– Скучно. Одно и то же. Все одинаково. И все одинаковы.
– Зачем же тогда вы это делали? – повернулась к нему Надя. – От скуки? От нечего делать?
– Чтобы еще раз себе доказать, – он налил себе в рюмку еще и как-то зло процедил: – Доказать, что вы все одинаковые. И ты такая же сучка, как всякая баба. Чего ты там раскорячилась? Всем вам надо одного и того же.
Надя широко и удивленно посмотрела на Алексея. Она подошла к магнитофону и выключила музыку. Стало тихо. Подняла недопитую рюмочку и влила коньяк в рот. Алексей внимательно смотрел на нее. Потом быстро вышел в коридор и, взяв пальто, захлопнул за собой дверь.
Постояв некоторое время, Надя убрала со стола и пошла развешивать в ванной белье. Закончив с делами, она вышла в коридор, посмотрела в дверной глазок, словно надеялась… И, конечно, надеялась, что он возвратится. Но время шло, за окном темнело, и она бросилась на диван-кровать и зарылась с головой в подушки.
День закрутил Надежду вихрем дел, работы, обхода больных. Она не забыла взять бланки справок для себя и для подружек. Она совсем забыла, но ей напомнили, что у Сараева день рождения и в пять часов все собираются в ординаторской. И вправду, неделю назад они собрали деньги на его сорокалетие. Заведующий отделением. Он был хороший мужик, но плохой, в общем-то, врач, и поэтому карьерист. Однако коллектив давно сложился, и все уже свыклись и с характерами друг друга, и с их изъянами. Тем более Александр Сергеевич, или Саша, зла своим не сделал, даже наоборот, под его началом все жили тихо, дружно и без особых проблем. Молодая лаборантка Маша Левитина была в него влюблена, и пошел слух, что не без взаимности. Их застукали на диване в его кабинете в положении бутерброда, когда он дежурил ночью. Такая, видимо, страсть обуяла их, что он забыл закрыть на ключ дверь кабинета. Но этого никто не осудил. Александр Сергеевич холостяк. А Маша девочка очень даже хорошенькая и сексапильная. Ею даже шеф интересуется. А ему за шестьдесят! И семья с внуками. Вот это уже настораживает!
Надя пришла помочь накрывать на стол. Девчонки уже выпили водочки и винца, и потому хохот стоял, как на «Смехопанораме». Черт знает что болтают и как идиотки радуются. Надежде было как-то тоскливо и, в общем-то, сидеть и трындеть ни о чем тоже не хотелось. Но ее утянули в середину стола, когда народ собрался. Начались славословия, тосты, аплодисменты. Надя чуть-чуть выпила вина, но вокруг наседали.
– Мне дежурить, братцы, девчонки! – пыталась урезонить коллег Надя.
Но известное дело, как эти наши резоны доходят до гуляющих товарищей. Пришлось выпить фужер, второй. Кто-то травил анекдоты, кто-то уже обсуждал свои личные проблемы. Стол в пять минут превратился в живую винегретную массу, где каждый вроде и сам по себе, но в целом разномастная куча неслышащих, непонимающих, одуревших от суетливого празднования коллег и товарищей. Надя тоже кому-то кивала, делала вид, что кого-то слушает, улыбалась, хлопала в ладоши, демонстрируя свое единение с обществом и полное радостное присутствие на торжестве. Но вскоре полезла к выходу, задохнувшись от дыма, что испускали почти все присутствующие, от этого гвалта и ликования на пустом месте.
В кабинете старшей сестры было тихо, и только тетя Зоя, пожилая сестра-хозяйка и по совместительству уборщица, раскладывала конфеты, доставала из коробок торты и резала их на куски. Стоял электрический самовар, чашки на подносах.
– Тут чай будем пить. Сергеич так распорядился, – сказала она вошедшей Надежде. – А ты чего, Надюша? Чего невеселая? Хлопни водочки. Я вон выпила рюмашку. А… ты сегодня еще в ночь? – поняла она. – Давай тогда торту съешь. Мне вот этот глянулся. Я люблю, чтоб крему не было. А этот хороший, песочный. Давай я тебе наложу. Я тоже там сидеть не могу. Так они все гомонятся, орут. Какой-то день рожденья чокнутый. Мы, бывало, поздравимся, спомним, как чего было за эти годы. А пели как! Это обязательно. Каждый чего-нибудь от себя скажет. Танцевали обязательно. А тут – ни уму ни сердцу. И подарок подарили – черт-те что и сбоку бантик. Кто это такое придумал-то? Я бы на его месте обиделась. Какую-то туристическую палатку. Одурели.
– Ну любит он на рыбалку ездить, – сказала Надя.
– Не знаю, не знаю, – сокрушалась тетя Зоя. – Я бы обрадовалась, если бы мне хрустальную вазу дали.
Надя готовила лекарства, таблетки, ампулы, шприцы. Сверяла по книге записей, кому что, и вносила в журнал отчетности используемые медикаменты.
Обход прошел тихо. Она раздала таблетки, сделала уколы. Парню с ожогами сделала перевязку. Он взял ее за руку, благодаря, и задержал в своей ладони.
– Спите! Сон лечит, – сказала она.
– Не могу. Ноет. А потом, лежу и лежу, сплю и сплю, – уже силы нет. Я в жизни столько не лежал, сколько здесь.
– Как тебя угораздило всю ногу-то себе спалить? – поинтересовалась Надя.
– Угораздило, – подтвердил парень. – Слава богу, только ногу, а если бы и то, что между? – хитренько подмигнул он ей.
– Да это-то ладно, – утешила Надя. – А когда без ноги или без ног? Вот это жуть.
– Не-а! Мне лучше без ног, чем без секса, – убедительно изрек парень. – Зачем жить, когда не можешь любимым делом заниматься? Это не жизнь. Я без этого удовольствия и дня бы не прожил.
– Ну, вот уже неделю лежишь у нас, и ничего, – заметила Надя. – Придумываешь из себя невесть кого.
– Как это ничего? – спросил парень и крепче сжал ее руку. – Я ведь не сплю не потому, что больно, – зашептал он. – Я с болью договорюсь, а совсем по-другому.
Он потянул ее руку так, что она невольно приподнялась с табуретки, и прижал к своему месту. Через простыню она ощутила всю упругую, вздрагивающую, внушительную его плоть. Парень что-то зашептал ей в ухо и второй рукой обхватил за шею. Несколько раз чмокнул сухими губами куда-то в шею и в ухо и нежно, но сильно пригнув ее голову, подтолкнул к животу и ниже, уже стаскивая с себя простыню. Надя опомнилась. Освободившись от его вожделеющих рук и встав с табурета, она улыбнулась, накрыла его славное орудие простыней и спокойно заметила:
– Вам жена утром яблоки приносила, масло облепиховое, чтобы ноженька ваша заживала, слезы утирала, вас жалеючи, я сама видела. А вы так себя ведете, больной, что просто уму непостижимо. Я доложу главврачу завтра, и вас выкинут за нарушение постельного режима. Вам понятно? – Она посмотрела на него и улыбнулась.
И парень посмотрел на нее почти нежно.
– Но я постельный режим не нарушал, – мило объяснил он. – Я все про все если и предлагал, то в горизонтальном положении. И потом, это не жена была. – И уже как ребенок стал канючить: – Сестричка, а можно еще промедольчику, а то болит жутко? Опять не усну.
Ольга забежала, потому что оказалась рядом по своим делам. Она отхлебывала чай на тесной Надиной кухоньке и во все глаза слушала Надин рассказ о последних событиях ее жизни. На столе лежали печенье и Ольгины сигареты. Закурив, она переспросила:
– И коньяк оставил, и все, и ушел – ни слова ни полслова? Ни спасибо вам, ничегошеньки?
– Вот, как говорю, – заверила Надя. – Да вот! – Она открыла дверцу холодильника и достала бутылку коньяка. – Я не пила, а он рюмки три. Ну видишь, больше половины!
– Не бедный, значит, – заключила Ольга. – Коньячок дорогой. Ну, значит, и хрен с ним, с уродом. Давай погладим ему дорожку – пусть идет на… не будем ругаться, на все четыре стороны. Смотри, зажилила хороший напиток к чаю, – укорила она.
– О-о! Че говоришь-то? – покачала головой Надя. – Я забыла про него.
– Шутю, – улыбнулась Оля, доставая рюмочки и, уже разливая напиток, предложила: – Давай! – она подняла свою рюмку. – Навек забыть и дальше плыть по воле волн к любви и счастью! Новый тост, запомни! – Она выпила и посмаковала: – Хорошо! Сразу в жилочки потекло. Это все хорошо, плохо только то, что без дождевичка, – залетишь от этого страдальца или, не дай бог, чем другим наградит. А еще медработник.
– Да ничего не будет, – уверенно сказала Надя. – Я по лицу вижу человека.
– Ясновидящая ты моя, – изумленно посмотрела на нее Оля и вкрадчиво начала: – А трихомониаз и гонорея со СПИДом не из носа капают. По лицу она видит. Во забрало-то тебя! Вот тебе и Надька-тихоня! Ладно, обойдется, – уверенно закончила Оля и, поплевав через левое плечо, постучала по столу. – Это наше противозачаточное средство, – пояснила она. – Давай-ка, еще продезинфицируемся по рюмочке. Я бы не оставила. Значит, он не скряга. Щедрый человек. Вот смотри: и секс, говоришь, с ним сумасшедший, хотя ты в этом деле – как курица в алгебре. Но тебе понравилось. И не жмот, и денежки водятся… А с чего его тогда жена кинула? Это я задаю вопрос нам. Вот что нам, бабам, надо? А черт его знает! С другой стороны, я тебе скажу, что среди них нет того, ради кого и в огонь, и в шалаш, и на абордаж. Вот, пожалуйста! Он сидит, страдает. И что? А то! Тут же хвать первую встречную, в бар, то-се! И обделал свое нехитрое мужицкое дело. И фи-и-ть! – Ольга свистнула. – И не напишет, и не позвонит. И все они такие. Выродились мужики. Посмотри на нашу эстраду, на всех этих, прости Господи! Средний род, неопределенный пол. Уроды! Фаллоимитаторы ходячие. Вот и сидим, тетки-одиночки.
– Но без них ведь тоже не жизнь, – возразила Надя.
– Правильно Маринка нам сказала. Чего мы по этим танцам, да по бассейнам ходим? А другие по клубам, по дискотекам, по барам. Ищем своего, надеемся. Да не для себя! – рассердилась Ольга. – Мне они как до лампочки. Я для сына мужика ищу! Ему отец нужен! Ему тринадцать лет. Возраст такой, что караул! А дальше – больше. Что я ему дать могу? Конечно, могу, но отец, мужик, ему, пацану, даст совсем другое. Он к мужикам и тянется. Меня уже стесняется. Уже волосики растут. Смешной такой… Попросил купить ему бритву. Я ему говорю: «Дурило, что ты брить-то собрался?» Ну что ты? – она как-то обмякла, поникла. – А потом приходишь домой, а дом какой-то… – Ольга поискала сравнение. – Как будто обокрали. А знаешь, сколько во мне любви, нежности? А дать некому. Вот и гниет внутри ненужным хламом. Ой! Ну к черту тоску эту. И так… накатывает, хоть воем вой. Да еще погода такая, что… одни обострения. Ну и как не выпить? – Она еще налила. – За тебя, за нас. Все-таки есть женщины в русских селеньях. Иди и бери – не хочу.