Дукин ждал его в дверях. Он был слегка пьян, но Андрею было все равно.
– Мы ждали тебя. Я хотел как лучше. Ира обиделась, ушла. Ее Ирочка зовут. Я не говорил, думал представить лично. Что с тобой?
Он подхватил Андрея и повел в свою комнату. Стол был убран, но коньяк, рюмки и чистая тарелка с прибором стояли, приготовленные для него и нетронутые.
– Ждали до последнего, – подтвердил Дукин. – Но уже поздно, сам знаешь. Теперь как одной женщине в потемках? Опасно. Я проводил до автобуса. Ей час с лишним еще добираться. Андрюша, она замечательная. Я так рад. На что ты обиделся? Ты не думай, никакие дети тут появляться не будут. Ну если изредка, в гости. Они самостоятельно живут. У старшей дочери своя квартира, она замужем. А сын в институте на последнем курсе. У него девушка есть. Они будут в ее квартире жить.
Он налил в рюмочки и побежал на кухню. Андрей выпил свой коньяк и налил еще. Дукин принес салат, колбасу на блюдце и холодец.
– У меня друг умер, самый… Мы с ним учились вместе и работали. Потом разбросала жизнь. Завтра в церковь пойду, свечу поставлю. И так сто лет не был.
Дукин сел на край тахты.
– Ох ты, Господи, мы не знали ведь, Андрюша. Извини. Видишь как… у нас радость, пришли тебя позвать, разлить, так сказать, совместно. А тут такое дело. Когда похороны? – Он взял рюмочку. – Что же, помянем его.
– Два года назад. Два года назад похоронили его, – объяснил Соловьев Дукину его недоумение. – Помянем. Царство тебе Небесное, Женечка! Прости меня, дорогой мой.
И слезы снова налились в глаза, и сдавило сердце. Но он улыбнулся вдруг и, выпив, стал хихикать. Дукин, совсем озадаченный, налил по полной и предложил съесть холодец, который сделала Ира лично.
– Золотые руки, готовит изумительно. Я принесу сациви из окорочков, с орехами.
– Не надо, – попросил Андрей, – посиди.
Хотя Дукин еще и не встал.
– Так ты тоже не знал, что он помер? – догадался он.
– С дочкой говорил, она мне и сказала. Вспоминал меня перед смертью. Хотел, говорит, очень повидаться. Выпьем.
Они выпили.
– И еще нальем, – предложил Андрей.
Дукин разлил, и бутылка опустела.
– Я сегодня нашел записную и, дай, думаю, объявлюсь народу. Жене позвонил, первой. Там еще многим, ты не знаешь. Все хотят видеть.
Он заметно опьянел, и его разморило в теплоте комнаты.
– Вот, – продлил он мысль, – и Женечке позвонил, а вышло, что с опозданьицем. Ох, ох… – Он выпил и, что-то опять вспомнив, снова начал улыбаться, хихикать. – Ох он был хохмач! Красивый, замечательный. Я его очень любил. – Он взял пустую бутылку и хотел налить, но… – Пойдем ко мне, у меня водка осталась, я тебе о нем расскажу.
– Я не могу, не буду, – отрезал Дукин. – Завтра с Ириной едем в гости к ее сестре. Извини, Андрюша, только с ней начинаем. Ага?
– Конечно, – согласился Андрей и пошел в свою половину.
Он налил в банку воды, поставил на подоконник и, сев на кровать, выпил остаток водки прямо из бутылки. Закрыв рукой глаза, стал тихо смеяться.
Утро завсегдашним звяканьем битого стекла в книжном шкафу оповестило о своем приходе. Андрей лежал в одежде и спал. За дверью прошаркали дукинские тапочки, но их хозяин шел в клозет молча. Его жизнь резко переменилась, и он сам решил начать ее заново, бросив прошлое во всех его проявлениях, как мешок с мусором в мусоропровод. Вчерашнее обильное возлияние и домашняя пища сделали свое дело, и из-за закрытых дверей туалета донеслось подтверждение, что Дукин обдристался. Но песни так и не последовало. Дукин был тверд характером. Далее, смыв отходы ужина, он двинулся в ванную.
Андрей нащупал банку и хотел поднести к губам не вставая, но банка завалилась в дрожащей руке и опрокинулась на лицо, подушку. Андрей неподвижно полежал еще с минуту и, глубоко вздохнув, утерся краем мокрого одеяла, потом поднялся и поглядел в окно.
– Да-а, – выдохнул он и после паузы добавил: – Да, еще и осень. Серьезный набор.
Из ванной вышел Дукин – бодрый, свежевыбритый.
– Здравствуй, Андрюша, как сам? – осведомился он без видимого интереса, что задело Андрея.
– Наш коридор напоминает мне долину печали, – сказал он, уходя от дукинского вопроса.
– Почему? – насторожился сосед.
– Насрал кто-то, – ответил Андрей и вошел в ванную.
Дукин приоткрыл дверь в сортир и, сходив на кухню, принес клок газеты и спички, сжег это в утробе туалетной комнатки.
Андрей разделся и бросил вещи в таз, оставив только брюки и свитерок. Замочил и стал стирать майку, трусы, рубаху. В дверь постучали, показался Дукин:
– Андрюша, извини, меня дня два-три не будет. Мы едем к Ирочкиной сестре, там и пробудем. Она за городом живет. Так что имей в виду. Ну, будь! – И, потоптавшись, добавил: – Скоро машину привезем от Ирины. Сын импортную будет брать. А у него хорошая наша. Так что покончим с ручной стиркой. Ну ладно.
Хлопнула дверь.
Андрей наутюжил брюки, рубаху. Брился, лежал в ванне.
Улица была еще малолюдна. Утро разгоралось, обещая тепло и солнечно устроить осенний денек. Но осень, как гидрометцентр, непредсказуема и врет самой себе, удивляясь непостоянству, с которым уже все давно смирились.
Андрей вписался в хоровод города и потерялся среди идущих, едущих, стоящих. Он услышал звон и, пройдя сотню шагов, оказался перед храмом.
Храм он и есть храм.
Можно усомниться в чем угодно. Иногда думаешь, глядя на здание: да неужели тут театр? Не может быть! Да, говорят, в подвале играют. И очень неплохо. Кто бы мог подумать! Андрей сам играл в таком. Подвал как подвал. Хорош был бы для хранения винных бочек. А там творили искусство. Или смотришь на здание и не веришь, что в такой красоте архитектурного излишества скопились отбросы общества и правят бал в целой великой державе.
Мысли эти Андрей отогнал и снова ощутил, что для верующего человека истина начинается с безоглядной веры в то, что есть сам храм, церквушка, часовенка. Без сомнений и вопросов вроде: «Неужели тут люди молятся Богу?»
Народу было много: входили и выходили, крестились, подавали нищим, которые были вполне прилично одеты, как отметил про себя Андрей. Раньше были другие. Нищие какие-то.
В храме было душно, людно. Батюшки видно не было, но голос слышался, хотя и не очень хорошо. Вступал дребезжащий хорок старушечьего хрипловато срывающегося фальцета. «Господу помолимся», – приказно прозвучало слово отслужившего заутреню отца Ивана, и старухи запричитали троекратное «помолимся». Все взялись креститься, и Андрей, растерявшись, начал креститься прямо со свечкой в руке, которую только что купил у входных дверей; сконфузился еще больше и оглянулся украдкой по сторонам, не видит ли кто-нибудь его дурацкого состояния. Взгляд его скользнул по молящимся и застыл. «Не может быть!» – решил он про себя и, собравшись с духом, продвинулся ближе к богомолке в темном платке и долгой черной юбке из-под черного же полупальто.
Он стоял уже рядом и искоса глядел на истово молящуюся женщину. Она глянула едва и замерла, и снова уже открыто на него посмотрела.
– Здравствуй, Надя, – сказал он тихо и перекрестился. Она положила крест и низко поклонилась.
– Здравствуй, – ответила она тихо.
– Зашел свечку за упокой Жени поставить, – объяснил он кратко.
– Не время разговору, – сухо ответила Надежда. – Хочешь, дождись конца службы. Я исповедуюсь, и поговорим.
Он с оторопелой улыбкой поклонился ей в знак согласия и так и отстоял почти до конца, но задохся и вышел на крыльцо церкви. Накрапывало, и он, протянув ладонь, ощутил мельчайшую бусинку дождя.
Входивший молодой и шикарно одетый парень, подававший нищим деньги, положил пятидесятитысячную бумажку и в его руку и, перекрестившись слева направо, вошел в церковную дверь. Из оцепенения Андрея вывел больно толкнувший своей палкой нищий. Вплотную подойдя к Андрею, он затхлым ртом почти в губы выдохнул:
– Вали, тварь, отсюда, не то перебью хребет! – И еще раз незаметно ткнул Андрея палкой в ногу.
Андрей быстро сбежал с крыльца и, хромая, отошел на приличное расстояние, соображая на ходу, что его приняли за соискателя «рабочего места». И стыд, и жуть смешались в нем. Разве это храм? – подумалось ему, и он заулыбался, вспомнив дурацкие мыслишки о целостности и непогрешимости для верующего образа церкви. Нет, это не храм, это торжище, театр.
В толпе выходящих показалась монашеского облика Надя. Он помахал ей и пошел навстречу.
– Ну здравствуй. Нет, целоваться с мужчинами мне нельзя. Приняла обет. Ты чего? У каждого своя стезя и своя планида. Я давно воцерковилась. Отошла от мирской суетности. Грешное и недостойное замаливаю. Поставил свечу заупокойную? Что сам-то? Мир тесен, да не где-нибудь свел, а во храме господнем.
– То-то же. Не случайно, а богоугодно.
– Кому ставил свечку?
– Женька умер. А ты и не знала? – Он смотрел на нее, не веря себе.
– Кого не знала? Покойного? Или когда умер? – холодно спросила она.
– Санин Женечка! Как кто? И когда умер не знала? Вы совсем не виделись уже и не общались никак?
Она перекрестилась, тихо молвив:
– Успокой душу раба твоего… Я общаюсь с Богом да с отцом Иваном.
– Что ты мелешь? Как не стыдно? Вы прожили вместе три с лишним года! Ты же любила его. Ну, пусть не сложилась большая жизнь, семейная. Ну и что? Мало ли чего у кого не случилось! Но нельзя же так вычеркивать всех из памяти. Ты ведь верующая…
– Ну вот что, – вдруг холодно и мертво проговорила она Надя, – иди своим путем. Бог тебе судья. Каждый заплатит за содеянное рано или поздно, но сполна предоставит отчет за грехи и добродетели. А твой дружок заплатил, когда ему подошло время. О своей душе подумай. Нимба над головой твоей не видно, а перегаром попахивает. Бог с тобой. Иди.
– Грешки замаливаешь? – вдруг зло бросил ей Андрей. – Любовь не грех, дура ты малоумная! А монашество твое изнутри лживо: в ненависти живешь, а Богом прикрываешься!
Она резко повернулась и с улыбкой тихо прошелестела: