К январю 1923 года настроение Фройхена поправилось. Тридцать седьмой день рождения приближался, а проклятие пока не сбылось. Опасная экспедиция прошла без сучка без задоринки…
И тут всё пошло прахом.
Вот как всё началось. Картографируя местность у бассейна Фокса, неподалёку от полуострова Мелвилл, Фройхен и несколько его товарищей по пятой Тулевской экспедиции набрели на глубокий снег, по которому плохо шли нарты. Пришлось бросить часть припасов, чтобы облегчить ношу собакам. Когда встали лагерем на ночь, Фройхен решил вернуться и забрать припасы, но попал в метель и вынужден был укрыться от непогоды под перевёрнутыми нартами. Очнувшись от сна, он обнаружил, что ночью снег завалил его нарты и заключил его в ловушку: мешок из тюленьей кожи, которым Фройхен заткнул выход, замёрз напрочь. К тому же следы нарт наверняка замело, и товарищам трудно будет разыскать его. Даже если его и найдут – то наверняка уже замёрзшим насмерть.
Вскоре Фройхен понял, что случилась и другая беда: ноги его, прошлой ночью пульсировавшие от боли, уже не болели. Значит, нервные окончания поразил мороз. Надо было выбираться, надо было восстановить кровообращение. Торопясь, Фройхен перевернулся на живот и приподнялся на руках, спиной прижавшись к нартам. Затем оттолкнулся от земли что было сил – и упал обратно на снег. Нарты даже не шелохнулись. Переведя дыхание, он попробовал снова. И опять – безуспешно.
Надо было найти другой путь к спасению. Фройхен принялся было копать рукой, но та скоро замёрзла и превратилась в бесполезную клешню. Он стянул с неё рукав и прижал замёрзшую руку к груди, чтобы хоть немного согреть её, и невольно ахнул от собственного ледяного прикосновения. Какая нелёгкая понесла его сюда без ножа для снега! До собак тоже было не добраться: они остались снаружи, сгрудившись у валуна неподалёку, их согревали толстые шкуры и тепло сородичей.
Когда Фройхен спал, он подложил под голову сложенную в несколько раз шкуру белого медведя. Фройхен нащупал её под щекой, и тут у него родилась идея. Он будет посасывать кожу, пока та не пропитается слюной, дождётся, когда она замёрзнет, и использует её как клинок, чтобы расковырять снежный покров. Железистый вкус медвежьей крови наполнил его рот. Вскоре от его слюны кожа размякла, а потом затвердела от холода. Он ковырял снежную стену, пока его орудие не размякло обратно, снова взял кожу в рот и снова дал ей замёрзнуть. Медленно, но верно он пробирался к свету, а снежная стена по цвету стала походить на мокрую газету.
Наконец Фройхен пробил в стене маленькое отверстие, и слабый луч арктического света рассеял мрак его темницы. Фройхен протиснул в щель лицо и вынырнул на поверхность, словно водолаз. Всё ещё мело, и ветер рвал его густую бороду. Он попытался вернуться в свою нору, но обнаружил, что борода, влажная от слюны, примёрзла к полозьям и не даёт ему двинуться. Мороз убьёт его здесь.
Сердце Фройхена бешено колотилось. Перед глазами промелькнула жизнь – но не прошлая, прожитая, а будущая, воображаемая, которую он прожил бы с Магдалене. Узнает ли она, как именно он погиб? Да хочет ли он, чтобы она узнала? а дети?.. «Какая невероятная смерть», – подумал он.
В это время товарищи Фройхена гадали, куда он пропал. С ним путешествовали Хельге Бангстед, две супружеские пары инуитов из Туле, Аркиок, канадский проводник по имени Патлок и его жена Апа. Пока они сидели и ждали, в лагере вдруг появилась одна из собак Фройхена – отважный пёс по имени Альберти. Путешественники поняли, что Фройхен больше не управляет своими собаками: плохой знак! Аркиок объявил, что пойдёт искать его.
Его товарищи остались ждать. Когда Бангстеду показалось, что Аркиок отсутствует слишком долго, он записал в дневнике о своём беспокойстве. В лагере не хватало провизии и почти закончилось топливо.
Прошла ночь. В десять утра вернулся потерянный Аркиок. Он бы продолжил поиски, но снег был слишком рыхлый и сухой, чтобы строить иглу и останавливаться на ночлег. У инуита была обморожена рука от запястья до плеча. Он не нашёл никаких следов Фройхена.
«Только мысль о Магдалене придала мне сил жить», – после вспоминал Фройхен. Борода его примёрзла накрепко, и простого и безболезненного способа освободиться не существовало. Он принялся биться головой о ледяную корку, раскачиваясь всё сильнее, пока не порвал собственную плоть и его не ослепила острая боль. Фройхен упал навзничь на пол своей тюрьмы и увидел свою окровавленную бороду, примёрзшую к полозу. Вслед за Фройхеном в нору ворвался снег, и стало ещё теснее. Несмотря на то что положение было отчаянное, одновременно оно было до смешного абсурдно. Фройхен после признавал, что «сам с готовностью бы посмеялся над собственной глупостью».
Да тут ещё Фройхен почувствовал характерное давление в прямой кишке: давали о себе знать естественные нужды. По словам Фройхена, этот позыв заставил его подумать о собственных собаках и о том, как их помёт выглядит замороженным. «Может, холод точно так же воздействует и на человеческие экскременты?» – задался он вопросом. Он слыхал о том, что инуиты иногда делают инструменты из замороженных собачьих фекалий и в принципе пользуются таким образом замороженными продуктами (из замороженных рыбин, например, изготавливали полозья для нарт). Подумав ещё немного, Фройхен придумал план: он слепит из собственного кала что-то наподобие долота, как скульптор из глины, даст ему замёрзнуть и с его помощью выберется наружу. «Замысел был отвратителен, а всё же попробовать стоило, – позже объяснял он». Дождавшись, пока долото затвердеет – он не хотел торопиться, чтобы не сломать его, – Фройхен принялся копать[18].
Наконец Фройхену удалось проделать достаточно большую дыру, чтобы высунуть наружу голову. Уже наступила ночь, буран улёгся, и всё вокруг покрывал свежий слой снега. Фройхен сумел высвободить правую руку, но дальше пролезть не мог. Грудная клетка его была слишком широка, чтобы пройти через отверстие, и закупоривала его, как пробка бутылку. Сверху на Фройхена давили стокилограммовые сани. Обычно он легко бы сбросил их, но сейчас он слишком ослаб от голода.
Пришлось выдумывать новый план. Он выдохнул весь воздух из лёгких, и грудь его сжалась до такой степени, что прошла в дыру ещё на десяток сантиметров. Теперь полозья нарт были прямо у него над лёгкими. Фройхен вдохнул полной грудью, втягивая как можно больше воздуха, грудь его надулась и немного сдвинула сани. Теперь у него как раз хватало пространства, чтобы сантиметр за сантиметром прорываться наружу, используя собственные рёбра как рычаги.
И вот наконец он был свободен. Попытался было встать, но немедленно упал: он был слабее, чем думал. К тому же не чувствовал отмороженной ноги. К счастью, собаки оставались поблизости, – кроме предателя Альберти! – и Фройхен сумел подползти к ним, рассчитывая поставить нарты на полозья и в них добраться до лагеря. Но перевернуть нарты не получилось, так что он обрезал собачью упряжь. Оставалось только держаться за неё изо всех сил и надеяться, что собаки дотащат его до лагеря.
Фройхен дал собакам команду вперёд, но те не поняли, чего он от них хочет. Они так и остались лежать в снегу, высунув розовые языки, и ждали, когда хозяин поведёт себя как обычно – возьмётся за хлыст. Собрав остаток сил, Фройхен хлестнул собак, но те ринулись вперёд с такой скоростью, что упряжь выскользнула у него из рук. Пробежав несколько шагов и не почувствовав веса хозяина, собаки остановились и стали ждать, пока он доползёт до них. Потом, когда Фройхен догнал их и почти схватился за упряжь, собаки снова бросились вперёд, так что до них снова было не достать. Видимо, они решили, что хозяин решил позабавиться, – но Фройхену было не до смеха. Три часа он полз и полз по снегу, вынужденный терпеть эту несносную игру: подполз к собакам, схватился за упряжь, смотришь, как они убегают в последний момент… Он изнемог до крайности, когда вдалеке наконец показались очертания лагеря. Каким-то чудом Фройхен добрался до него, проделав весь путь ползком.
Чувствительность постепенно вернулась к ноге Фройхена – сначала булавочными уколами, потом нестерпимой болью. Сняв сапог, он увидел, что пальцы посинели и раздулись, как футбольный мяч. Особенно болело в месте прямо над отмороженной ступнёй, но, когда Патлок воткнул в неё иглу, Фройхен ничего не почувствовал. Путешественники согласились, что нужно отвезти Фройхена на Датский остров, чтобы он спокойно оправился от травмы.
Всем было любопытно узнать, как же Фройхен выбрался из снежной тюрьмы. Он рассказал спутникам про медвежью шкуру и не стал упоминать собственные испражнения. Только вернувшись в Ревущую Хижину, рассказал он Расмуссену, как сделал долото из собственного кала. Тот, впрочем, не стал вносить эту деталь в отчёт об экспедиции, видимо, сочтя её слишком неприличной. Фройхен же не скрывал подробности своего приключения от родителей, написав им всё подробно.
В Ревущей Хижине путешественники тщательно осматривали ступню Фройхена. Комнату тускло освещала маленькая лампа, в которой горела тюленья ворвань, и её маслянистый дух смешивался с запахом кожаной упряжи, висевшей неподалёку. В этом неярком свете путешественники разглядели, что ступня Фройхена из синей стала чёрной. Апа, ухаживающая за Фройхеном, пыталась развлекать его историями, как лечила отмороженные конечности у других людей. Рассказы её, впрочем, плохо утешали, потому что в большинстве заканчивались ампутацией. Хуже были только истории о больных, которых в давние времена просто убивали, когда за ними становилось слишком хлопотно ухаживать.
У Апы было «секретное средство» от обморожения: она убивала леммингов и обматывала их ещё тёплой кожей больную ногу, кровавой стороной внутрь. Засыхая, кровь приставала к коже Фройхена, и, когда снимали повязку, вместе с ними сходили слои отмершей кожи. Апа настаивала, что процесс нужно повторять, пока не снимутся все слои погибшей ткани, в которой могла завестись инфекция.