Сказка – быль
Жил был на свете Иван-дурак.
Как-то нашел он книжку, а там история сказочная. Прочел он ее по слогам и поверил. Поверил и собрался в дорогу – счастье свое искать. Взял у матери клубок, вышел во поле, клубок бросил, но тот сразу в траве запутался. Стал тогда стрелу пускать. Но она дальше своей длины не летит – лук с тетивой разгону ей не дают.
Плюнул он на это дело и сам собой в путь тронулся. Вышел на озеро лесное, а там кваканье стоит – лягушки икру взбивают. Время-то было подходящее – май на июнь поглядывал. Сел на бережке. Ждет, когда к нему одна из зеленых по-человечески обратится. Ждал, ждал, а обращения нету. Тогда выловил Иван одну, пожирнее, нос утер и поцелуем одарил. Лягушка глаза вытаращила и прыг в воду. Видно, не та, что в сказке описанная, попалась.
И стал Иван по очереди отлавливать одну за другой. Отловит – поцелует, отловит – поцелует. Толку никакого. Кроме кваканья никаких признаний, никаких превращений – лягушки лягушками, дурак дураком.
Расстроился Иван. И, видно, с расстройства пошел целовать всех, кто ни попадется. Ежа, ужа… Мухомору кланялся, щуку ловил, да только время потерял. По перепутьям бегал. И направо ходил, и налево, и прямо… Нету толку. Никакого! А о счастье и речи нет. Ни Василисы не обрел, ни богатства маломальского.
Воротился Иван домой. Изодрал сказку в клочья. Стал описывать свои похождения, опытом делиться: и этого нет, и это вранье – сказки одни. Вступил в Союз писателей, стал издаваться. Гонорары сказочные за бестселлеры получает. Жизнь и быт наладил – мед-пиво пьет, на голландке сидит, в ус не дует. И кругом все завидуют – вот ведь, дурак дураком, а как свезло, как в сказке!
Сестрица Анисьюшка, братец Маркелушка и их злая судьбинушка
В некотором царстве, в некотором государстве жили-были сиротки от рождения, по метрикам, сестрица Анисьюшка и ее несмышленый старший братец Маркелушка. Анисьюшка была в тятеньку – белокура, коренаста, а Маркелушка в покойницу матушку – робок и лицом неказист. Но жили душа в душу, как никто другой, потому что никого другого в округе не было. Время коротали незатейливо. Сидят, бывало, на бережочке у тихого омута: Анисьюшка бисером шьет портрет покойного тятеньки, а Маркелушка на дудочке гудит. И так-то им умильно да радостно! И в пляс могут кинуться от полноты душевной, да ненадолго, а там опять за работу.
Вот как-то раз сидели так они за рукоделием: Анисьюшка веночек терновый плела, а Маркелушка семечки тыквенные лузгал, чтоб глист не досаждал, – и завидели они на опушке коня вороного и красавца вьюношу. Вьюноша был так ладен да крепок, словно конь молодой. А конь его был резов да пригож, будто бравый парень. Запылал лик у Анисьюшки, щеки-яблочки зарделись, очи потупила. Годы-то ее молодые уже соком вовсю налились, сама стесняется, а сил не глядеть на добра молодца нету. Так и застыла, столбом словно. А Маркелушка ротик свой раззявил и руки грабельками развел – так его сразили алый плащ молодца да меч складенец. А вьюноша тем временем хотел ловко спрыгнуть с коня, да в плаще подзастрял, и меч был не по росту. Вот он вместе с мечом и плащом, аки мешок кумачовый, наземь рухнул.
Бросилась на помощь сестрица Анисьюшка, да оступилась, и от волнения и неловкости укололась о венец терновый и заплакала горючею слезою. А Маркелушка, пока решался, кому помочь первому и какой с того прок ему от этого будет, много времени потерял. Вьюноша сам поднялся да отряхнулся, а Анисьюшка утешилась и сопли утерла.
Все утряслось само собой, и вот стоят они друг напротив друга, и любуются друг другом, и наглядеться силушки нет никакой. Маркелушка ходит петухом да на меч дивуется, а Анисьюшка, ног не чуя, плывет павою рядом с молодцем, и душа поет, и сердце заходится.
Бежит Анисьюшка, травой-муравушкой ноги белые омывает, а за нею удал-молодец. И смеются они, зубы крепкие да белые солнцу кажут. Смеются, радуются. В березах прячутся да ручки друг другу тянут, хороводятся. А братцу Маркелушке не по себе. Скука лютая. Сестра с молодцем – а ему каково? И яблочко грыз, да бросил, и на суку болтался, да наскучило. И в воду плевал далеко, да утомился. А молодые в леске аукаются – счастье свое кличут.
Стал Маркелушка подглядывать, и первый их поцелуй спугнул – шишку кинул и не промахнулся. И второй поцелуй спугнул – больно камнем по темени въехал молодцу. Да Анисьюшка дело уладила – успокоила братца, леденец дала.
Только уселся Маркелушка гостинец грызть, а наш удалой молодец не сдержался и овладел Аксиньюшкой. Да и то, как не овладеть, коли застряла ее тятенькина фигурка между двух березок, когда она от мил дружка бегала, пряталась. Разметались косы русые, расплелись ленты алые, грудь вздыбилась, рученьки стволы обхватили. А гордый вьюноша ноги ее статные на плечи свои крепкие положил, и плащ его алый по ветру аки огонь бьется. Приметно на белом березовом фоне.
И остолбенел братец Маркелушка. Почуял в их позе неладное. Схватил прутик ивовый и ну стегать молодца по бюсту его нижнему, оголенному. Разогнал и на сей раз молодых. Но оскорбление вьюноше нанес прутиком немалое. Затаил злобу добрый молодец. Да и как не затаить, дело-то молодое не доделано.
Удумал он дело лютое, дело страшное. Улестил Маркелушку и дал ему меч-складенец поиграти. Обрадовался Маркелушка и ну скакать верхом на палке да складенцом махать. Много дров нарубил. Утомился, взопрел, побежал к пруду пот с себя смыть. Встал у воды, на отражение свое любуется. Тут его добрый молодец и спихнул в омут. Кануло тело и ушло на дно холодное с тяжелым мечом-складенцом. А вьюноша побежал к Анисьюшке и дело свое продолжил, а через некоторое время и кончил.
Бегает Анисьюшка, кричит братца Маркелушку. Вдруг из воды пузыри выплыли, и услышала Анисьюшка со дна илистого голос братца. Сказал ей Маркелушка, как все было. Заплакала Анисьюшка, да горю помочь некому. Сиротками они по метрикам значились.
Занялась заря-заряница. Ан едет добрый друг! Бегом бежит к Анисьюшке да за белы ручки тянет к рощице, к березкам заветным. А Анисьюшка и сказала ему правду страшную. Подвела его к омуту, и всплыли пузыри, и слышны стали стоны Маркелушки. Тут вьюноша пхнул Анисьюшку, и утопла в омуте русокосая девушка.
Много лет прошло с тех страшных дней. А и теперь нет-нет да и пойдут пузыри со дна омута. Булькают, словно сказать чего намереваются. И газом болотным попахивает. А еще сказывают, будто ездит кто-то на древней кляче, в плаще обветшалом, изодранном, да и сам-то чуть живой, старехонький. Кого-то выискивает, вынюхивает. Потому-то никто никогда в то урочище одичалое не ходит, не едет, особенно парни и девки. Опасаются. А места там красивые, девственные.
Сказка про любовь несказанную
В некотором царстве, в некотором государстве жила была девушка.
И лет ей уже немало, а все девушка. Звали ее Разъёба Полоротая.
За что ни возьмется – одна беда кругом. Пойдет воды зачерпнуть – ведро упустит, поставит хлеб в печку – все сгорит, только зола останется. Возьмется белье полоскать, так оно по реке уплывет, хорошо, если кто чего поймает. Не дай бог чай подать удумает – не останется ни одной целой чашки или блюдца! Все обронит, перевернет, да и осколки толком собрать не сможет – руки порежет, пальцы исцарапает, исколет.
К серьезным делам ее и вовсе не допускали. Скажем, баню истопить или лучину нащипать да в избе разжечь… Это боже упаси – и избу спалит, и от бани одни головешки останутся. Ее уж, в последнее-то время, вообще ни к чему не подпускали, урону боялись. И то сказать, сколько напакостила за свою жизнь Разъёбушка, одни родители только и знали.
Вот и сидела она одна у окна, от всяких дел отстраненная. Одно только и разрешили ей – крючком вязать. Но она и тут каждый день чудила. То все нитки спутала, клубки размотала. То волосы от своей косы вместе с ниткой в узор вплела – отрезать пришлось, то палец крючком проткнула – полдня орала.
Кормили ее с ложки, аккуратно, мало ли что. Дак и тут без беды не обошлось. Дал ей какой-то злыдень яблочко. Она его хвать – и подавилась. Глаза выкатила, руки растопырила, рот раззявила: ни туда и ни сюда. Хорошо, тятя рядом оказался. Подошел сзади, да что силы было как хрястнет по спинище! Пол-яблока и вылетело – да попало матушке в глаз. Она как раз к дочке подбежала, хлопотала перед ртом ее раззявленным. Разъёбушка-то продышалась, а матушка едва глаза не лишилась. Неделю с примочками ходила, пол-лица завязано, одним глазом только глядела, как бы чего доченька не отчебучила.
А уж сколько сил и средств потратили, чтобы Разъёбу замуж кому-нибудь впарить!..
Это история отдельная. До чего только не доходило. Даже одного калику перехожего приводили. Он слепой был. Когда она кисель ему за пазуху вылила – это мелочь, когда зуб подносом выбила – он ишшо кое-как улыбался, но когда она его в спальню отвела опрометью – он в ночи путь к свободе отыскал. Ушел, и доныне его нигде не видали и об нем не слыхали.
Так бы, видно, и мыкать горе бедным отцу и матери со своей Разъёбушкой. Да прошел слух, что живет за рекой, за лесом, за горой высокой один парень по имени Уёбище Несказанное. Отцу имя сразу понравилось. Матушка и этак и так прикинула, и тоже согласилась. Что-то в нем есть. Стали думать, как сосвататься, смотрины учинить да все дело сорганизовать, обтяпать.
Долго думать времени нету, мало ли чего девушка отчебучит, и так каждый день все в напряжении живут, на каждый шорох вздрагивают. Скорехонько собрались и отправили тятеньку за леса, за речку, за высокую гору. А маменька с Разъёбой остались ждать-дожидаться да на чудо надеяться.
Перед отъездом строго-настрого тятенька Разъёбе наказывал с места не трогаться, разве что по большой нужде, а супруге своей велел отвары сонные варить да доченьку ими беспрестанно поить. Вот матушка и старается.
Сидит Разъёба квашней, губищи пораскатала, макраму свою уронила, слюня текет на сарафан, капает, – спит Разъёбушка, посапывает.
Долго, нет ли, время прошло, – полезла матушка в подполье. Гляди не гляди за дщерью, а жрать-то охота! Буженинки достала да солений домашних. Набрала в корзину и стала было по лесенке вверх карабкаться… И ведь надо горю случиться в самое это времечко – заела Разъёбу нужда. Она, полоротая, в своем сонном состоянии шарахалась по избе, да в погреб всей тушей и ахнула. Мамашу сразу зашибла. Та, бедная, всю тяжесть на себя приняла, да еще с корзинищей, полной банок, на голове вверх к свету-то лезла.
Но и Разъёба навернулась знатно. От ушибов, со страху, да в сонном обмороке, по нужде она тут же не раз сходила. А как об лестницу башкой треснулась, так и вовсе чувств лишилась. Долго так валялась. Однако в погребе-то холодно. Вот зябкость ее и проняла – стала она копошиться, в темноте выход шарить.
А на ту пору тятенька воротился и суженного с собой привез. Он, бедолага, тоже натерпелся, пока с Уёбищем знакомился. И то сказать, кого только бабья дыра не рожала, но такого несусветного, извиняюсь за каламбур, свет не видывал. Если и можно себе представить Уёбище в своем совершенном виде – так вот это оно и было. Ни прибавить, ни убавить.
Так вот. Вошли они в светелку – нету никого. В горнице – нету. Тятя и кричит:
– Ау! Разъёбушка! Я тебе друга милого привез! Где ты?
Услыхала в погребе тятеньку Разъёба и орет:
– Тута я, тута!
Сама по ступеням лезет, соскальзывает.
Удивился отец, что девка в погребе, да сам парня вперед пропускает: подай, дескать, руку своей половине будущей.
Подошел Уёбище к погребу, руку косматую тянет, рыло конопатое щерит, гнилые зубы скалит – помогать собрался. А тут и харя Разъёбы показалась из погреба, вся в синяках, щека отечная, губища опухла, как авокада, волосья свалялись, все в капусте квашеной, в помидорах давленых… Глянул на это все Уёбище Несказанное, да как заорет вепрем раненым, а тут и Разъёба его оглядела, последний свой крик издала и внутрь рухнула.
Сказывают, что отец приказал дом по бревнам раскатать и сложить на новом месте. А из погреба склеп домашний соорудили. Говорят, раз в году оттуда крики страшные доносятся. Это, наверное, когда молодые друг на дружку глядят. Но раз в год-то – это нестрашно.
Сказка про Бабушку-Ягу
В одном краю угрюмом, далеко-далеко в чаще лесной жила Баба-яга. Долго жила, много чего знала, видала. Много чего слыхала. Жила по старинке, в избе своей на куриной лапе. Летала в ступе по своим делам бабьим к соседям – Кощею да Соловью-разбойнику. То у одного погостит, то у другого. Все веселей. Одной-то в избушке скучно куковать. А тут поговоришь, вспомнишь былое, и как-то незаметно время пройдет. А времени было – некуда девать.
Кощей, когда в хорошем настроении, рассказчик был волшебный. И память была хорошая. Бывало, такое вспомнит да расскажет, что хоть стой, хоть падай. Он был постарше Яги, но выглядел хорошо. Бодро. Молодцом даже. Ел, правда, мало.
А Соловей наоборот – ел невпроворот. Не в коня, как говорится, корм. Одна морда широкая, а тело скукоженное. На свист, видно, вся сила уходила. Да и молодой еще был, если сравнивать. Грыжей он страдал, бедный. Ведь натуга-то какая – свистеть эдак. Бывало, так свистанет, нечисть, что в лесу у Бабы-яги все вороны оглохнут и дня три ни черта не смыслят. Сидят, как куры дурные, клювом щелкают. А это ведь за сколь верст Соловей живет! Иной раз, при встречном ветре, Яга к нему в ступе целый день болтается. Аж до тошноты доходит. Да еще метлой помаши! Долетит, бывало, чуть живая, еле теплая, попеняет, конечно, свистуну по-стариковски, но потом смягчится и гостинцы ему отдаст. Как же тогда хорошо Разбойник посвистывает! С коленцами, трели выводит, щелкает, переливы выдает – заслушаешься. Словно соловей майский. Молодец! Талант.
Особо тоскливо Яге бывало зимой. Летать нельзя – холодища, метели, пурга. Костяная нога покою не дает. Ноет к непогоде. А непогода, почитай, через день. В печь подсадить некому, а самой несподручно. Вот раньше, бывало, какой-нибудь Иван забредет… То одно дело, то другой случай, а все как-то повеселее. И Ягу на лопате в печь подсадит – она кости отогреет. Теперь не то. Скукотища несусветная.
Жила бы так Баба-яга еще невесть сколько, но откуда ни возьмись пришла в ее сказочные леса беда небывалая. Понаехали люди пришлые, нехристи поганые. Лес стали валить, пилить, изничтожать. Рубят да пилят все без разбору. Зверь бежит, птица летит. Вороны оглохлые и те сообразили, что спасаться приспело. Так шуганулись, что со страху всю поляну земляничную обгадили. Ни одной ягодки – только вороний помет. Покружили тучей и исчезли.
Призадумалась Яга. Закручинилась. В кои-то веки слезу первую обронила. Жалко мест буреломных стало. Она ведь тут каждое деревце знала-помнила. Все при ней произросло-выросло. Многое состарилось, умерло, еще больше народилось. А чего же теперь? А ироды рубят да валят, и нету в них ни души, ни жалости. «И что же это за люди такие?» – думает Яга. Прокрадется поближе, подглядывает. Вроде обличье человечье, а русским духом от них не пахнет. Дрянью одной. Басурмане, не иначе. Совсем разбила Бабу тоска. Ведь это же ее Родина! Края любимые! Где теперь ей жить, как с горем своим свыкнуться? Куда старому инвалиду податься? Слетала к Кощею, к Соловью заглянула. Все ей сочувствие выказывают, к себе зовут. Только нет ей в чужих краях ни покоя, ни радости. Все чужое, все не свое. Видно, пришел ее сказке конец. Вместе с лесом ее сказочным дремучим. Конечно, можно было бы по-стариковски перебиваться. То у Кощея пожить, то у Соловья погостевать. Но она ведь тоже к вольности привыкла, к свободе. А на чужом гнезде свои яйца только кукушка отложит.
Кощей предлагал мор на них напустить, а Соловей хотел освистать их всех до единого. Но это ведь на словах только. А до дела когда дойдет, так кажный про свое только и думает. Об себе заботится.
Попрощалась с ними Баба-яга, во второй раз в жизни всплакнула – мало ли какая жизня выйдет? Может быть, уж и не свидятся больше. И полетела во свояси свои разоренные.
Сидит в избушке, горюет. Вдруг глядит – идет через бурелом-валежник паренек. И прямиком на ее полянку с избой. Подошел, оглядел ее, вокруг обошел. Сам головой кучерявой качает. По обличью складный, щеки розовые. До того смахивает на Ивана, что когда-то, давным-давно, к ней случайно забрел, когда искал кого-то! Увидал ее парень в окошке и обходительно так поздоровался. Поклонился да и спрашивает:
– Как же это вы тут проживаете? Видно, без мужчины домишко ваш? Весь скособоченный, ветхий. Того и гляди крыша обвалится, стена обрушится. Крылечка – и того нет. Как же вы тут, бедная, век свой коротаете?
И в третий раз Яга прослезилась от доброты такой невиданной. Совсем нервенная система надорвалась. А парень розовощекий опять речь ведет.
– Я, – говорит, – тут сотоварищи лес заготовляю. Скоро мы и до вашего места дойдем. Вы бы в деревню съехали, что ли. Вам там веселей будет. А то даже смотреть страшно, как вы тут обитаетесь.
Тут его Яга в свою очередь спрашивает:
– Как же я, кучерявая твоя голова, уйду отсюда? Это же вся сказка нарушится.
– Какая сказка? – удивился парень. – На кой она нужна, сказка такая? И что это за сказка, когда кругом чаща да твоя развалюха? А мы вот все посрубаем, улицу широкую проложим, теремов понастроим – и заживем по-царски. Вот это сказка!
«Ах ты, сбитень мордатый! – думает Яга. – Ладно, сказка так сказка».
– Зайди, – говорит, – в избушку. Помоги мне напоследок попариться. Услужи старому человеку. А я тебя за это угощу кое-чем.
Пока парень к ней карабкался, Яга достала отвару мухоморного да настою болотного. Сели они рядком да и выпили.
Румянец враз сошел со щечек молодецких. Глазки закатились, ножки подкосились. В неделю она со всеми лесорубами совладала. Молва поползла про те места гиблые. Вороны и те прослышали и на прежние гнезда вернулись.
Вороны-то возвернулись, а люди нет! Так все и бросили. А Кощей и Соловей Ягу до того зауважали, что прилетали избушку поправить, по хозяйству помочь. А после работы, когда отвару мухоморного да настою болотного бутыль выпили и маленько разомлели, Баба-яга рассказывала, как с лесорубами управлялась. Они хохотали до слез. Смешная ведь история. Гордятся теперь Бабой-ягой. Сказочную свою жизнь отстояла. Прямо народный герой. Молодец!
Последняя любовь
Жили-были дед да бабка. Старые, а все еще жили. Раза по два – по три в неделю. Да еще с разными вывертами. Дед был до этого дела изобретателен. В молодости поколесил по свету, всякого поднабрался. Вот и чудил. Баба его иной раз от затеи дедовой пятнами алыми покроется, поперхнется, но отказать не смеет. И самой любопытно, и супруга обидеть грех, да и задорно как-то жилось, чудно́.
Все в округе уж не то что друг с дружкой жить, а и поминать то об этом не смели. А может быть, позабыли вовсе. А у наших деда с бабой иную ночь-полночь аж до самых петухов лампа в избе коптит, разные скрипы, ахи да вздохи слышатся. Иной раз отчитает баба своего неугомонного за особенную диковинку, но только для острастки, для виду, а сама травки ему заваривала втихаря, для мужицкой силы. Подаст ему травяного настоя вместо чая, попьет его дед с медком липовым… Посидит, посидит, да хвать бабку за юбку, и потащит на полати. Бабка отбивается, но меру знает, чтобы и дед раззадорился, и самой охоту ощутить. Да и средства всегда под рукой для разных затей дедовых баба заготовляла. И маслице прованское, и сметанка в крыночке, и сальце топленое – все в дело шло. Иной раз так дед умаслит свою зазнобу, что хоть на булку намазывай.
Долго ли жили они так, или еще дольше, только стала бабка деду наскучивать. Приелась. И то сказать – сколько из картошки чего ни изобретай, а все одно опостылеет. Жарь, вари, пеки, сырую ешь, а захочется к ней чего-нибудь этакого: солененького, кисленького, с хренком да с перчиком. Тем более в таком хитром деле. Одним словом, одолела деда с бабкой хвороба любовная, только за разные концы их тянет.
Чует бабка – дело тухнет. А понять, что к чему, не может. И так вертится, и этак заголяется, а дед, как старик немощный, – сидит и пялится в окошко. Пропала страсть. А бабе наоборот – страсть как охота, приохотилась к мужниным любовным разносолам.
Время зиме приспело. Снега замели, землю укутали. Народу радость. Вот со скуки и дед наш пошел на двор. Насмотрелся на молодежь и себе снежную бабу слепил. Походил вокруг, повздыхал и сломал лепнину свою. Стал опять все снова наново из снега устраивать. Долго корпел, прихлопывал, оглаживал, щепочкой ковырял. И вышла тогда снежная девушка. Хороша, нечего и говорить. Дед довольным каплуном вокруг ходит, ус крутит – радуется. Старуху зазвал – хвалится. Баба ему поддакивает, талант его отмечает. Вынесла старые занавески, платочек ситцевый – снегови́чку укутала, приодела. Дед оглядел ее и аж прослезился.
Зимний день быстрый. Вроде недавно петухи заутреню сыграли, а солнце уж на левый бок легло, того и гляди петухи «отбой» орать начнут. Пора ужинать да перины взбивать. Повечеряли наши дед с бабой, улеглись, о своем вразнобой повздыхали. Баба никак сон не обретет – и так повернется, и этак устроится. А дед вид делает, что спит, – тихий храп симулирует.
Наконец баба засопела, убаюкалась. Разомлела на перине, с гороховой каши шипунов подпускает, блаженствует. Отворотился дед от супруги, к окошку повернулся и обмер… Матерь Божия! Язви тя в душу! Оконце осветила луна, и в нем торчит его снеговая девушка. Платочек ситцевый, глазки ясные. Улыбается и деда пальчиком ледяным подзывает.
Юркнул старик из-под перины в сенцы, оттуда во двор и, как в чем мать родила, в одних кальсонах, что еще из военного похода молодым будучи привез, к снеговичке своей в объятия кинулся. Стан ее молодой, что сам слепил, мнет, тискает, груди в костлявых руках сжимает, в губы бороденкой тычется, целуется – и зубы ее холодные чует, аж кровь в жилах стынет. Такая-то молодая красота в его стариковских жилистых руках находится! Податливая, чистая, искрящаяся нежной нетронутой белизной, обжигающей свежестью, доступная, небесная и желанная. Ах, какая это была ночь! Какая ночь! Снеговичка в стариковских объятиях истекала талой водой, будто весна вернулась. И старик уже ни рук, ни ног не чуял, ни предутреннего морозца, ни начавшегося снежного бурана.
Баба проснулась от петушиной побудки, как-то особенно хорошо выспалась она за эту ночь.
Деда нашли во дворе, едва рассвело. Он лежал на снежной горке, подмяв под себя старые оконные занавески, припорошенный сверху чистым снежком. Он был в одних приспущенных портках и с ситцевым платочком в застывшей руке. Местные до сих пор не советуют в ночную стужу, да еще ночью, выходить по нужде во двор. Замерзнуть же можно. Да ведь это смотря какая нужда.
Но это старики так толкуют. Слушать их не надо, что с них взять. Они о любви-то уж ничего и не помнят.
Сказка про ум
В некотором государстве, в стольном граде жил Иван. Почти царевич. Чего у него только не было! Почти все! Богатств класть некуда. Куда ни глянь – сокровища. Добро всякое разное. А деньжищ! Считать не пересчитать. Со счету собьешься или с ума сойдешь. К слову об уме. Вот его-то, ума то есть, у Ивана и не было. Все есть, а ума нет. Его за глаза все так и звали – Иван-дурак.
Вот как-то дурак, Иван то есть, и думает: «Как же так? Чудно́е дело. Я ведь живу почти царевичем. Ну и что я, неужели себе ума не куплю? Разузнать надо только, сколь оно стоит, и купить дерьма этого. Эка невидаль – ум! За денежку все купить можно. Дворец купил, карет разных заморских купил, яхонту как мусора в ларцах золоченых наскладывал – тоже ведь купленное все! Людей, и тех покупал для разных нужд, а уж ума-то купить! Ума много для этого не надо! Для этого главное узнать, где его продают, и сторговаться. И всех делов!» С этим и поехал.
Приехал на базар. Ходит по рядам, товар рассматривает. Все ему свое добро предлагают, кто чем торгует, но он ничего не берет, ходит, ум выискивает. Нету ума! А спросить стесняется. Мало ли, как торговый люд к вопросу такому отнесется. Еще, чего доброго, ославят, на смех подымут, пальцем тыкать станут. Срамота одна. И тут как раз, в самых дешевеньких рядах, где барахлом торгуют, увидал он старикашку. Плюгавенький такой, плешивый, но глазенки остренькие, лукавые. Глядит старичок на Ивана, улыбочку в усишки прячет. Почесал бороденку пальцем узловатым и этим же пальцем Ивана подманил. Подошел к нему Иван, а дедок его прямо и спрашивает:
– Ну, Иван, чего пришел? Видать, умишка-то нету – вот и блукаешь вдоль рядов, а покупки не делаешь.
Изумился Иван, аж рот раскрыл. Но, чтоб зря рот не держать открытым, спрашивает:
– А почем ты, дед, знаешь, что я ум покупать пришел? Кто тебе сказал, что у меня ума нету?
– Никто не сказал, – говорит старик, – я сам все знаю и вижу. Насквозь вижу. Имей в виду. То-то! Так значит, пришел на базар умом разжиться? – продолжал дед. – А чего же, голова твоя пустая, не в мясную лавку? Там ум говяжий продается. И цена подходящая.
– Дак зачем мне говяжий? Мозги говяжьи мне в сухарях запекают. Я люблю их в таком виде. Мне надо человечьи купить. Знаешь, где такой товар продается?
Почесал дед затылок и говорит:
– Ладно, помогу тебе. Только объясни, на кой черт они тебе сдались? Сколько народишка без мозгов обходится – и ничего. Почитай, чуть не каждый второй – дурак. Живут, и хоть бы что! У нас, вон, что ни царь, то дурак, не то что народишко шелудивый. Может, и тебе не надо ума? Подумай.
– Нет, – говорит Иван, – пусть будет. Все у меня есть, а ума нету. Обидно даже. Такая ерунда, а у меня ее нет. Надо отовариться. Никаких денег не пожалею. Куплю, пусть будет. А главное, все люди узнают, что Иван-то – не дурак. Ум у него, хоть и покупной, а имеется.
Подумал, подумал дед и говорит:
– Знаешь, Иван, ум, как сказывают, дело наживное. Это верно. Только мало ли чего? Жил ты вон уж сколько времени без ума и только нынче спохватился. А вдруг тебе с ним обременительно покажется? Он ведь штука заковыристая. Так что мы сперва с тобой мену сделаем. Я гляжу, ты парень крепкий, складный. Опять же, молодой, сильный. Вот мы с тобой и обменяемся: я тебе свой ум на время отдам, а ты мне силу да молодость. Поживем, поглядим, как чего. По рукам?
Ударили они по рукам, оба довольнехонькие. Старик и говорит:
– Слушай-ка, Иван. Тебе ведь в твоем дворце-тереме сила-то вовсе не нужна. У тебя там слуги, холопы, жена-молодуха. А у меня в избе да на подворье моих да старухиных силенок совсем не хватает. Обмен мы сделали, так что я у тебя в тереме буду думать, мыслить, а ты на моей теллитории силушкой молодецкой распорядись.
Сказано – сделано.
Лежит старик в Ванькиных хоромах, услуги ему оказывают почти как царевичу. Кофей в постелю пуховую несут, икру красную на черную намазывают да бутельброды с поклоном подают. В пенной лохани моют, ногти пилкой пилят и диколонами его обрызгивают. Одна благоухания вокруг. Так Иван-дурак повелел. Вот все и стараются. Иванова зазноба в одном тоненьком сарафанчишке пред дедом изгаляется, бороденку ему щекотит и нежные речи на ухо нашептывает. Рай! Чистый рай в земной юдоли. А то наш дед как цыкнет на всех: «Тихо! Мозг работать начал!» – так все ниже травы, тише воды. Обеспокоить боятся. Так что, пока дед похрапывает, посапывает – его ни-ни. Не шелохнут, не ворохнут, пока мыслить не окончит. А там сразу или обед, или полдник. И опять удовольства и яства. Яства и удовольства.
Ну а Иван, как силу на ум обменял, сразу в дедово хозяйство заступил. Там думать некогда. Только силу проявляй. Двор от разного коровьего и свинячьего навозу убери, тут же время порося кормить, коровенке сена дать, лошаденку напоить, запрячь да в поле ехать боронить надо. Едва дух переведешь, время приспело травки свежей накосить для живности. А там хватай лопату да перекапывай огород. Надо того-сего посадить и себе на прокорм, и для продажи. Свеколка, капустка, морковка, картошечка да лучок. Избенку поправить следует. Крыльцо покосилось, кровля съехала, ставенка оторвалась. Вода кончилась – надо натаскать ведрами. Дровишек наколоть, печку растопить. А там опять скотинку корми, коровку дои, навоз собери. Он, бедолага, без привычки с ног сбился, едва в хату зашел, без рук без ног рухнул. А тут дедова старуха шепчет:
– Милай ты мой! У меня старик в эту пору любовь спрашивал. Самое время! Исполняй долг свой мужицкой, красавец писаный!
Какой долг? У него и рука-то не поднимается, и пальцы не шевелятся.
На другое утро, еще не рассвело, Иван во дворец свой стучится, благим матом орет. Отворили ему, впустили. Он, шатаясь, рухнул перед дедом и со слезьми просит:
– Отдай обратно мои молодые силы! Они мне главней ума нужны. Ну его, ум-то этот, к хренам собачьим! Иди к себе и там думай. А я здесь дураком хочу оставаться. Говорят ведь люди: «Сила есть – ума не надо». Так я теперь и сам вижу, что это очень даже правильно.
С тех пор по местам своим, как раньше, живут. Но иногда нет-нет да пойдет Иван на базар. Не за умом, конечно, а так, с дедом повидаться. Скучает, что ли? Как ни крути, а ума-то ведь нет. Дурак, одним словом.
Сказка о хворой девушке
Жили-были муж с женой. Была у них дочка. Пока была мала, они горя не знали. А как выросла, тут все и началось. Они уж, бедные, сами не рады, что ее завели, но не убьешь ведь дитя родное. Правда, отец иной раз в сердцах и подумывал ее чем-нибудь оглоушить, или подальше куда завезти да бросить. Но как отойдет и поостынет, сам себя укорит за мысли такие. А вся беда ихняя от того, что девке время приспело замуж идти. И так ее, сердешную, охота эта окаянная изнутри раззадоривает, что она и в ночи места себе не находит, и светлым днем сама не своя. Чесотка словно какая.
Она к своим годам не то что созрела, как фрукта на грядке, но даже перезрела. Соком подтекать начала. Черт бы, конечно, с ней, раз такое дело. Выдай ее замуж куда подальше, и дело с концом. Однако имелась здесь одна заплетыка – «красота» ее небывалая. И в кого она такая? Мамашу ее, конечно, не с картинки срисовывали, но все же не чудище. Отец не принц, ясное дело. Но тоже без страха глядеть можно. А ихная чадо… И ведь что чудно! В детские годы изъяны-то ее не очень заметны были. Ну косила на левый глазок – дак и что за невидаль, многие косят. Что худа как палка была и, как ни кормили, все не в коня корм – так это, скорей всего, от глистов. Глисты у многих проживаются. Что ходить в три года начала и говорить кое-как в восемь – так это оттого, что некогда было родителям с ней заниматься. Хозяйство-то у них большое, они там с утра до ночи. А бабушка, что девоньку караулила, глухонемая была.
Да что прошлое-то поминать? Созрела, выросла. Глистов вытравили чесночным настоем. От худобы и следа не осталось. Ее теперь так разнесло, что сиськи на нос лезут, когда глубоко вздохнет. А чтоб один сарафан ей пошить – так три отреза купить надобно. Такая вот беда. Не находятся на нее женихи, и все тут. Хоть сам на ней женись. А тыква наша перезрелая места себе не находит – так замуж невтерпеж. Ей уже и свет не мил, и жизнь в нагрузку. Да еще подруженьки ее бывшие, будь они прокляты, своими мужьями да ухажерами похваляются. Все ей нашептывают, у кого чего длиньше да толще. Кто кого крепче хватает да горячей тискает. Кто как целует да ласкает. А наша девка слушает – да только вздрагивает. И то ее в жар киданет, что она пунцовыми пятнами зальется, то в озноб бросит. Зубья стучат, да трясучка по телу. Она, бедолага, после тех рассказов ночь напролет ревмя ревет, по постелям мечется, в голос кричит. То, как в бреду, рубаху на себе рвет, подолы юбок заголяет. То хохотать затеется, то чуть не воет. Стоны издает нехорошие, ногами сучит, губы в кровь кусает. Прямо спасу нет, как ее бесовщина любовная изводит!
Запрещали ей было к товаркам ходить, так она космы на себе рвать начала да орать что есть мочи слова срамные. На нее и плюнули. Мать от жизни такой страдальческой да от переживаний за дитятку свою исхудала вся, будто у ней самой глисты завелись, еле теплая ходит. А отец к бутылке стал прикладываться, тоже не от хорошей жизни.
Приводили ей бабушку. Она знахаркой известной была. Многих от всякой хвори излечивала. Пришла старушка, снадобий в узелке с собой принесла. Травок разных, жабу сушеную да земельку могильную. Усадила болезную страдалицу в темной комнате, на голову ей тряпицу черную накинула, свечку зажгла, да с приговорами-наговорами вокруг девки ходить начала. Из склянок брызгает, травку жгет. Долго так корячилась. А когда тряпку с головы сдернула, чтобы удостовериться, ушла ли хвороба из девы нашей порченой, та старуху за руку схватила, к грудям своим круглым прижала да и говорит:
– Ты мне лучше расскажи, когда ты девственности лишилась, да поподробней обсказывай, как все это сделалось.
Еле-еле старуха от нее отцепилась. Выскочила и ну бежать, ног не чуя. Все склянки свои позабывала. Наверное, ночь-то ее первая о-го-го какая была. С чего бы тогда так мчаться?
Другой раз посоветовали соседи, чтобы ей привели батюшку из соседнего прихода. Молитовка – она чудеса творит. Сговорились родители с попом, рассказали о горе, что на дщерь ихную свалилось. Тот набрал молельных книг, ладану побольше, чтоб девку окуривать. Елею, винца монастырского, чтоб болезную причастить. Ну и отправился дело благое вершить, как попам полагается.
Встретили его хорошо. Накормили. А, откушав скоромного, попросил батюшка оставить его с девкой наедине. Вышли родители, сели на завалинке ждать. Только уселись, а тут из дома бледный старец выскакивает, крестится да по сторонам плюет.
– Одной молитвой, – говорит, – тут не обойтись. Глыбоко демон засел. Непростое дело, запущенное. Здеся сила нужна молодецкая, чтоб демона ухватить. А я по возрасту своему на это не гожуся.
Мать в слезы, отец за голову схватился:
– Что же делать-то? Пропадет девка!
Почесал лысину поп, да и говорит:
– А подошлю-ка я, пожалуй, к ней звонаря нашего. Он хоть и придурковатый, зато здоровья на троих. И две молитвы знает. А уж я подскажу ему, как надо действовать. Нечего ему на колокольне ворон пугать. Пусть лучше хворобе вашей окаянной подсобит. Демона изгонит.
На другой день чуть свет явился звонарь. Болезная наша только на него глянула, и тут же на пол с лавки сползла, ноженьки подкосились. Здоровенный чертяга, нечего и говорить. Такой начнет беса гонять – мало не покажется. Его к столу зовут отобедать, а он мимо.
– Еда обождет. Мне, – говорит, – батюшка наказал спермоначала дело свое исполнить. Так что я, пока не позабыл, что да как, леченье начну. Невтерпеж самому – так помочь охота.
Девку в комнату завел и велел родителям дверь снаружи держать. И что б там ни случилось, внутрь не входить – иначе все попортят.
Они так и сделали.
Что там началось! Это уму непостижимо. Отец с матерью на дверь налегли, а там аж половицы трещат да все ходуном ходит. Звуки такие доносятся, что и не описать. Страх голимый. То вой, то чистый рев. То визги больная издает, то охает, то стонет. То плачет, то в хохот кинется.
Сколько эта бойня с бесом длилася – сказать не берусь. Только вдруг стихло все. А вскорости и звонарь наш из двери показался. Башка всклокоченная, сам весь как из бани – красный, мокрый, дышит тяжко. Подрясник мятый, драный, чем-то изгвазданный. И только одно слово прохрипел:
– Пить!
Дали ему квасу, так он всю лохань осушил. Опосля рот утер и говорит:
– Одним разом тут не обойтиться. Хвороба запущенная. Ну да Бог терпел, и мы потерпим. Пускай она пока отлежится, а завтра я опять приду.
И с тех пор стал ходить-захаживать да лечить-излечивать. Родители только дверь держат да квас подают. А за дверью каждый день беса гоняют. И что вы думаете? Хоть и долго лечил, мучился, а отступила хвороба. Поправилась наша девка, исцелилась. Помог ей звонарь. И теперь помогает. Раза два-три в неделю приходит, не забывает. Но это так, для профилактики только.
Сказка про щуку
Жил-был на свете парень. Жил как все. Обыкновенно. Вместе со своей матерью.
Вот как-то просит его мать-старуха принести ей щуку. Говорит:
– Что-то захотела я рыбки фаршированной. Может быть, в последний раз ее покушать придется.
А до этого мамаша его два года хворала. И чего с ней приключилось, никто не знает. Может быть, просто от старости, а может быть, сглаз какой. Неведомо. Сын и говорит ей:
– Может, какой другой рыбки хочешь?
– Нет, – упорствует она. – Хочу щуку!
Пошел сын на базар. И ведь как не повезло – нету нужного товару! Это вот завсегда так. Словно назло кто делает. Когда не надо, так всего полно, а как приспичит, хоть тресни, а самого простого не раздобыть. Так и тут. Он уж все ряды обошел по два раза – нету щуки. Всякая разная рыба есть. Даже жабу одна старушка предлагала. Он – сын заботливый, купил двух карпов. Но так, на всякий случай. А чего мать просила – нету.
Расстроился страшно. Не дай бог помрет мамаша, так щучки и не отведав. Каково ему будет жить после этого?
Бредет он понурый, глядь, а на задворках базара телега и пьяненький мужичишка. Товар продал и уже корзины на телегу нагрузил. А из одной корзины, когда он ее перевернул, щука вывалилась. Парень аж поперхнулся от радости. Дал мужику денежку, а тот и брать не хочет. Говорит:
– Бери даром. Она уж, поди, протухлая. Долго тебя дожидалася.
Схватил ее парень, да сломя голову домой, матушку обрадовать. Добрый был парень. Ласковый.
Прибег, щуку в ведро с водой, сам радуется. Думает: сейчас почищу ее, выпотрошу, кожу сниму – и матушке отдам.
Вдруг рыбина хвостом шлеп по воде! Нырнула, выплыла и, глазом сверкнув, говорит:
– Спасибо тебе, добрый человек, что спас меня! Я тебе за это тоже добром отплачу. Выполню твои три желания.
Парень аж сел от удивления.
– Что же делать-то? – говорит. – Мамаша у меня хворая, просила фаршированной щучки перед смертью. Как теперь быть?
– Думай, – говорит щука. – Я только желания исполнить могу. Осчастливить. А уж чего кто хочет, дело не мое. – И бултых в воду. Подышать.
Думал, думал парень. Губами шевелил, ногти грыз, в затылке чесал. Кто же задарма счастье обрести откажется? А тут прямо из ведра такое предложение. Вот парень умом и растерялся. Столько всего надо – прорву целую! Жили они бедненько. Сидел он час или больше, пока материн голос не услыхал. Кинулся в дом и ну спрашивать:
– Чего ты, мать, пуще всего хочешь?
– Выздороветь, конечно!
– А сама не сможешь? – спрашивает сын.
– Дак уж два года толку нету.
– Ну а потом чего?
– Деньжат бы побольше. Когда денег полно, тогда и жизнь веселая. Делай что душа просит.
– А потом?
– Щуки фаршированной поисть охота, – говорит она.
Ударил себя парень по лбу и бегом к щуке. Постучался в ведерко вежливо. Показала голову щука, парень ей и говорит:
– Значит так. Первое желание мое такое – пусть мать здоровой сделается. Второе – мне золота, чтобы на всю жизнь хватило и еще осталось. А еще мать щуку фаршированную просит, но это я щас возьму лодку и сам сплаваю, выловлю. А после третье желание тебе скажу.
Парень кинулся к берегу. Мать в окошко глазеет, понять не может. Сын ее с ведром побеседовал, а потом опрометью куда-то кинулся. Вышла она тихонько во двор, к ведру подошла. Глядь, там щука. Да хорошая, увесистая. А парень уже лодку отвязывает, веслом гребет к заводи. Чует мамаша, что силы в ней прибавляются. Ноги крепче стоят, в руках кровь заходила, спина выпрямилась. Под ложечкой сосет – есть хочется. Это щука из ведра ей здоровье вернула, как первое сыновье пожелание. А парень глядит и глазам не верит – у него в лодке на лавке деньги пачками сами собой складываются, а под лавкой золотишко россыпью копится, сверкает. Он грести бросил, злато горстью сыплет и от счастья плачет слезами натуральными. Это щука его второе желанье исполняет. На всю жизнь ему денег откладывает.
Почуяв силу в теле, решила старуха делом заняться, чтоб время зря не терять. Скорехонько сбегала за ножиком, выхватила щуку за хвост, да хрясть ее башкой об ведро. И пока та всех чувств лишилась, окрепшая старуха ее быстренько освежевала, жабры вырезала, чешую очистила, шкурку с тушки содрала. Мясо порубила, фарш сготовила, кожу нафаршировала, да поставила в печь тушить. А сама сына ждет, избу прибирает, песни поет, радуется.
А у парня уж полна лодочка злата да денег. А он, ошалевший, все их гладит да плачет. Так и канул где-то на глубине. А мать щуки поела и опять ждет сынка. И до сих пор ждет. А все потому, что у каждого счастье свое. И всяк его по-своему понимает. Взбрело вот хворобе старой щуки фаршированной поесть – и гляди что вышло.
На всякий случай дам вам рецепт старинного блюда. Мало ли чего? Сгодится когда-нибудь.
Щука фаршированная сказочная
Подготовить рыбу, как описано выше. То есть оглушить об ведро, очистить от чешуи, обмыть. Голову отрезать, кожу снять чулком, срезав плавник и хвост…
Сказка про отзывчивого солдата
Жили на свете муж и жена. Давно жили, а ничего путного не нажили. Ни хозяйством маломальским не обзавелись, ни дитем человеческим. Скотины и той не было.
Что по хозяйству у них ничего не водилось – тут дело ясное. Руки у них не из того места росли. А головы – только для того, чтоб шапку да платок носить. Но вот почему деток нету – это прямо ума не приложу! Дело-то самое что ни на есть распростецкое. Всякому доступное. Ни ума не надо для этого, ни ученья. Народ и безголовый, и безрукий с этим легко справляется. У слепых и у тех дети имеются. О глухих и немых разных и говорить не приходится. Плодятся молчком, как тараканы. У горбатых дети бывают, у колченогих. Иные от падучей страдают – бьются, бедные, лихоманятся. А потом глядишь – мать честная! И у этих приплод появился.
Плодится народишко с Божьей помощью, множится. Устали не знает. А у наших и в этой безделице прореха. Ни удовольства, ни приплода.
Понятное дело, есть в жизни вещи тонкие, занятия трудные, мудреные. Вот, к примеру, занадобится тебе досточку ровнехонько обтесать да обстругать. Тут надобно уменье, сноровка. А то можно и занозу посадить, и палец топором оттяпать, ежели ты безрукий да безмозглый. Ну а когда ребеночка себе начнешь, как говорится, «строгать» – чем занозишься? И палец никоим образом не повредишь, потому как не обо что – там все краешки ровные, гладкие, мягкие да склизкие. Ни зазубринки тебе, ни занозинки. Или, скажем, собрался ты сходить клюквы насобирать – там, конечно, есть опасенье, что в болоте застрянешь, в трясине увязнешь, в топь провалишься. А тут-то что?
Дите делать – не по болоту блукать. Хоть и хлипко, а не увязнешь. Хоть и мокро, а не простынешь. И не провалишься, и ряска не засосет. Там, в тех местах, самая страшная глыбь на пол-локотка, не больше. При всем желании не захлебнешься.
Но у наших супружников и тут ничего не получалось. Срам один, да и только! Молодые еще, бестолковые. Над ними все уж смеялись, от мала до велика. В кого ни плюнь, все многодетные. У одних – трое, у других – пятеро. И по шесть человек есть. Умудряются двойню разом, а то и тройню приносить. А у наших и двор гол, и дом пуст. И что ни семечко, то пустое. Шелуха одна. Но они к жизни такой привыкли. На насмешки не откликались. Так день за днем и проходил.
Только вот однажды шел мимо ихнего селенья солдат. Сам собою стройный, бравый, в голифах зеленых, с ранцем на плече. И негде ему было ночлег обрести, все дома народом полнехоньки. Вот ему на избу супружников наших и указали. Приняли его мужик с бабой, место для сна отвели. А так как у солдата и харчи с собой были, то они за ужином и разговорились о житье-бытье. Хозяева солдату на бездетность и бесхозность свою жалятся, да на то, как все над ними надсмехаются-потешаются. Солдат ус крутит, слушает, поддакивает.
– Злой, – говорит, – народ кругом. Нет бы помочь людям словом и делом, да где уж там! Все своим личным заняты, для себя только и стараются. А помощь-то, уж прямо скажем, плевая.
Поели они, спать засобирались. Солдат и говорит мужику:
– Ты, браток, иди-ка на мое место ложись. А я этой ночью на твоем ночевать буду. Полежу да погляжу, чем помочь можно. Нельзя вас в таком положении бросать. Хоть и во вред себе, а уж так и быть. Услужу людям.
Обрадовался мужик и пошел в чулан спать.
Прошла ночь. Свет вернулся. Врать не буду, не видал, что и как, – какое было солдатское обученье. Только бабенку нашу с утра как будто подменили. Раньше всех соскочила, румяная, улыбчивая, веселая. По хозяйству кинулась, опару поставила, блинов напекла. Раньше и к празднику с ней такого не случалось. Дом метет, пол скребет – чистоту наводит. Занавески стирает, сама напевает. Муж глядит и узнать ее не может, только диву дается.
День, в такой-то радости, мигом пролетел. Опять к ночи подоспело. Поели они, повечеряли. А баба солдату уж подушку взбивает да сама к коечке его подталкивает. А солдатик-то наш доел кашу, ус облизал и говорит:
– Нынче буду мужа твоего учить, девонька. Нынче его очередь. Ему ведь тоже помочь надо.
Расстроилась баба, да делать нечего. Дело-то такое, обоюдное. Так что эту ночь она в чулане провела. И опять не скажу, чему солдат в этот раз мужика учил, что ему показывал. Мне об том неведомо. Темная ноченька тайну укрыла. Только пришла теперь очередь бабе изумляться. Глядит она на мужа своего и только глазами хлопает. А тот, посвистывая, двор прибирает, дровишки расщепляет, самовар раздувает и чаем свежим солдата угощает.
Так теперь они по очередности и проходят обученье. Ден с десять менялись местами мужик с бабой. Только пришел срок солдатику в обратный путь отправляться, на службе объявляться.
Баба слезы льет горючие. Мужик понурый сидит, еле слышно всхлипывает. Однако делать нечего, проводили своего постояльца и, даже не поемши, с расстройства спать собрались. Баба снопом повалилась, к стенке отворотилась, а мужик подле ее ворочался-ворочался, вздыхал-вздыхал – и в чулан ушел. Теперь всякую ночь лежат они без сна, да все ждут друг от дружки чего-то. Ждут, наверное, когда начнет солдатское ученье действовать. Только оно чего-то все никак не действует. Тоска одна, да долгие глупые ночи. А иной раз соседи видят, как на закате стоит баба у плетня, вдаль смотрит да украдкой слезу концом платочка смахивает. А другой раз мужик ее у ворот остановится и тоскливо так постоит, повздыхает, покачает головой. Некому их, бедных, поучить. И помочь некому. Злые люди вокруг, для себя только и стараются. А нехорошо это, неправильно.
Сказка о пророчестве
В некотором царстве, в некотором государстве у знатных мужа с женой родилась девочка. Они ее долго ждали, и по случаю рождения устроили большие смотрины. Народу понаехало – тьма тьмущая. Все с пожеланиями и подношениями. Многие от чистого сердца пришли, а многие – чтобы отметиться и выслужиться лишний раз. Это хотя и противно, однако неистребимо и повсеместно. Пусть и льстивые речи их, но все же приятные и отцу, и матери.
Вот лживые слова со всех сторон и льются. Только вдруг из толчеи этой вышла странная дама и, подойдя к колыбельке, заявляет:
– По исполнении срока дочь ваша, оттого что в своих родителей пошла, такая же безрукая и безмозглая, уколет палец веретеном и умрет.
Ахнули все. Родители дара речи лишились. Ужас всех охватил от такой смелости и страшности пророчества. Но тут подошла другая дама, хоть внешне и не красавица, но много лучше первой, и тихо так говорит:
– Нет, не умрет, а впадет в длительный сон!
А надо сказать, что в том государстве последнее слово всегда считалось решающим. У родителей аж от сердца отлегло. Все-таки уснет. Сон ведь не смерть. Сколько народу так вот и живут, как во сне. Ходят, чего-то делают, даже на больших должностях и в высоких званиях находятся… А сами, как мухи осенние, – чуть теплые, еле живые, сонные.
Только они передохнули, а тут еще одна странная дамочка.
– Уснуть уснет, – говорит, – но так в коме и пролежит до самой смерти!
Все опять разом задохнулись от откровенной неслыханности. И что людям не живется, кто их за язык с ихней правдой поганой тянет?! Ну знаешь ты эту правду, так и помалкивай! Тем более при таких знатных родителях ее высказывать. Как будто им одним видно, что и родители идиоты, и дети ихние еще дурней и гаже. Ну да ладно.
Пока мамаше духами шанельными виски терли, чтоб она не грохнулась об паркет наборный, из-за колонны появилась новая пророчица и бодро так заявляет:
– Да, в коме полежит. И до этого дойдет. Однако при хорошем уходе, в отдельной палате, молодой врачеватель поднимет девушку от сна долгого.
Стон облегчения вырвался из родительских уст.
– Все сделаем, – говорит отец. – Прямо сейчас и начнем. Даю распоряжение о постройке отдельной палаты!
А тут опять та, первая, странная дама выступила.
– Ага! Распоряжайся! – говорит, отцу в глаза глядя. – Строй палату отдельную. Только будет мое слово последнее. И никакой врачеватель, ни молодой, ни плешивый, ей не помощник. Загнется как миленькая и из комы не выйдет!
– Выйдет! – подняла палец к резному потолку с позолоченной лепниной та, кто подобрее. – Выйдет! И будет это после дождичка в четверг, двадцать седьмого мая, как сейчас вижу, и слово мое последнее!
– А на-ка, выкуси, твое! – захихикала третья дама и кукиш всем показала. – Двадцать седьмого числа, мая месяца, будет сорок дней помина по безвременно усопшей! Кома с летальным исходом. А молодой врачеватель поскользнется, вынося утку из-под спящей, треснется башкой об косяк и скончается. Мое слово верное!
– За парня не скажу ничего, но девка ваша к жизни все-таки вернется, – обратилась к отцу и матери последняя дама. – Вернется, говорю вам. Конечно, с потерями в функциях мозга от длительной и глубокой комы. Но узнавать вас будет и даже улыбнется. А плохо ли, когда дите улыбается?
Тут опять первая заорала:
– Мое слово последнее! Не бывать по-вашему! Кома и трехдневный траур. Так что вместо отдельной палаты давай, папаша, распоряжение об персональном склепе!
– А я говорю вам, что спящая еще вас всех переживет! – вступила странная дама номер два.
А там третья, четвертая – и опять по кругу, перебивая друг друга, последним словом клянутся.
Спор и пророчества до сих пор идут. Девочка уже выросла и живехонька. Двадцатилетие отметила. Конечно, многое из пророчеств сбылось. Узнает она всех, без конца всем улыбается, и провалы в голове серьезные, но на это никто внимания не обращает, особенно мужское сословие. Она корону носит и называется Мисс Некоторого Царства, Некоторого Государства. Все королевичи, принцы и прочее отродье ее руки домогаются и ею восхищаются. И никому никакого дела нет, что она окромя пудреницы ничего в ручках не держала. А уж о том, что такое «веретено», ей от самого рождения неведомо. Так что пророчества пророчествами, а дурам в нашем царстве (как, впрочем, и дуракам) живется во все времена очень даже распрекрасно.
Январская сказочка
Была глубокая ночь или очень раннее утро. Шутихи и совсем не шутихи смолкли. Зарево от фейерверков, бенгальских огней и прочих народных забав отгорело, отполыхало и погасло, и лишь кое-где нет-нет да и саданет взрыв – это какой-нибудь загулявший скоморох потешет себя петардой. Но все смолкнет, и опять воцарится счастливая тишина.
Дворовый парнишка Колька, с легкой проплешиной на темени, взятый в барский дом за кротость, тихонечко влез под лестницу, достал из штанов свечной огарочек, огрызок синего карандаша и клок бумаги. Примостившись в самом углу на кукорки, он задумался. В темноте где-то тихонько скребло и шуршало. Наверное, мышь грызла спрятанный кулек с семечками, да еще вьюга подвывала в газовой трубе.
Колька чиркнул спичкой, зажег фитиль и, послюнив карандашик, начал:
«Дорогая моя покойница бабушка Агриппина Пантелеевна! Пишу тебе я, Колька. Во первых строках прими мои поздравления с Рождеством и Новым годом. И всего тебе там хорошего. Потому что если и там хорошего нету, то уж и не знаю даже тогда и что! Хозяин мой, у коего я обретаюсь, жирует и всякое себе позволяет, и хоть бы хрен по деревне. Все ему в удовольствие и на радость. А уж как он куражится над нами, над дворовыми людишками, – то особенный сказ. Я в прошлом письме описывал все его беззакония королеве-матушке англицкой, покойнице. Но ответа еще не получал, хоша отсылал на казенный адрес, “до востребования”.
Жизня моя обыкновенно начинается еще до петухов. Варю барину кофей али чай, по евойному пожеланию. Апосля по дому мету, чистю все и мою. Стирка тоже на мне, так как бабу для этих нужд он из экономии не держит – скупой, спасу нету. А нынче, испивши чаю, начал он орать что есть мочи, ни с того ни с сего. А с чего орал, я так и не понял. А Собака наш дворовый, песик добродушный, от греха подальше спасаясь, лапками калитку открыл ключом и убег в поле, так что я его, бедолагу, еле-еле сыскал и воротил на евойное место. Лица на нем на бедном не было. Мы с ним дружка дружку жалеем. Потому как и я часто в поле бегаю от криков и понапраслины на свой счет. А тогда уж он, Собака, меня отыскивает и назад возвращает. А доктор, что приводили к Собаке, когда он застрадал ушами, открыл нам глаза. У него, говорит, нервная болезнь по психической части. У хозяина нашего. А у Собаки – уши.
Это как у меня в малолетстве, помнишь? Вы тогда меня в холодную воду кунали, обучали закаливанию, а уши вытереть от воды позабыли. Вот я и оглох. А после долго сопли шли. А когда ты сборами травными меня попоила, я и отмучился ушами, но пошли глисты, и ты сильно сокрушалась, что извела на них полкуска хозяйственного мыла. Ты плакала и приговаривала: “Матушка Дева святая! Этакое добро, да натурально в жопу! Горе-то како! Скоко бы я перестирала?!” Так-то ты причитала. Однако же спасибо тебе, покойница бабушка Агриппина Пантелеевна, великое – глистов как рукой сняло. Правда только кишки сохнут и надобно сильно тужиться, когда раз в три дня хожу за баньку в лебеду. Так что, ежели бы не твоя народная мудрость, заел бы меня глист на корню. А так, хочь и мучаюсь, а все же как-никак живу и даже радости кое-какие незначительные от этой жизни имею.
Осень, под Покров это еще было. Случилось барину с извозчиком за экипаж рассчитываться. А тут будто знаком каким добрым ветер так дунул, что у барина две рублевочки из рук вырвало и по ковылю понесло. И все! Барин в крик: “Ищи! – орет. – Собаку зови! Пускай он нюхает!” Мы понюхали и ну искать. А я и нашел. Только один рублевичек сунул под камушек, хоть и стыдно было, а другой донес. Барин все орал, что второе рублик я утаил, как словно бы видел. Даже меня пошарил там и сям, на предмет укрывательства. Устыдился я да побег обратно рыскать, а место потайное и позабыл где. Так камушек в ковылях и не сыскал. Теперь весну жду. Снег сойдет, все обнажится – вот я и найду заветный камушек. А уж там… С рубликом мне все нипочем. И вам свечечку упокойную поставлю. А уж не найду, то не взыщите».
Колька спохватился, что-то хрустнуло над головой. Он прислушался, с полминуты сидя с открытым ртом, но успокоился. Видно, старая лестница вздохнула о своей судьбе. Он утер нос и, послюнив карандашик, продолжил:
«А жизня моя в царских покоях несладкая. С петухами и встаю, и укладываюсь. А уж когда барин захворает, то ночь-полночь вскакиваю, тревожусь. А так как он хворает через день, то вот сама и посуди, покойница бабушка, какой такой есть мой отдых! А барин чудной, ей-богу. Третьего дни вышел по нужде на двор и, исправившись, стал орать: “Ох и бекеша у меня! Всем бекеша бекеша! Славная бекеша, чудо одно. Не чета Иван Никифоровичу!” Орет этак, а мороз был с ветром. Его и продуло. Теперь вот отпаиваю да натираю от кашля в грудях. Ну не дурак ли, господи прости?! Чего орал? Соседи еще с осени съехали на квартиры, в столице зимуют. Да и бекеши у него отродяся нету. Дурак. Он ведь, барин-то, человек вдовый. Фельшер, что уши лечил, сказывал секретно, будто бы извел он, изверг, всех своих девок и жен на всякие разные нужды непристойные. Вот теперь и вдовствует, сыч мордастый. Но все же я к нему снисхождение имею и жалость. Какой-никакой, а человек все же. Он и цветы страсть как любит, когда ему их подарит кто… Да и всякому подарочку рад, как дите какое глупое.
Он и вообще много чего любит. Через эту любовь и хвори имеет. Уж как он, покойница бабушка, вино пить любит. А закусывать!.. А после горячее, непременно. И чтоб непременно разносолы всяческие. И десерт – это, конечно, само собой. А после опять вино, и закусывает. А как нальет шары да кисет табаку искурит, ну орать… И орет все равно из-за чего, хоть ни с чего. И посуду перебить ему – милое дело. Сведу его в опочиваленку, а после убираюсь, мою, мету, чтобы к утреннему кофею все чин чинарем выглядело.
Да еще Собаке наварить да накормить, да котику ласку уделить и любовь. Посидим с животными на крыльце, повздыхаем и снова заново жить принимаемся. Так-то! И так хочется тихого покоя. Да где он, покой? Покой нам только снится.
Вот и под заговенье снится мне покой. Будто летю я на ковре-самолете, а подо мною поля да леса, реки и горы. И садюсь я на берег синего моря. А предо мной остров Буян. Зелен весь. Красота! И вот иду я белым песком, тепло, ласково. Округ такая лепота, что и сказать тебе не умею. Как у тебя в раю, если ты, конечно, там, в чем я даже и не сумлеваюсь. Деревья везде, а на них ягоды диковинные. И всякую рви да кушай. И никто тебе по харе за это самовольство не даст. Всякая живность тебе рада – и птички, и стрекозки-бабочки. Мыши и те в их краях летают. Аки ангелы какие, только что черные. И семечки не воруют. И вот подхожу к белокаменным чертогам. Окна огромадные, отворенные. А в них занавесы из парчи да шелку атласного. И музыка играет, как на ярманке в праздник. И так-то хорошо, что душа поет, аки Лель, внутрях. И вдруг, мать честная, явился на крыльце барин и орет: “А-а-а! Живоглот ты этакий! Чего стоймя стоишь, одна маета от тебя, ирода! Быстро глину месить, щикатурить дворец, да плитку класть резную, да камень тесать, да полы мести, да ковры трясти!” Плюнул я в сердцах и не стал сон дальше досматривать. Пускай он сам там трудится да на крик исходит. Так и просидел ноченьку, на звезды глядючи. Одна мне все подмигивала. Думал, может, это ты, покойница бабушка, мне привет шлешь? А пригляделся – все перемигиваются. Между собой играют, или дразнятся».
Поулыбавшись чему-то, Колька поправил оплывший огарок и приписал:
«У всякого, бабушка покойница, своя судьба. У тебя своя и у барина моего своя. И у меня. Вот оставил я его там, а он ведь ничегошеньки делать не умеет. Руки у него невесть для чего приделаны. Он и орет-то от беспомочного состояния. Все у него валится, все рушится, все течет, все падает. Иной раз и рубаху наизнанку наденет и ходит так, шиворот-навыворот. А бывает, пукнет – обгадится. Не горе ли горькое? Вот и мыкаюсь с ним. Судьба такая. А я и не ропщу. Я и еще бы тебе написал, да щас огарок догорит. Да и бумага на исходе. А другой огарочек мыши сожрали. Наши мыши, здешние. Да и убираться мне пора, кофей варить, обеды готовить. У барина нынче гулянье большое – кошечка вон гостей намывает. А как снеги сойдут, я рублик свой отыщу. Вот тогда и сам погуляю. А нынче дел невпроворот. Дай Бог сил, дай сил. Да терпения! Остаюсь засим Колька, человек дворовый. С приветом! Дня десятого перед Крещением».
Он аккуратно сложил бумажку и, приподняв половичок, сунул ее под половицу под пол. Там таких бумажек уже было много. Огарок подмигнул своим оранжевым глазком и потух. Было тихо, тепло и уютно.
Дворовый Колька летел на ковре-самолете. Под ним синели реки, зеленели леса, расстилались поля, стояли высокие горы. Он вышел на берег моря возле острова Буяна и пошел вдоль невиданных деревьев. Он рвал и ел диковинные ягоды. Пели птицы, солнышко ласково грело ему темечко. Дорога привела к белокаменным чертогам. В отворенных огромных окнах теплый ветерок шевелил парчовые и шелковые шторы, слышалась музыка… Его ждали.
Былина-историна
Ну что ж, люди добрые, миряне православные. Расскажу вам историю давнюю, про жизнь трудную. Близко ли, далеко ли стояла деревня лапотная. Названье ей было – Заяйцево, почему так – никто не знал. Может, зайцы когда водились да вывелись, а может, яйца народ высиживал, – о том неведомо. Только на всю деревню в ту пору был всего один зайчишка, да и тот жил в уголке Полудурова – чудака местного. Да ишо у одного хуторянина, сказывают, яйца были что у того Штрауса. Но он с ним знакомства не водил, думал, все так и надо. Про деревню молва такая в народе шла, говорили: «За двумя Заяйцевыми погонишься, ни одного за яйца не поймаешь!» Так-то. Но не об этом речь веду.
Жил в одной избе парень. Звали его Илья, по родителю Мудовец. Илья Мудовец, одним словом. Сидел он, бедный. Долгонько сидел. Сперва дали ему пять лет. Потом десять. В третью ходку пошел на пятнадцать. Итого – тридцать лет. Шутка ли? Там он, не сходя с места, опустил какого-то Соловья. Кличка така, из разбойников. Не совсем, а полуопустил. Дали за это три. В обчем, по совокупности – тридцать лет и три года. Но за хорошее поведение, за смирный ндрав, да по амнистиям, что думские дьяки к праздникам давали, вышел Илья раньше сроку и прямичком домой дунул. Уж больно по бабе своей стосковался, между ног кол так и дымит, удержу нету. Бежит, ног не чует, только версты столбовые мелькают.
Добег! В избу вошел и обмер. Видно, баба его измену ему нашла. Кругом потреты с чужим лицом висят, штаны да вещи чужие лежат, носки по углам чужие стоят. Все чужо. Заплакал Илья Мудовец, слеза горючая потекла. Куды идти, че делать – не знат. А тут сосед. Добра душа Никитич. Его за доброту сызмальства все так и звали – Добрынюшка. Утер он слезу Илюше, к себе завел – вина подал, картохи с солью. Горе выслушал. Выпили, заели. Ишшо налили. Потолковали. Илья про изменщицу да хахаля ее все пытает да плачет. И решил позвать Никитич батюшку из недостроенного прихода. Совет чтоб дал. Он умный, грамоту знат. Псалмы поет – никто не поймет. Мудер поп. И род весь – одни попы. И прадед, и дед, и батюшка. Одно слово – Попович. Алешка в миру. А в сане – Алексий. И побег Добрыня Алешу Поповича звать. А Илья сидит, вино пьет да думу думает. И нашло на него воспоминанье, словно дымом окутало…
Был он ишшо вьюноша да шел лесом-просеком. Искал чего-то и вышел на пруд. А дело было зимой. Глядь, а на бережке сидит кто-то. Подошел поближе, посмотрел и обмер – девка-краса, чудо-коса, море-глаза.
– Кто ты?
– Аленушка! Тятя Алусей звал.
– А чего тут?
– Да вот братцу годовщина. Помянуть пришла.
И поведала горе свое. Как стал ее братец козлом. Как просила его не пить чего попало. Да где там. Пристрастился и лакал чего ни попадя. Окозлился и утонул в вине. Озеро-то не простое, а омут хмельной. Вот оно што.
Взял он ее и так залюбил, что едва жизни не лишил. Кое-как водой отлили.
Да недолгое их щастье вышло. Стал набеги делать на ихные края злой басурман из соседней степи. Увидал как-то из лесу Аленушку и возжелал ее. Она хворост собирала. Хотел овладеть, да она вовремя сбегла.
А басурман был не так себе – а сам Хам Хуйдияр. Нахальник, охальник и насильник. Скольких христианских дев испортил, и не только христианских, один шайтан знает. Ну и удумал украсть он Алусю. Пошла она на двор по нужде, а Хуйдияр уж ждал ее. В копешке сена скрывался. Ухватил за косу русу и в лес по снегу прет. Выскочил в чем мать родила Илья – в пимах на босу ногу да в рубахе. Нагнал Хуйдияра да одним махом башку отбил. Отбил да на забор воткнул. Страх! В кандалах его в Сибирь гнали, бедного. Так-то вот за любовь поплатился…
Стук раздался. Вошел Добрыня, а следом Алеша Попович с кадилом. Окурил избу, стол осенил и стакан опорожнил. Штрафной. Сели думать, чего делать. Пока думали – ведро выпили. И не зря. Удумал мудрый Попович. Надо обратно Аленушку Илюше возвратить. И то верно. А как? А так! Мать твою! Приворожить зельем приворотным. И все! Есть одна бабка-повитуха в соседней деревне, она всех сводит. За что возьмется – все стрясется, случится, свершится. Колдунья, одно слово.
Пошли к ней. Обсказали, как и что. Она стала варить, жарить, парить, травы мочить. Дала поллитру, велела, чтоб выпила девка заблудшая. А как отдать бутыль Алусе? Удумал и тут Попович. Скоро пойдет на омут Алуся, брата-козла помянуть, – Попович тут как тут с молебном, вот и впарит поллитровочку.
Так и случилося. Опорожнила Аля бутыль, и… Матерь Божья! На Поповича полезла. Юбку задирает, целоваться норовит – приворожилася. Попович перекрестился, да и благословил грешницу.
Так и пошло. Пристрастилась Аленушка к приворотному снадобью. Без зелья приворотного и не подходи. Всех сраной метлой в шею гонит. А достанешь бутылочку, она тебя с поклоном в дом, да за стол, да по стаканчику. И так улюлюкается, что кто ни зайди – отказу нету. Всем рада-радешенька. Теперь все так и говорят: «Ну что, пузырь берем и к Улюлюкиной?» Очереди стоят.
Хотел было ее убить Илья Мудовец, да сидеть сызнова уж больно неохота. Теперь бутылочку у сводни купит – и в очередь общую. С мужичками покалякает, хлопнут по стаканчику. А уж после любовной утехи и жить веселей. Вот так-то. Такая историна! Чистая былина.
Сказка про царевну-лягушку
У одного Царя было три сына. Славные ребята. Тройней родились, тройней воспитывались. Троим и время пришло жен себе искать. Отец ничего умней не придумал, как дать им стрелы да лук – выстрелить в три разные стороны. Где, дескать, упадет стрела, там и жена будущая.
Все вроде демократично, справедливо. Они отца слушались. Сделали как велено. Побежали в направлении полета, каждый за своей стрелой. Ну и одному досталась невесть кто, второму – невесть что, а у третьего брата упала стрела и вовсе в ряску болотную. И все было бы ничего, если бы не одно злополучное «но». Так как возле стрелы он ничего, кроме лягушки, не обнаружил, то и понес ее для ознакомления к отцу, чтобы решить деликатный вопрос о женитьбе.
Но надо заметить, дело все происходило во французской земле, где есть некоторые предпочтения. Одним словом, он лягушку принес, представил двору и по повелению царя-отца… лягушку приготовили к свадьбе и подали со всеми соответствующими церемониями в кляре и сухарях, с чесночным соусом, трюфелями и бутылкой бургундского. Оно, конечно, судьбу парню сгубили, но традиции превыше всего. На то она и Франция.
Теперь и в разных других странах эту моду переняли на лягушачьи тушки. То ли таким образом от женитьбы бегут, то ли вкус тонкий, французский в себе развивают.
Сказка про рыбака
Плыл по морю рыбак в своей лодке. Невод бросал, садки рыбацкие расставлял, рыбу добывал, песни напевал. Его и звали так – Садков. То ли фамилия, то ли погонялово. Но не об этом речь.
Вдруг из самого моря фонтан поднялся водяной. Всего его замочил и лодку водой залил. А из забурлившей волны, из самой глыби ее, морское чудище появилось. Но только не убоялся рыбак Садков, весла не бросил, а отряхнулся от воды, постоял да и спрашивает:
– Ты кто же это есть такое?
Поглядело чудище морское на Садкова своим глазом круглым и отвечает:
– Я – чудо-юдо рыба-кит!
– Чего? – переспросил Садков. – Чудо?
– Юдо, – подсказало чудище.
– Юдо? Из евреев, что ли? – уточнил Садков. – Надо же как, даже и тут вы водитесь! – изумился он.
Округлила рыба-кит глаза, да как хлопнет по воде хвостищем – обиделась, видно, – а после фонтан к небу брызнула и в глубину нырнула, только ее и видели. А уж такую волну подняла, что едва лодку Садкова не перевернула и его самого не утопила. Все снасти на дно ушли, сам кое-как выплыл. Но жалеть его нечего – сам виноват. Надо ведь башкой своей думать, прежде чем о национальных вопросах расспрашивать. Вопрос-то ведь деликатный.
Коврик
Коврик был страшно обидчив. На своих новых хозяев он обиделся сразу же после того, как они пренебрежительно потрепали его по густой, упругой щетинке и бросили в багажник автомобиля. Он обиделся еще больше, когда его швырнули на пол возле какой-то полуоблупившейся входной двери. Подумаешь! Ну и что, что у нее позолоченная ручка! Что с того, что в нее вмонтирован глазок?! Ручка все равно медная, а глазок подслеповат, и сквозь него видны лишь контуры. А коврик – юн и свеж. Он весь благоухает, благодаря новомодному ворсу. Что из того, что этот ворс отечественного производства? Изнаночная сторона сделана из прорезиновой ткани импортной, иностранной выделки. Это кое-что значит! Это не абы что!
Он чуть было не потерял самообладание, когда впервые в жизни о его новомодную щетину вытерли ноги. Он даже не понял, что произошло. Какие-то ботинки, какая-то пыль, что-то неприятное, скользкое и омерзительное. Он обиделся. Но вскоре это повторилось. Обида росла, но и унижения росли. Об него вытирали ноги охотно и часто. Ему казалось, что его унижали с радостью. Он негодовал, но всем было совершенно наплевать.
Щетина примялась, замусорилась, потеряла былой блеск. Он обиделся невероятно, когда его подняли и несколько раз ударили о забор, потом встряхнули и снова бросили на прежнее место. Он весь съеживался от обиды на всех, на каждого, кто вытирал ноги и, даже не взглянув на него, входил в облупившуюся дверь. Ему было приятно лишь то, что никто не обращал внимания и на нее – ни на ее позолоченную ручку, ни на вмонтированный глазок. Особенно обидным было время, когда он лежал в совершенной водяной хляби, а входящие несли несусветную грязь на своих подошвах. Он буквально переполнялся обидой, но наступавшие даже не замечали его, лежащий в грязной жиже.
Однажды чьи-то руки взяли его и вышвырнули под забор. Он упал, и в высокой траве его уже никто не видел. Впрочем, и смотреть было не на что. Щетина вся вылезла, импортная подкладка порвалась, истрепалась. Он был похож скорее на мокрую половую тряпку. Он был сломлен от унижения и обиды.
Его и впрямь ужасно жаль. Он прожил свою нелепую жизнь, но так и не понял, в чем его призвание.
Чудеса любви
Страшное проклятие наложила злая колдунья на юную прекрасную девушку. За ее доброе, отзывчивое сердце и справедливость колдунья превратила ее в девушку-свинью, с толстым свинячьим носом-пятачком и жирными ушами. Но в проклятии было и послабление: если ее, в облике свиньи, полюбит красивый, статный, смелый юноша и, невзирая ни на что, поцелует, то любовь свершит истинное чудо! Колдовские злые чары рухнут, и девушка-свинья превратится в царевну-лягушку, зеленую и пучеглазую.
Исповедь счастливой жертвы рекламы
Он был среднестатистический мужчина. Среднее образование, среднего телосложения, средних способностей – одним словом, как большинство. В толпе не отличишь, в темноте перепутаешь. И жил как все: пил, курил, на сторону ходил, привирал, приспосабливался, с женой поругивался. Словом, ничего экстраординального. А так как и в годы вошел средние, то это как-то его начало огорчать. Лысина наметилась, животик отвис, то там то сям заныло, заболело. То изжога, то печеночка, то почки, то сердчишко. Простаточка сильно увеличилась, а эрекция уменьшилась. И тоже сильно.
Соли в костях, сахарок в моче, камешки в желчном, песочек в почках. И фамилия не Михельсон, и даже самые незначительные изменения в погоде чувствует, хоть Гидрометцентр возглавляй. Выпьет – плохо, не пьет – еще хуже. Покурит – одышка, не курит – давление подскакивает. Страдает. То поджелудочная от острой пищи, то диарея с каши. Жена смотрит с презрением и без сожаления. Он на нее – с ненавистью и полным равнодушием. Спать стали раздельно.
Лежал как-то он с бронхитом, кашлем мучился, а тут по ТВ реклама. Раньше-то он ее сразу выключал – хрень-то эту смотреть, время драгоценное тратить. А здесь все равно времени девать некуда – бюллетень дали. Книжку не почитаешь – зрение сильно упало, да и не привык он к книгочтениям. Ну так вот… Рекламируют, значит, «фитокомпклекс» по восстановлению физических и умственных сил. Последние как бы без надобности, а физические хорошо бы восстановить. Он жену попросил, та, за отдельное вознаграждение, сходила и купила. Стал он принимать, как в рецепте значилось.
А тут новое рекламное объявление. Уже по радио услыхал. Рекламируют чудо-пластырь от никотиновой зависимости. Срочно купил. Сам ходил и наклеил везде, где советовали, и даже с другой стороны. Наклеил. И ведь что интересно. Начали восстанавливаться силы, и стал хотеть не хотеть курить!
Теперь уж он только рекламу смотрит и слушает, а все остальные передачи выключает. Купил по рекламной акции набор по мягкой очистке всего организма. Изумился количеству шлаков. Хотел и жену изумить, но она на период чисток съехала к маме. Очистился – чисто младенец. Кроме соски (в смысле, клизмы) ничего в доме не осталось.
А тут как раз натолкнулся на рекламу по кодированию от пьянства. Пить бросил, да так, что даже на стеклотару смотреть не может. Пьет только кефир из полиэтиленовой мягкой упаковки. Купил прибор, по рекламной акции со скидкой, – зрение улучшил. Теперь даже в темноте, если прищурится, то очень многое различить может. Помог милиционерам автоугонщиков изобличить. Ему, в качестве поощрения, средство от выпадения волос вручили. И грамоту. Так через две недели после втирания стали волосы кучерявиться! Причем, что характерно, везде. И там даже, где не втирал.
А тут новая радость! Рекламируют восстановление потенции от полной до частичной импотенции. Это он сразу же поехал и приобрел. А так как он оказался первым и единственным, кто приобрел этот чудо «Йо-хо-хуэм-Б», ему как подарок приложение продали со скидкой в 53 %, координатор слуха. Надо видеть это чудо! Беруши с лекарственным наполнителем. Он их сразу вставил и не слышал напутственных речей, побежал домой бороться с импотенцией. По дороге увидал магазин, а там рекламная акция. Увеличение мужского органа и усиление эрекции с коррекцией по собственной инициации. Купил. Стал принимать – сам себя в зеркале не узнает, как все у него по мужской части разрослось, раскучерявилось.
Соседка рассказала, будто чудо творит химический состав крови, что рекламируют по раздельному питанию с микродобавками в макродозировках от «ВНИИИ-ООО+», а если вводить в рацион два дня голодания и частичное сыроедение, так это сразу десять – пятнадцать лет долой, а то и больше. Не думая помчался, приобрел, начал. Летать стал… во сне. Но это же признак роста! И точно, начало расти все: волосы, ногти, достоинство, в смысле, собственное человеческое достоинство. Уважение к себе. Еще бы – чист как агнец, слышит, видит, не пьет, не курит, не ест, по бабам ни-ни. Кучерявый, веселый, два раза в день с потенцией справляется собственными руками. Мышцы эластичные, стан гибкий – ни отложений, ни осложнений. Все точно по рекламным обещаниям.
Он уж и по второму кругу пошел, так как наука не стоит на месте, развивается, усовершенствуя чудо изобретения. Так он пропил курс разрекламированных новейших таблеток из вытяжки африканской мухи по общему укреплению всех членов, генетическому исправлению и усилению на нанотехнологическом уровне. Силы столько! Девать некуда. С женой на развод подал – смешно молодому парню жить со старухой! В интернет вошел, а там реклама свеженькая. «Иммуномодулятор и пролонгатор двойного радиуса действия без побочных эффектов», патент № 094, одобрено и рекомендовано Министерством обороны. Первому купившему – рассрочка, скидка, бонус, путевка на Святой Источник к местам паломничества, с бесплатным проездом в обе стороны на маршрутном такси.
Пальто уже на бегу застегивал, только бы первым успеть! Темно еще было, раным-ранехонько. И как не углядел… В колодец городской канализации, как лом, провалился. Только шапку ветром снесло. Она тут же, у открытого люка, упала. Сломал все, что восстановил, укрепил, увеличил, пролонгировал, омолодил. В последний раз окончательно прочистился. И предстал. А все потому, что от несчастных случаев ни препаратов, ни их рекламы – нет. Одна только надежда – на Бога.
Но я где-то прочитал: «На Бога надейся, да сам не плошай!» То же ведь хорошая реклама!
Старая сказка
Только и слышишь кругом: «Ах, как быстро летит время! Где моя веселая молодость? Как незаметно прошла жизнь!» Слышишь, но не веришь. «Это не про меня, – думаешь ты. – Это не со мной». И только когда твоего плеча коснется холодная рука старости и ты вздрогнешь, тут-то и скажешь себе: «Как быстро прошла жизнь! Как незаметно пролетели годы! Вот и меня посетила старость. Не забыла обо мне, не прошла мимо».
Так думал старый больной Буратино. Он проживал теперь в сырой и холодной каморке своего папы Карло. Его изводил праправнук Шушеры, такой же злобный и нахальный крысеныш. Внутри Буратино завелся жук-точильщик и нещадно пилил и грыз беднягу ночи напролет, не давая ему заснуть. Да и какой там сон? Скрипели и руки, и ноги, спина рассохлась окончательно, вывалилась сердцевина и при ходьбе сыпалась труха. Поэтому он старался меньше двигаться.
Правда, три дня назад, когда стало совсем невмоготу, он побрел к старому пруду в надежде встретить Дуремара и попросить его поставить на спину пиявки. Но оказалось, что пруд почти весь высох, а старая жаба поведала ему печальную историю о том, что Дуремар на старости лет повредился рассудком, бегал с сачком вокруг пруда и орал, что отловит Тортиллу и сдаст в харчевню «Три пескаря», где из нее сварят деликатесный суп, а ему за это дадут несколько золотых. Дуремар забыл, что бедная Тортилла почила ровно год назад, а сам он говорил речь на панихиде.
Буратино печально побрел домой и упал возле театра Карабаса Барабаса. Правда, театра давно не было. После смерти основателя труппа распалась. Мальвина хотела организовать антрепризу, но Пьеро выступил за раздел имущества. Начались дрязги, и театр развалился. Они еще какое-то время ездили на гастроли по Стране Дураков, но интереса у публики к ним уже не было, и жизнь театра затухла.
Буратино упал и сильно вывихнул ногу и руку. Какой-то мальчик с «Азбукой» помог ему встать и доковылять до каморки. Буратино развернул старый холст с нарисованным на нем очагом и чуть-чуть отогрелся, вспоминая то время, когда они жили вдвоем с папой Карло. Ах, какая это была счастливая жизнь! Как прекрасно все начиналось в Стране Чудес! Как наивно верили они в то всеобщее счастье, в общую радость! Добрый мечтатель Карло. Милые друзья артисты. Где они все? Кто вспомнит о них? Они рассыпались от времени, а побитое молью чучело пуделя Артемона пылится в прихожей старого театра, из которого устроили ломбард. Кто бы мог подумать, что все кончится так печально? Лиса Алиса и Кот Базилио обвели их всех вокруг пальца. Они устроили «Поле чудес», где царит обман и настоящая грабиловка. Но жадных и глупых так много на свете, так много желающих, отдав пять золотых, получить миллион, что грязное дело Алисы и Базилио процветает и очереди дураков не видно конца.
Хорошо еще, что Буратино удалось сохранить золотой ключик, так что, когда пришла пора хоронить папу Карло, он заложил его в ломбард и купил все необходимое. Старый башмачник приковылял проводить своего верного друга. Сверчок сыграл на скрипочке очень грустную мелодию, и Буратино остался на свете совсем один. Нет, не один… С ним вместе старый холст и нарисованный на нем очаг, в котором он когда-то давным-давно проткнул своим длинным носом дырку. Вместе с ним его память, в которой сохранилась счастливая и разная жизнь. И в этой жизни все его друзья, все его радости и надежды, время, в котором он еще и знать не знал, и думать не думал, что настанет день, когда его тронет за плечо своей холодной рукой пришедшая старость. Она придет и заберет все, оставив только эти воспоминания, превратив его самого в старое сухое полено.
Все правильно. Все очень закономерно.