Но сколько бы плюсов ни было у американской оккупации, Фройхен ясно видел, что многие жители Гаити от неё не в восторге. Некоторые богатые гаитяне приветствовали её, указывая, какой «прогресс» она принесла, но рабочий класс справедливо возмущался, что американцы постоянно угоняли их на работы и толком не платили. Но и богачи, и бедняки сходились в том, что оккупанты относились к ним как к людям низшей расы. Фройхена это очень расстраивало: Америка, построенная на таких благородных идеалах, достигшая таких высот, одновременно в упор не видела собственных недостатков и потому не могла по-настоящему принести миру пользу. «Странно, что страна, где так много говорят о культуре и правах человека, ведёт себя так скверно, – писал Фройхен. – Она никак не может избавиться от страха перед цветными народами – и однажды ей это аукнется».
Подобные размышления, зачастую вовлекавшие расовый вопрос, всё чаще занимали Фройхена, пока он путешествовал по Латинской Америке. История Дэниела Уильямса не шла у него из головы: Фройхен на время отложил её, отвлёкшись на другие дела, в том числе на эту поездку, но общая тема этой истории по-прежнему интересовала его.
Из всех болезненных проблем, которые приходили Фройхену на ум во время его тура, больше всего его беспокоило растущее влияние нацистов в этих краях. Он удивлялся, как часто слышит в столицах немецкую речь, и возмущался, что многие дипломаты и бизнесмены носят на лацкане пиджака свастику. Иногда он не мог сдержать гнева: так, например, в Парамарибо он схлестнулся с человеком, который заявил, что Гитлера будто бы послал Господь, чтобы вывести Германию к свету. Подобные инциденты всё больше указывали, что мир движется к великой катастрофе. Конечно, технический прогресс придавал современности величия – взять хотя бы роскошные «клиперы», на которых летал Фройхен, – но всем этим достижениям было не под силу скрыть недуги, поразившие планету. Пока Фройхен жил безоблачной жизнью, путешествуя по миру и делая наблюдения, – но вскоре этот знакомый ему мир безвозвратно изменится.
Часть пятая
Не здесь – на Белом Севере лежат кости твои.
И ты, бесстрашная морская душа,
Отправился теперь в плавание, что всех счастливей, —
И не ведёт оно к Земным Полюсам.
42. «Когда со всем этим будет покончено»
В 1936 году Фройхену исполнилось 50 лет. Он всё ещё был лёгок на подъём и строил планы на будущее, но годы уже брали своё: они проредили его волосы, как садовник – непокорные сорняки; и сил у Фройхена становилось всё меньше. Оставшуюся энергию он большей частью вкладывал в деятельность по привлечению внимания к общественным проблемам, используя свою относительную известность. Никого, а уж тем более Фройхена не удивляло, что проблемами он занимался самыми разными и неожиданными.
Взять, например, его растущую симпатию к животным: и это несмотря на неимоверное их количество, подстреленных им в свое время на охоте. Фройхен не слишком походил на человека, у которого сердце кровью обливается, но суровая наружность его была обманчива. Фройхен не просто содрогался от воспоминаний о корриде и петушиных боях, описывая свои чувства в «Полёте в Южную Америку»: он отрицательно относился к фуа-гра, деликатесу, который изготавливают, запихнув гусю в глотку резиновую трубку и насильно раскармливая его, пока печень птицы не становится мягкой, как масло, и не подаётся на стол богатеям. Фройхен считал, что деликатес не стоит такой жестокости, и в 1936 году он организовал успешные протесты против производства фуа-гра в Дании. Покончив с туром лекций в США, он вернулся на родину, и в Politiken вышли несколько его статей против фуа-гра, что только укрепило его позицию.
Кроме боя с фуа-гра, Фройхен ратовал за права писателей и в ходе успешной кампании убедил датское правительство создать Программу публичного проката: из этого фонда платили писателям всякий раз, когда их книги попадали в публичные библиотеки. Кроме того, Фройхен поддерживал датских спортсменов, которые хотели бойкотировать летние Олимпийские игры 1936 года, после того как Гитлер запретил евреям в них участвовать. К сожалению, эта инициатива не увенчалась успехом. Фройхен всё больше презирал гитлеровский режим, который называл «насилием против морали и человеческого достоинства».
Тем временем поток беженцев на Энехойе не прекращался. Известно, что Фройхен попросил помощи в их переселении у датского Министерства юстиции, однако, кроме этих нескольких писем, о его работе с беженцами сохранилось очень мало свидетельств. Вероятно, потому, что длинный бумажный след лишь повредил бы Фройхену и его гостям. Фройхен иногда встречал среди беженцев своих знакомых – например, Эрвина Магнуса, который переводил его книги на немецкий, – но в основном беженцев описывал как толпу неизвестных людей, которые появлялись и исчезали, отправившись на поиски стабильной и безопасной жизни. В одном Фройхен, однако, вдаётся в подробности: он пишет о чрезвычайном разнообразии политических взглядов среди его гостей. Они все ненавидели Гитлера, но в остальном зачастую совсем не сходились. Фройхен вспоминает, как сидел за обедом и наблюдал, как «собачатся» между собой шестеро товарищей по несчастью с очень разными позициями: троцкисты, сталинисты, демократы, социалисты…
Фройхен всё чаще высказывался против Гитлера, и поползли слухи, что на самом деле он еврей. За этим не стояло никакого немецкого заговора с целью очернить его: оказалось, что зачастую слухи распускает сам Фройхен, который иногда назывался евреем в знак солидарности, чтобы показать себя союзником угнетённой группы. По словам дочери Фройхена Пипалук, если при её отце кто-то позволял себе антисемитские выражения, Фройхен вызывающе отвечал, что он сам еврей, таким образом обезоруживая собеседника. Фройхен мало об этом писал, но представление о том, что он еврей, особенно укоренилось в США: он часто подсовывал эту идею местным газетам. В интервью Jewish Daily Bulletin, например, разговаривая с репортёром о запрете своих книг в Германии, Фройхен назвался «иудеем». Репортёр, услышав это, пришёл в восторг и написал так: «Этот человек, это живое воплощение всего, что мы ассоциируем с викингами, – на самом деле еврей, пожалуй, самый уникальный из ныне живущих».
Фройхен и правда был уникален – но евреем не являлся. Евреи же с радостью принимали его как своего, не ведая, что он их обманывает.
Вражда Фройхена с нацистским режимом особенно обострилась, когда начались общественные дебаты о строительстве концентрационных лагерей: Германия отрицала, что строит их. Фройхен же располагал показаниями свидетелей – беженцев, которых он укрывал, и те говорили об обратном. Выступая на конференции художников в Копенгагене, Фройхен, тщательно скрывая свои источники, публично призывал Германию ответить на обвинения. Вызов принял профессор Фредерик Домс, немецкий литературовед, который, будучи членом Нордического общества, приехал на конференцию в надежде укрепить связи Германии со скандинавскими странами. Домс сказал, что на территории страны нет ни единого концентрационного лагеря. Тогда Фройхен поднял ставки: он попросил Домса помочь ему организовать делегацию скандинавских писателей, которые отправились бы в Германию и осмотрели бы места, где, по свидетельствам, лагеря расположены. Скандинавские писатели должны будут свободно передвигаться по стране – и немецкое правительство не должно будет чинить им препятствия. Удивительно, но Домс согласился – хотя был ли он хоть сколько-нибудь влиятелен в немецком правительстве, сказать трудно.
Кроме Фройхена, в писательскую делегацию вошли исландец Тове Кьярваль и швед Юсеф Чельгрен. Они составили список мест, которые хотели бы посетить, и перечислили имена политических заключённых, с которыми желали побеседовать: в них входил Эрнст Тельман, председатель ЦК Коммунистической партии Германии.
Прибыв в Германию, писателям не терпелось начать расследование. Но, к сожалению, оказалось, что Домс не выполнил обещанного. Литераторов не пустили ни в одно место из списка и отказали во всех встречах, в том числе с политическими группами и чиновниками. Раздосадованные скандинавы выражали свой протест маленькими актами неповиновения. Всякий раз, как кто-то приветствовал их агрессивным «Heil Hitler!», они спокойно отвечали традиционным «Guten Tag» («Добрый день»), прямо выражая неуважение к режиму. Как-то раз их остановили и спросили, почему они не отвечают как положено, и на это Кьярвал сказал, что вроде бы слыхал о каком-то Гитлере, но толком не знает, кто это такой. Не мог бы их собеседник уточнить? Подобным поведением литераторы отнюдь не добивались уважения немцев, да и не стремились к этому.
Поездка длилась уже несколько дней, и делегация прибыла в издательство Safari Verlag, где выпускались книги Фройхена. С самим издательством Фройхен всегда ладил, но недавно всё его руководство сместили и на его место посадили членов нацистской партии. Новое начальство отчитало Фройхена за неприемлемое поведение: разве удивительно, что его книги запретили! а издательству теперь терпеть убытки. Фройхен, которого эти убытки тоже коснулись, согласился отправиться в Имперское Министерство народного просвещения и пропаганды, которое возглавлял Йозеф Геббельс, и прояснить вопрос лично. Возможно, Фройхен найдёт нужные слова – не нарушая своих этических принципов, – которые вернут его книги в магазины. К тому же если доход от немецкого рынка к нему вернётся, использовать его для помощи беженцам будет настоящим плевком в лицо режиму.
Прибыв в министерство, делегаты вынуждены были прождать в приёмной три часа (забавно отметить, что в MGM Фройхену когда-то пришлось прождать вдвое дольше). Наконец к ним вышел некий доктор Хове и пригласил к себе в кабинет. Хове, неожиданно обходительный и вежливый человек, положил на стол папку, содержащую информацию о Фройхене. Открыв её, он пробежался по нескольким интервью, которые Фройхен давал разным немецким газетам. В большинстве, заметил Хове, Фройхен критиковал рейх, а однажды и вовсе назвал Гитлера «слизняком». Но всё это легко забудется: Фройхену стоит только подписать заявление, признающее, что он ошибался. Такие же заявления Хове приготовил для Кьярваля и Юсефа Чельгрена, чтобы и те смогли отказаться от всей своей критики нацистского режима.