить с ними на ночь иглу, а инуит предложил переспать с одной из жён (с другой собирался спать он сам).
Фройхен согласился.
«Нельзя было отклонить этот дружеский жест, не оскорбив человека», – писал он после. Здесь, как и всегда, он описывал свои эскапады для западной аудитории и делал это отстранённым тоном, тщательно ставя личные истории на фундамент из чуждых европейцам культурных норм: патриархат, феминность, маскулинность и сексуальность у инуитов были устроены иначе. Фройхен хорошо знал, что многие западные читатели строго осудят его, но, кажется, его это не слишком волновало: он желал честно рассказывать о своей жизни среди инуитов. Что касается ситуации в иглу, не осталось никаких свидетельств, как отнеслись к договорённости женщины: может, они были рады, а может, нет. Мы располагаем только признанием Фройхена, что сам он был очень рад. Также он указал, что договорённость «вызвала размолвку между женщинами»: та, которую не предложили Фройхену, сочла, что это указывало на её недостаточную желанность. По словам Фройхена, он сумел разрешить конфликт, предложив переспать и с ней тоже. Он представил своё предложение как акт успешной дипломатии, жест доброй воли, который разрядил обстановку в иглу. Фройхен как будто гордился собой, что встретил это трио и так славно им «помог».
Жизнь Фройхена продолжалась, и вскоре он захотел завести новые долгосрочные отношения. Всякий раз, как в Ревущую Хижину приходила почта – это любезно устроила Компания Гудзонова залива, – Фройхену нет-нет да и попадались письма от незнакомых датчанок, которые желали познакомиться с ним. Многие прочли о смерти Навараны в газетах и сочувствовали ему. Некоторые предлагали позаботиться о его детях, оставшихся без матери: Пипалук по-прежнему жила с родителями Фройхена, а Мекусак – у Кристиансенов. Находились и такие, кто с места в карьер предлагали жениться на них, и от подобных писем Фройхена «слегка мутило».
Но больше всего его разочаровывало, что не приходили письма от одной женщины, весточки от которой он ждал: от Магдалене ван Лауридсен, актрисы, с которой Фройхен долго дружил и которая давным-давно ему нравилась (это она расстроилась, когда Фройхен рассказал ей о браке с Навараной). Будучи ещё женатым, он не прерывал переписки с Магдалене и теперь надеялся, что она напишет ему снова. Любовная жизнь Фройхена была сложна, он часто писал нескольким женщинам одновременно и вёл с ними запутанные отношения[17]. Его глубоко печалило, что Магдалене и Наварана, два его любимых человека, так никогда и не встретились. «Я сожалел, что мой добрый друг Магдалене отсутствовала, когда я приехал с Навараной в Данию, и они так и не встретились», – писал он после. А теперь, когда Наварана покинула этот мир, мысли Фройхена всё чаще возвращались к Магдалене. Отправившись в картографическую экспедицию на Баффинову Землю, он даже дал её имя географическому объекту – плато Магды, так он её называл.
Переживая смерть любимой женщины, вздыхая о Магдалене и периодически наслаждаясь обществом незнакомок, Фройхен одновременно завёл отношения с инуиткой по имени Какуртинник, которая жила к северу от Гудзонова залива, неподалёку от современной деревни Ранкин-Инлет. По словам родных Какуртинник, Фройхену она очень нравилась и он хотел жениться на ней, прежде чем отправится в долгую экспедицию картографировать неизвестные земли, граничащие с Баффиновой землей, островом Девон, островом Элсмир и проливом Смита. Это обещало быть долгим путешествием, и Фройхен хотел взять Какуртинник с собой.
Однако Какуртинник отказала Фройхену и вышла замуж за человека по имени Анарнак. Она только не сообщила Фройхену, что ждёт его ребёнка: когда мальчик родился, Анарнак принял его как своего, как и Фройхен Мекусака. Назвали мальчика Оле Иттинуар: местный миссионер посоветовал дать ему скандинавское имя, чтобы указать на датское происхождение биологического отца. Фройхен не знал о существовании Оле, пока тот уже взрослым не связался с ним (случилось это при неожиданных обстоятельствах, о которых мы расскажем позже). Пока же Фройхен отправился в опасную картографическую экспедицию – одну из самых судьбоносных в его жизни.
26. «Какая невероятная смерть»
Большую часть 1922 года Фройхен прожил, трепеща от страха. Он понимал, что глупо бояться суеверия, но всё никак не мог избавиться от этого чувства. А дело было вот в чём: ему исполнилось 36 лет, и предыдущие 18 лет его преследовало жуткое предчувствие, что именно в этом возрасте он умрёт. В 1904 году, когда ему только исполнилось восемнадцать, он учился в Нюкёбингской гимназии, и на уроке литературы они читали сагу исландского скальда XI века по имени Гуннлауг Змеиный Язык. Скальд рассказывал о своих многочисленных странствиях. Как-то раз одноклассник Фройхена Вигго Флеминг походя заметил, что Гуннлауг чем-то напоминает ему Фройхена. Последнего встревожило это замечание: ведь когда Гуннлаугу исполнилось 18 лет, ему предсказали, что приключения станут его погибелью и что ещё 18 лет он не проживёт. Пророчество сбылось: Гуннлауг действительно погиб, не дожив до 36 лет, в борьбе за руку женщины. Фройхен всё никак не мог избавиться от ощущения, что и он встретит свой конец на тридцать шестом году жизни.
20 февраля 1922 года Фройхену исполнилось 36 лет. Он так переживал, что даже написал письмо Вигго Флемингу, который стал юристом, и пожаловался, что тот своими неосторожными словами задурил ему голову. Дописав письмо, Фройхен попытался поднять себе настроение чашкой горячего шоколада. Горячий шоколад ещё с детства сопровождал его в минуты торжества и грусти.
Но на этот день рождения горячий шоколад не скрасил его мрачных дум: ведь теперь проклятие Гуннлауга целый год будет висеть над ним дамокловым мечом. Да ещё и год этот ему предстоит провести в опасной картографической экспедиции: смерть будет поджидать его на каждом шагу!