– За тебя, брат! – Чокнулся он о рюмку Андрея. – Пей, и я тебя провожу, и поспим. У тебя бумага есть? Я адрес свой напишу. Завтра некогда будет. Может быть, заторопимся, мало ли что.
Андрей уже осовел и плохо передвигался, только улыбался. Он, махнув рукой, сказал, улыбаясь:
– Там.
Юра довел его до кровати, Андрей дал записную книжку:
– Тут пиши, – и лег.
Юра взял книжонку, полистал ее и стал писать адрес.
Андрей лежал с закрытыми глазами, и перед ним проплывали нарисованные облака. Опускался занавес. Свет погас и снова зажегся. Занавес пошел. Он стоял на сцене, а в зале сидели зрители: Галина с Юркой, Надя со свечой в руке, Алексей, Дукин с двумя дамами, которые плакали, на стесняясь своих слез, Миша с Сашей и Гришей, Юра с сыном, который держал гитару меж коленочек. И другие лица с вниманием следили за его игрой. В кулисах стояли друзья по театру, Женька Санин. Андрей играл умирающего Сократа, пил яд и, обернувшись в зал, протягивал им руку, будто ища помощи; слезами наполнились глаза, и он рухнул. Все вскочили и зааплодировали. Плакали многие, кто-то полез на сцену, к нему, стал его обнимать, тискать. Он задыхался от их объятий и проснулся.
Было довольно светло, тихо. Он приподнялся на локте и обнаружил, что комната пуста.
– Уехали сибиряки! – сказал он вслух. Пошарил рукой и взял пустую банку. – О, не налил, – констатировал Андрей. – Вот это накушался. Нонсенс!
Он начал вставать. Шкаф был раскрыт, книги и бумаги валялись на полу. Андрей собрал несколько книжек, поставил на полку, сгреб бумаги, фотографии, сложил внутрь шкафа.
– Сколько же времени сейчас? – спросил он сам себя. Часов на руке не оказалось, и он принялся их искать, но не нашел. Вышел на кухню. – Может быть, там оставил вчера?
И обмер: кухня была слегка перекопана. Открыты дверцы стенных шкафчиков. Он бросился в коридор, уже понимая, что «сибиряк с сыном» пошуровал в квартире и обокрал ее. Он толкнулся в дверь Дукина, но та оказалась запертой.
– Слава богу, – выдохнул Андрей.
Он вернулся к себе и внимательно огляделся. Записную книжку он нашел возле стула и стал листать, надеясь отыскать адрес, но, увы, свежей записи там, конечно, не было. Он улыбнулся и сел. Набрал номер телефона, и в трубке объявили: «Одиннадцать часов пятнадцать минут ноль секунд».
Он обнаружил, что пропал костюм, деньги, которых было всего ничего, но все же.
– Эх, дурак, дурак! – говорил он себе, обнаруживая пропажи.
Он опять кинулся в коридор. Дверь была закрыта. Он отворил ее, осмотрел замок и закрыл. Войдя в комнату, Андрей сел на кровать и долго и безразлично глядел на свое жилище. Он качал головой, вздыхал своим мыслям и иногда повторял:
– Сам виноват, сам виноват!
Он мылся под душем, гладил старые брюки, рубаху. Одевшись, обнаружил, что Юра, если это его настоящее имя (вряд ли) упер и пальто. Он плюнул в сердцах и сел тут же, на обувную полку, совсем убитый и раздавленный человеческой низостью.
Он шел по улице в плащике, ветер раздевал его, стараясь стащить и это жалкое платье, чтобы совсем добить всякую веру в добро и порядок. Холод был просто собачий.
Он шел к Оленьке, дочке своего единственного друга, настоящего и навсегда потерянного. Он помнил ее совсем пацанкой, смешной тихоней с огромными, озорными, как у отца, глазами. Андрей узнал ее немедленно, сразу.
– Оленька, – как-то по-отечески нежно сказал он ей ее же имя.
– Здравствуйте, Андрей Николаевич, – ответила она и посторонилась. – Входите.
Он разделся и прошел в комнату.
– Попьем чаю? – спросила Ольга.
Андрей согласился, так как промерз до костей и теперь тихо оттаивал.
Пока она возилась на кухне, он оглядел ее жилище. Однокомнатная, более чем скромная квартирка. Чистая, опрятная, говорящая об одиночестве хозяйки.
– Ты одна? – спросил вошедшую Ольгу Андрей.
– Чай готов, – сказала та, не ответив, и показала рукой на кухню.
Он прошел следом и решил больше вопросов не задавать. Но Оля сама продолжила, отхлебнув из чашки.
– Еле вырвалась из замужества своего. Такой оказался, что не дай бог, – тихо и даже как-то светло сказала она. – Хорошо хоть ребенка не родила от этой дряни. – И добавила: – Не будем обо мне, ничего интересного. Как вы живете? – спросила она сморкающегося и отогревающегося Андрея.
– Никак, – просто и честно ответил он и поправился: – Как большинство, наверное.
– Плохо, – подытожила Оля. – Раз как все, значит плохо. Но такая уж у нас, у россиян, судьба. Я вот училась, думала стать хорошим врачом, а теперь поработала, поглядела на весь ужас и… – Она помолчала и добавила: – Просила о себе не говорить, а сама же затеяла. Никуда от наших бед не денешься.
– А мама не с тобой? – робко поинтересовался Андрей.
– Она еще до папиной смерти замуж вышла. Теперь живет одна. Ей купил квартиру какой-то ее любовник. А вообще ее судьба и жизнь мне неинтересны. Впрочем, как и ей моя. Папа в последнее время, когда она его бросила, пил ужасно. А за год до смерти вдруг изменился. Стал ездить на концерты, бросил пить. Мы ведь с ним жили вдвоем. Мать ему меня оставила. Короче, деньги зарабатывал. Себе ничего не покупал, ходил в старье, над ним даже смеяться стали. И я тоже. Ничего ведь не знала. И однажды приехала мать. Был вечер. Папа на спектакле. Она вошла в комнату, села вот на тот стул и ни с того ни с сего говорит: «Собирайся». Я спрашиваю: «Куда?» «А мне какое дело? Это квартира моя! Я развелась. Мне жить негде. А с вами тут задницами тереться я не намерена!» И стала выкидывать вещи из шкафа. Я плачу, кричу ей: «Мама! Как ты можешь?» А она глянула так на меня и говорит: «Я тебе не мама, дура недоношенная!» И тут, слава Богу, папа пришел. Я открыла дверь, он влетел и в первый раз за всю жизнь ударил ее по физиономии. А я, в истерике, ору: «Еще ей дай! Еще!» Ужас, в общем. А потом он ей говорит: «Я обещал выкупить, значит выкуплю. Не ходи сюда никогда. Через два месяца оформлю все юридически». Вот. Он, оказывается, договорился с ней, что купит квартиру и на меня перепишет. Так и сделал. Я не знаю – сколько, что. Только приехал однажды веселый, счастливый и схватил меня на руки. Целует, и в пакете бумаги. Оформил куплю-продажу на мое имя. «Все, родинка моя!» Это он меня так звал. – Оля глубоко и долго вздохнула, чтобы не разрыдаться. – Короче говоря, все сделал. Купил шампанское, коньяк, какие-то деликатесы и мне красивый костюмчик. И мы отмечали чуть не всю ночь. Он был в ударе: пел, танцевал со мной, хохотал. И запил… И все мне говорил: «Потерпи, родиночка моя, скоро брошу». И с гастролей его привезли. Народу много было. А о вас всегда, вспоминая, говорил: «Бросил меня Андрюшка, сын сукин».
Они долго молчали и отхлебывали свой громкий чай, чтобы скрыть удушливые спазмы от слез, дружно падавших в стаканы. Андрей не выдержал, вышел в комнату и, подойдя к одной из Жениных фотографий, долго и нежно глядел в улыбающиеся озорные глаза.
– Ладно, чего уж, – сказала за спиной Оля. – Не знаю, как я-то сама все пережила.
– Я в церковь вчера ходил, помянул его, – утерев ладонью лицо, сообщил Андрей. – Встретил Надю. Ты ее знала?
– Да, конечно, – ответила спокойно Оля. – Папка ничего от меня не скрывал. Да и чего там скрывать-то? Не везло ему на баб. Он был интеллигентный, нежный, несовременный. А баб надо бить и держать вот тут! – Она сжала кулак. – Странно такое от женщины слышать? Я насмотрелась на свободу: эмансипация, равенство в правах. Скоты! Разрушили семью, убили материнство, любовь. А теперь уже поздно локти кусать. Дело сделано. Если не родишься уродом, то воспитаешься. Ладно, чего уж, от нас ничего не зависит, – горько усмехнулась Ольга. – Давайте пообедаем. У меня щи есть, вкусные. Папка научил готовить.
Она поглядела на Андрея и поняла, что ему не до щей.
– Ну чай допьем, – предложила она, и Андрей согласился.
Андрей пил чай, глядел на Ольгу и вспоминал, как на этой самой кухне они после разлуки встретились с Женькой.
От осени не осталось и следа. В одно мгновение исчезла остаточная память о ней, и деревья стояли черными скелетами без единого листка. Ветер летел с севера и, устав в дороге, злобно лютовал с прохожими. Андрей не мог долго доказывать свою выносливость и то и дело забегал в магазины, чтобы чуть отогреться.
В подземном переходе он остановился послушать трогательного мужика, который, прикладывая ладонь к уху, хорошим, поставленным голосом пел русские песни и романсы: «Однозвучно звенит колокольчик, и дорога пылится слегка». Сумка перед ним была большая. И проходившие бросали в нее кто что мог из денег; слушателей не было, все куда-то спешили. Андрей тихо пошел дальше по переходу, вышел на другой стороне улицы и, дойдя до следующего перехода, спустился вниз. Тут бабы продавали овощи, зелень. Он прошел мимо и встал подальше у стены. Порылся в карманах и, не найдя ничего лучше, постелил на асфальт носовой платок. Стыд глодал его, но он закрыл глаза и тихо-тихо запел: «Однозвучно звенит колокольчик…» Люди шли, не видимые им, и он не знал, нравится ли им или нет его пение. Он представлял себя на сцене. Он пел: «На воздушном океане без руля и без ветрил тихо плавают в тумане хоры звездные светил». Концертный зал замер, внемля его голосу. Оркестр, мягко и виртуозно управляемый дирижером, выступал с полным пониманием, составляя гармонию звуков. Он чувствовал себя горным жителем, он был демоном, способным очаровывать и завораживать: «…к тебе я стану прилетать, гостить я буду до денницы, и на шелковые ресницы сны золотые навевать».
Он открыл глаза. Аплодировали несколько человек, стоя в переходе, и он закивал им неуклюже и все-таки с чувством гордости. На платке лежало несколько бумажек. Он положил их в карман плаща и, нащупав, достал коробочку, о которой в волнении прощания с Ольгой забыл. Он открыл ее и вынул часы. Ручные часы старого друга. Он завел их и, спросив время у прохожего, поставил стрелки и, послушав ход, надел на руку; скомкав платок, зашагал по переходу мимо торговок зеленью и овощами, весело им подмигнув. Ему было совсем не холодно.