– Веник завари, – отозвался из кухни повар.
Ребята раздвинули стол, и он в минуту превратился в чудо кулинарного эстетства. Комнату наполнила теплая цветовая гамма, и музыка дополнила колорит своим спокойным, томным тембром. Зажгли с десяток свечей.
Звонок прозвучал еле слышным колокольным звяканьем, и Михаил бросился открывать дверь.
Друзья, обнявшись, стояли в коридоре и, отняв друг от друга лица и вглядевшись в них, опять обнимались. Миша провел Андрея и представил.
– Гриша, – протянул руку тот, кто был на кухне.
– Саша, – представился самый юный.
И ребята оставили Андрея и Мишу наедине.
– Чего-то я так дернулся, – сказал Михаил, – хоть валерьянку пей. Давай лучше по рюмашке. Ты не представляешь, я так волновался, ну не знаю, с чем сравнить, ей-богу. Андрейка, – запел он и снова обнял друга, и глаза заблестели, и он уже откровенно утер нос и глаза, ибо два этих сообщающихся сосуда были наполнены влагой.
Выпили.
– Господи, как хорошо, что ты жив, здоров и объявился! – серьезно сказал Миша. – Сука старый. Для чего за собой не ухаживаешь? Один живешь? Растерял баб-то своих, некому даже на тебя пожаловаться. А мы исключительно по твоему случаю банкет разводим. Я рассказывал о тебе. Гриша фильм с тобой видел, я показывал… Андрюха! – Он налил, стукнул фужером о фужер и повторил: – Андрюха! Мы стали серьезными, старыми, никому не нужными дядьками. Ты тогда по телефону сказал, что работаешь в… Это правда?
– Да, а что? – вопросом на вопрос ответил он. – Нормальная работа. Дали комнату, прописали. Это стыдно или… зазорно?
Михаил смотрел в лицо Андрея и не знал, что сказать, и не скрывал, не прятал своего незнания. Андрей перехватил инициативу и снял неловкость:
– Говоришь, банкет разводили, а к столу никого не зовешь. Ребята там чего-то прячутся, а мы тут вдвоем без закуски попиваем.
Михаил подхватил непринужденный тон:
– Мы договорились, чтобы вдвоем побыть, без лишних глаз. Я ведь не знал, как ты, изменился, ну и т. д. и т. п. Ребята! – крикнул он в кухню. – Гость желает видеть весь комплект. Готов к употреблению и общению.
Гриша вышел первым и вынес жареных кур на блюде.
– Мы там не бездельничаем, – сказал он. – Нога печется, будет позже.
– У нас ассортимент, – горделиво заметил Михаил. – Готовит замечательно.
– А я? – появился Саша с вопросом.
– А ты замечательно ешь, – бросил ему Михаил. – Садитесь, – велел он.
Все расселись и вперились в Мишу. Он, улыбаясь, оглядел всех и сказал:
– Странно. Я ночь не спал, все представлял нашу встречу, как мы будем говорить с тобой, что. Нервничал, готовился. А вот ты сидишь, и все как-то просто, обыкновенно, и даже, черт его знает, досадно за эту простоту.
– А хорошо, – вставил Саша. – Наоборот, без соплей, спокойно, нормально. – И обратился к Андрею: – Врет, конечно, что не спал. Я толкал, чтобы не храпел.
– Ну что ты врешь? – вспыхнул наиграно Миша. – Это ты дрыхнул. Ты пришел во сколько, в первом часу? Завалился и готов. Я храпел… Ну ладно, Андрейка! За тебя. За твое второе пришествие в мою жизнь.
Миша вышел из-за стола и поцеловал Андрея. Выпили. И Миша тут же спросил:
– А ты с кем-нибудь-то видишься? Как Юрка, Галя? Я давно, конечно, созванивался с ней, после развода вашего. О тебе узнавал. Она меня отбрила, и я больше звонить не стал. Потом замуж она вышла, да?
– Не знаю, – ответил Андрей и тут же спросил: – Миша, а кто играет? – И подошел к пианино.
– Да все кому не лень, – бросил Саша.
– Почти никто, – дополнил Миша. – Осталось от прежней хозяйки. Она одинокая была, мы с ней обменялись на мою однокомнатную. Оставила мне его, и вот часы напольные. Но там пусто. Один циферблат. Я в них оборудовал бар. Смотри.
Он открыл дверцу, и на полочках, вместо гирь и маятника, Андрей увидел бутылки с разнообразными напитками.
– А ты разве играешь? – спросил Михаил, глядя, как Андрей, подставив стул, сел и снял крышку.
И вдруг на его вопрос инструмент ожил под пальцами Андрея, и зазвучал органный тембр глубинной, больной, измученной души. Все оцепенели, вслушиваясь, и с каждым тактом все больше и сильней поражаясь гармонии звуков, их ясной строгой простоте и невероятной силе одновременно. Три человека чувствовали одно, и каждый вздох вдувал в глубину души и всей плоти тоску, сдобренную щемящей надеждой, боль неясного вселенского страдания, и благость, и притаившиеся жгучие слезы любви, благодарности и детского необъяснимого счастья.
Музыка еще не покинула комнату, но тишина уже просила пощады за смерть звуков. Все сидели молча, доживая каждый свою историю, сказанную великой и вечной музыкой.
Андрей закрыл инструмент и повернулся лицом к столу.
– Меня учил играть один великий человек, его звали дядя Веня. Он был алкаш, тридцать пять лет сидел в лагере за… – Андрей задумался и подытожил: – За жизнь. Начинал как блестящий пианист, потом… жизнь, – с улыбкой повторил он опять. – Он уже умирал, и играл Баха – Зилоти. Я просто перекопировал его игру. Я больше ничего играть не умею.
Он подошел к столу, налил всем и себе и выпил.
– Если бы ему еще пожить, то мой репертуар мог бы быть солидней.
– Я знаю, – выпалил Михаил, – мы о тебе фильм снимем! Гринь, – окликнул он Гришу, – надо поговорить в художественном вещании с твоими. Все! – закипел он. – Грандиозно. Можно цикл придумать, скажем, назвать «Судьбы». Да?
Гриша кивал и поддакивал.
– Выпьем, – предложил Михаил.
Все наливали и выпивали уже самостоятельно.
– Ой, – заорал Саша. – Нога-то!
Все бросились в кухню. Дымок слегка выбивался из духового шкафа.
– Герострат ты кулинарный, вот ты кто! – осенило Михаила, но вынутая нога была только чуть прижженной снизу, и срезанная корка обновила их дружбу.
– Даже лучше прожарилась, – резюмировал Саша. – Свинину надо как следует запекать, а то солитер попадет.
– Цепень свиной, дурило! – поправил Гриша. – Солитер в тебе с рождения сидит! Жрет как на убой, а худенький, как Бриджит Бордо, – пожаловался он Андрею.
– Мальчишки, надо выпить, – обнимал всех Миша, увлекая к столу. – За нас давайте. Я счастливый человек. У меня есть вы.
Он целовался с ребятами, потом обнимал и целовал Андрея. Саша включил магнитофон. Тихая нежная музыка вновь наполнила и укутала гостиную. Закурили. Андрей тоже взял сигарету. Все заметно нагрузились, и никотин сразу определил степень.
– Нет, я не могу не сказать! – вдруг ни с того ни с сего взорвался Михаил. – Я имею право. Ну как же это так? – навесил он вопрос. – Андрюша! Как же это ты… – протянул он руку и для пущей выразительности задрал палец вверх. – Ты – и сантехник в МРЭО каком-то идиотском? Ты… – Он не находил слов. – Ты ведь был надеждой! Рядом-то некого было поставить. Мне обидно за тебя, за нас. Обидно! – протянул он. – Понимаешь? Ты посмотри, кто в звезды-то вылез! Кто они? Бездари! Никто твоего ногтя не стоил. Приживалы! Высиживали свои яйца, и вылупились твари. Искусства-то нет. Вакханалия всюду и везде. А тебя Бог отметил. Во всем. И ты закопал своего Бога – талант свой. Гордыня, правдоискательство сраное, никому не нужное. Ты своим действием открыл путь серости, бездарности. Ты им свое место уступил. Вот что ты натворил! Художник. Ты понимаешь? Ты ведь не урод, не инвалид, как я. Со мной беда случилась. Я до сих пор ночами вижу, как я танцую. Ну ладно, тут беда, и все, хромой танцовщик – это… А ты сам себя заживо зарыл! Ты помнишь, как мы мечтали всех их «сделать», как верили в звезду, в себя, в таланты свои? Я раком становился, лишь бы приняли, дали хоть в состав, но доказать, что я, и все. А ты сколько дерьма отхлебал, пока о тебе заговорили? Ты родился быть артистом, а кем стал?
Андрей в упор посмотрел на Мишу.
– А ты? – спросил он тихо. – Ты родился мужчиной, а… – Он замялся, подыскивая слово, – а женщин не любишь, не живешь с ними.
Михаил поднял на него свои красивые глаза и печально произнес:
– Кто тебе сказал, что я не люблю женщин? Люблю. Но не сплю с ними, ты прав, и не живу. Зато ты жил и спал, и даже сына сделал. А кого ты осчастливил этим? Где они?
Он налил и сел. Закрыл рукой лицо. Потом резко выпил водки и обнял Андрея.
– Не сердись, – попросил он. – Я очень… Мне так хреново, если бы ты знал… Чем я занимаюсь, как я живу, Андрюша?! Почему так несправедлив Бог ко мне, к тебе?
– Это судьба, – тихо сказал Андрей. – Это наша судьба.
Он опять налил и выпили. Михаил полез к магнитофону, и с Сашей они нашли кассету и поставили. Это было «Болеро» Равеля. Михаил, уже набравшись, танцевал руками по столу, изредка наливая и выпивая.
– За балет! – говорил он и вновь отдавался музыке.
Следующей на кассете была музыка из «Спартака». Миша снял брюки. Оставшись в плавках, скинул рубашку и начал танцевать Спартака, Красса и женские партии. Он самозабвенно делал пируэты. Его заносило, он натыкался на диван, на шкаф. Места было мало, явно не для прыжков, и он упал, но снова, не замечая никого, представляя себя на сцене в свете юпитеров, крутил пируэты и падал. Танец его был уродливым, странным и обидным. Пожилой взрослый мужчина, в белых спальных трусах, носился по комнате в пьяном полуобмороке, изображая весь русский балет.
Андрей встал и, жестом показав, что идет в туалет, бочком, чтобы не спугнуть «Спартака», вышел в прихожую. Он оделся и тихо вышел.
Сумерки уже превратились в ночь, и заметно похолодало. Дул резкий злобный ветер, не желавший считаться с человеческой печалью, горем, чувством досады и стыда. Он гнал листья, мел их перед собой, срывая остатки с мокрых чернеющих веток.
Андрей вошел в квартиру, и она напугала его своим бесприютством, тишиной, безжизненностью. Дукина не было, и впервые за несколько лет застенного его существования и теперешнего отсутствия Андрей ощутил острое одиночество. Он вошел к себе, включил свет и осмотрел жилище. Он постучал в дверь и спросил себя вслух, комментируя стук: