И на этом стоим.
В поголовном разврате,
В воровстве и во лжи
Мы других виноватим,
А от правды бежим.
Пошло изображаем
Козырного туза
И, как тварь, избегаем
Глянуть Богу в глаза.
Оттого, что нет Веры
Ни Ему, ни себе…
Обреченность без меры
И проклятье в Судьбе.
«Я есмь и жертва, и палач…»
Я есмь и жертва, и палач.
Ты обо мне не плачь.
Я сам покаюсь, выйдет час,
За всех за вас.
Я не жалею жертв, о нет.
Они – предмет…
Не осуждай меня, молчи!
Все палачи.
Когда не жертва – ты палач,
Как мяч.
Играет на две стороны —
Там все равны.
Во чреве нашем вечный ад.
Бог виноват.
А на словах мы – горний свет,
Нам веры нет.
Теперь я Жертвенный Огонь —
Иди и тронь.
Я не сожгу, не опалю,
Я всех люблю.
Готов за вас взойти на Крест,
Да нет окрест
Ни погребального костра
И ни Креста.
«Когда Господь решит нас наказать…»
Когда Господь решит нас наказать,
По Божьему иль Гамбургскому счету…
А он давно готов нам показать,
Когда возьмется за свою работу,
Он разума лишит нас навсегда.
И это будет в пьесе первым актом.
Хотя я в массе вижу иногда,
Что мы стоим перед свершенным фактом.
Мы, в большинстве, наказаны уже
За весь земной набор остервененья.
И потому на «верхнем этаже»
Давно видны сверхстранные явленья.
Не сходится одно с другим никак,
Хоть заповеди божьи всем знакомы.
Старпер на юной женится – дурак!
Что пожелать ему? Счастливой долгой комы?
Или какой-то странный светский франт
Завел себе безбедную старуху.
Уж лучше бы ему на пенис бант
Приклеили, чтоб освежить порнуху.
Куда ни кинь свой взор, везде фатальность.
Но кто поймет весь ужас положенья?
Нормальных нет, и в этом вся реальность,
А идиоты жаждут продолженья!
«Все чередом своим…»
Все чередом своим.
и хороводом годы, как в польке-бабочке,
по залу проскакали…
И мы вдвоем остались в этом зале.
Все было и прошло, как позабытый сон.
Вот вымерший партер и пыль
на жестких креслах.
Вечерний дальний звон,
как будто жизнь воскресла,
но выпал из руки, рассыпавшись, бутон.
В оглохшей комнате
отклеились обои и покоробились,
как старческая кожа.
Полуторку-кровать мы называли «ложе»,
она скрипела так, что не давала спать.
Она была предатель и сексот.
Мы, как зверьки, в боязни шевельнуться,
едва дыша, могли лишь улыбнуться
и крепче сжать свой воспаленный рот.
А там, за крашеным зашторенным окном,
там, за стеной квартирки нашей съемной,
спал целый мир в желаньях неуемных,
что рисовались мне загадочным кино.
Что в общем-то, по сути, так и есть —
билеты в первый ряд, вокруг пустые кресла.
И пыльный зал, но мы успели сесть,
и начался сеанс, как будто жизнь воскресла.
«Я родился не то на зоне…»
Я родился не то на зоне,
Что звали в ту пору «город».
Не то и вправду в городе,
Что сродни уркаганской малине.
Я похож был тогда на зверька в загоне,
Вроде сыт, но всегда ощущался голод.
Хоть в родной стороне, но с привкусом,
Что живу на чужбине.
Я все время болел. «Сопливел»,
Как говорила мама.
И еще называли меня «сибиряк тепличный».
Но я все же тянулся к жизни,
Неосознанно и упрямо.
Случай по тем временам, скажем прямо,
Вполне типичный.
Нас тогда было много, таких сизарей диковатых,
Что ютились в гнездах своих подворотен
Почти с пеленок.
А душонка у нас и впрямь, как у тех пернатых,
Бьется нежностью в страхе, из последних силенок.
Помню слабый просвет слеповатых,
Подвальных окон.
И общенародный сортир во дворе,
Слезящий глаза от вони.
А еще у меня была ценность —
Мамин отрезанный локон.
И сосна, обожженная молнией,
На высоком песчаном склоне.
Память! Что ты мне шлешь приветы
Изо дня в день?
Намек, что пора осознать:
Я сундук антикварный?
Там внутри скопилось столько всего,
Да раскладывать лень.
Ну и пусть все лежит и
Хранится. На всякий пожарный.
«Я не жалею никого…»
Я не жалею никого —
Ни нищих и ни богатеев.
Христа лишь жалко одного,
Последнего среди евреев.
И первого среди живых
В пространстве гибнущего века.
Нет правды в играх ролевых
И счастья в жизни человека.
И человека тоже нет,
Что к совершенству так стремился.
Как тот Икар, на божий свет
Взлететь пытался, но разбился.
Мы умерли, не осознав
Момент вселенский для печали.
Всего-то в Книге десять глав,
Но мы их даже не читали.
Мы лживым идолам хвалу,
Как хор кастратов, голосили.
Холопами на их балу
Согбенно яства подносили.
Лизали преданно сапог,
Кулак державный целовали.
И втихаря, кто сколько мог,
Застенчиво, но воровали.
Мы грабили себя самих,
Во лжи захлебывались души.
О, сколько страшных лет лихих!
В крови одна седьмая суши.
В крови бездарнейших побед,
С раздачей праздничных конфеток.
«Бессмертный полк» – как смертный бред
И пробный шаг для малолеток.
Им подарили зомби-мир.
Зачем реальность, есть игрушки!
Там Добрый Дьявол – их кумир,
И нет живых… Там цель на мушке.
Для них и смерть – как детский сон,
Цветной, смешной и легковесный.
В нем будет всякий враг сражен.
А бой?! Волшебный и чудесный!
«Ну что? Опять грядет парад?..»
Ну что? Опять грядет парад?
Вновь округлившаяся дата.
Страна оденется в наряд
Давно погибшего солдата.
Как славно встретить юбилей,
Воспеть остатки ветеранов
И в благодарность сто рублей
Вручить, и показать с экранов
Стране родной, ее врагам,
Тем, что в войну друзьями были.
Второго фронта землякам,
Которых дружно позабыли.
Своих забыли! Что скрывать,
Их жизнь тихонько добивала.
Теперь могила – их кровать…
Страна им честь не отдавала.
Они ей отдали свое.
Легко! Как кровь из вены брызни…
Был ад войны их бытие.
А после… ад обычной жизни.
Всегда сухие их глаза,
Как высохшее дно колодца.
И если выступит слеза,
Так это разве что от солнца.
И раз в году, в ночи глухой,
Когда вокруг все еле дышит,
Он рот себе зажмет рукой,
Чтоб не рыдать… жена услышит.
Он про войну не говорит.
Кто не был там, о ней все знает.
Вот только сердце так болит…
Осколок в теле донимает.
Какая ж радость в этом дне,
Где миллионы в землю врыты?
Во рвах, в траншеях и на дне
Тела! Но души не убиты.
Бог весть, а радостно ли им
Взирать с небес на блеск парада.
Мы будущей войной их чтим,
Хотя им почестей не надо.
Москва
Москва гудит, спешит, куда-то мчится.
В ней нет людей – один сплошной народ.
Москва, как вирус, от нее лечиться
Бессмысленно. Она, как сумасброд,
Живет по собственным известным ей законам:
То держит в строгости, то пустится в разнос.
Ты можешь быть ей другом иль знакомым,
Она всех примет, это не вопрос…
И не ответ. Она как растворитель.
В ней личность нивелирует толпа.
Москва – убийца! Но она – целитель…
И эти два разнящихся столпа
Влекут и манят тайным притяженьем,
Соблазнами, интригой, колдовством…
Но все в итоге смутным отраженьем
Окажется и детским баловством.
Как из пращи, нас камнем запускают,
И мы несемся в гуще дел и тел.
Так день за днем нас, как тюки, таскает
Какой-то беспрерывный беспредел,
Пульсирующий в наших вздутых венах
И в этой оголтелой кутерьме.
Мы как граффити на кремлевских стенах,