И вдруг на него снизошло откровение. Случилось это в первый день нового 1926 года, когда они с женой приехали в уютную загородную резиденцию матери Магдалене (муж последней, отец Магдалене, недавно скончался). Фройхен невольно заметил, как свободно и привольно ему здесь по сравнению с их копенгагенской квартирой: здесь леса и поля, а там – его кабинет, который окном выходит на соседнее здание через переулок. «И какая же ужасная это была картина, серая с жёлтым – и вся утыкана окнами, – описывал он вид из своего окна. – И за каждой оконной рамой – живут люди, чужие люди, работают, едят и спят…» Каждый из них, подобно Фройхену, – в плену своей рутины. Немного странно, что осознание этого пришло так поздно. Фройхен снова почувствовал прежнюю жажду, тягу – словно его притягивала к себе гигантская звезда. Он ещё некоторое время обдумывал своё откровение и наконец придумал план – очень смелый план. Осталось только рассказать Магдалене.
29. «Как же дорого я расплачиваюсь»
Купить заброшенную ферму на необитаемом острове и поселиться там? Настоящий рай для Петера – и настоящий ад для Магдалене. Фройхен, однако, не терял надежды уговорить её, утверждая, что жизнь на ферме пойдёт ей на пользу. Последнее время она ходила в расстроенных чувствах, не могла встать с постели раньше полудня, днём часто и надолго ложилась подремать и полностью оживала только к вечеру. Доктора тихонько отводили Фройхена в сторонку и шептали ему, что надо бы вывезти Магдалене из города. Та сначала сопротивлялась его замыслу, но потом сдалась. Она попробует пожить на Энехойе, но пусть Фройхен не сомневается: она предпочла бы Копенгаген. Согласилась Магдалене и попросить у своих родных денег в долг, чтобы без проволочек купить ферму.
Энехойе – один из десяти маленьких островов, расположенных в Наксков-фьорде у самой южной оконечности Дании. На него можно было с комфортом добраться из Копенгагена на поезде, а оттуда было рукой подать до Северной Германии. Остров площадью примерно квадратный километр густо порос болотными травами, покрывающими низкие, пологие холмы, на нём гнездились птицы, и в воздухе стоял их мелодичный щебет. Это было тихое место, к тому же неподалёку располагался Крагесков – ферма дяди Фройхена, где тот счастливо проводил летние каникулы. Энехойе владел дальний родственник Фройхена Давид Скафте, поэтому он согласился продать остров меньше чем за половину его стоимости (25 000 крон).
Сама ферма состояла из кучки старых и ветхих строений: со стен слезала краска, входы и выходы заросли травой, в разбитые окна то и дело влетали ласточки. В главном доме ещё можно было жить, но Магдалене настояла, что перед переездом надо сделать ремонт. Вскоре эта идея полностью захватила её: у неё появилось дело, в которое можно было вкладывать творческую энергию. «Магда творила чудеса!» – вспоминал Фройхен о том, как шёл ремонт. Особенно, как он заметил, увлеклась она тем, чтобы превратить старую кузницу в его кабинет: заполняла пространство сувенирами из странствий Фройхена. То, что должно было стать кабинетом, быстро обрело вид театрального склада, где хранят реквизит для пьесы про Арктику: копья, меха, кожаную упряжь. Вообразите себе Магдалене, которая распаковывает эти предметы и расставляет их по местам, размышляет, как жил её муж, прежде чем они поженились. Не сохранилось никаких свидетельств, что обо всём этом думала Магдалене, но, быть может, она взялась оборудовать его кабинет с таким рвением, потому что хотела сблизиться с ним, узнать его с той стороны, с какой он не желал ей показываться.
Ещё одна возможная причина, почему Магдалене вложила столько сил в кабинет, – она сама хотела стать писательницей. В их переписке Фройхен часто советовал ей писать больше и расстраивался, что она этого не делала. Это часто приводило к размолвкам: Фройхен считал, что Магдалене придумывает отговорки, чтобы не садиться за перо, а потом сталкивался с её приступами чёрной тоски, когда у неё не получалось себя заставить. В одном особенно гневном письме он возмущался: «Я постоянно тебя спрашиваю, что тебя интересует, но ты мне никогда не отвечаешь! Я знаю, что ты хорошо пишешь, но одного интереса к литературе недостаточно. Если бы ты захотела, ты бы нашла время этим заняться. У других же писателей получается! А ты всё время находишь отговорки. Ты столького могла бы добиться – и можешь по-прежнему. Но надо хотеть этого, а не вечно искать себе оправдания. Поэтому у тебя и ничего не получается!»
Ремонт стоил недёшево, и Фройхену приходилось работать день и ночь: читать лекции, раз в неделю ездить в Копенгаген, чтобы выполнять обязанности редактора «Дома и на чужбине», и писать для Politiken: он оставался в курсе событий в Гренландии, пользуясь сетью корреспондентов, которые регулярно туда ездили. Следя за событиями на далёком острове, Фройхен из журналиста постепенно превращался в активиста, особенно в тех случаях, когда «ретроградам-консерваторам требовалось как следует вправить мозги». Фройхен критиковал давнюю колониальную политику Дании в отношении Гренландии, в особенности когда речь шла об инуитах. По мнению Фройхена, они и сами могли за себя решать. Он, однако, в основном поддерживал политику Дании держать остров почти закрытым от чужестранцев. Крупные датские промышленники, в особенности владельцы рыболовного и горнодобывающего бизнеса, жаловались, что позиция Копенгагена душит экономический потенциал Гренландии, но Фройхен считал, что у этой позиции есть основания. Во время пятой Тулевской экспедиции он воочию видел, как дурно влияют непродуманные коммерческие инициативы на канадских инуитов, в особенности в Понд-Инлет. Фройхен не хотел, чтобы то же самое случилось с гренландцами. Он приветствовал перемены – но предпочитал, чтобы их насаждали твёрдой и бережной рукой, так, чтобы культура и традиции острова не пострадали.
Фройхен наконец полюбил свою новую жизнь: работу, важные общественные дела, ферму… Но Магдалене решила, что жизнь на ферме годится только для временного развлечения. «Она устала от монотонности, от тишины», – писал Фройхен. Вскоре Магдалене объявила, что снова надолго уезжает на воды.
Отъезд Магдалене не тронул Фройхена – он, впрочем, наверняка переживал бы больше, если бы ему не так досаждала боль в ноге. Он уже не мог спать, чувствовал, что нога слабеет, а носки всё время пропитывались кровью и гноем. Казалось, что нога «уже отмерла». Он скучал по Гренландии, и проклятая изувеченная конечность живо напоминала ему, почему он не может туда вернуться.
Фройхен отправился за советом в больницу к доктору Оге Бернтсену, старому однокашнику с медицинского факультета, надеясь, что тот войдёт в его положение. Доктор, как и Фройхен, отличался неуёмной энергией и тоже предпочитал активную жизнь, какой может помешать изувеченная нога. Кроме своей врачебной профессии, Бернтсен был художником и поэтом (он написал текст для «Весны на Фюне» (Fynsk Foraar) датского композитора Карла Нильсена – его последнего большого произведения для хора). К тому же Бернтсен прославился как спортсмен-фехтовальщик: он участвовал в пяти разных состязаниях в Олимпийских играх 1920 года. Уж он наверняка выслушает Фройхена и не посоветует ничего, не обдумав этого как следует.
Увы, Фройхена ждала мрачная перспектива.
«От ступни надо избавиться, – заключил Бернтсен. – И от части ноги тоже».
Фройхен обратился к другому специалисту, но там ему сказали то же самое, да ещё добавили, что операцию нужно делать как можно скорее.
Фройхен не оставил записей о том, какие чувства в нём бушевали в эту минуту, но наверняка среди них было сожаление: ему стоило больше внимания уделять ноге. В Ревущей Хижине, лишившись пальцев, он разразился рыданиями, в ужасе перед мыслью, не пришёл ли конец его полярным приключениям. Но тогда оказалось, что по Арктике можно путешествовать и без пальцев. Теперь же речь шла об ампутации, которая непременно поделит жизнь Фройхена на «до» и «после». Если сейчас Фройхена и одолевали какие-то сомнения, выхода у него не было. С этой мыслью он и лёг на операцию.
Очнувшись от наркоза, Фройхен почувствовал, что нога его перевязана и зафиксирована на кровати бинтами и английскими булавками. Боль была ужасна, но Фройхену казалось, что ступня по-прежнему при нём. Это был обман его нервной системы: «фантомная конечность», видимость которой создавали обрубленные нервные окончания. Доктор Бернтсен предупреждал его об этом. Следующие две недели Фройхен провёл в постели и отказывался смотреть на культю. Когда врачи и медсёстры приходили осмотреть её, Фройхен прятался под одеялом от жуткого зрелища.
Об ампутации ноги у Фройхена передали по датскому радио, и каждый день ему приходили стопки открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Их было так много, что они перестали помещаться на прикроватной тумбочке и падали на пол. Казалось, каждого датчанина тронула эта трагедия: такой энергичный человек – и потерял ногу. Даже король прислал Фройхену цветы, и к нему в палату приходили министры. Но всё это внимание не утешало его.
По крайней мере, его радовало, что рядом была Магдалене: она навещала его каждый день без пропусков, надеясь подбодрить. Но даже это не помогало. После каждого визита Магдалене тихонько дарила цветы, которые ему принесли, медсёстрам. Муж пребывал в прескверном расположении духа и на стену готов был лезть от оптимистичных утешений, которыми забрасывали его визитёры. Не хотел он слушать обо всех этих одноногих фермерах, которые отлично ходили, или об одноногих почтальонах, которые запросто удирали от собаки. Не надо было ему рассказывать про несчастную девочку, которая танцевала до упаду, несмотря на отсутствие обеих ног. «Я всё не мог понять: если иметь всего одну ногу – это так замечательно, почему бы им всем не отрезать у себя по лишней!» – писал он.
Наконец настало время посмотреть правде в глаза – увидеть последствия ампутации. Довольно было прятаться под одеялом. Фройхен откинул его и увидел маленькую лиловую культю, покрытую паутиной вен.