Стяпонас входит в избу, садится за стол и переводит дух. Спохватывается, что сел на отцово место. Когда-то, ребенком, он смотрел на отца со страхом и уважением: отец первым брался за ложку, и только тогда все торопливо начинали хлебать. Так уж было заведено, и Стяпонас с опаской думал о том времени, когда отец одряхлеет. Ведь тогда ему, Стяпонасу, придется командовать застольем, он станет хозяином. Так рассудил отец. Миндаугаса выучит, Вациса отдаст в примаки, а Стяпонасу — среднему — хозяйство. Давным-давно, когда все вместе садились за стол, отец любил распоряжаться детьми, но жизнь каждого повела своей дорогой, даже не спросясь, нравится ли топать по ней. Миндаугас первым свернул в сторону; шел-то он по краешку, самая малость потребовалась — через канаву да в кусты. Хотя, кто там знает, никто ведь точно не может сказать… Потом настал мой черед — через другую канаву. А тут и Вацис. Вацис-то шагает по середке — если и заснешь на ходу, не сразу в канаву свалишься. Вацис сызмальства такой. И Шаруне… Но у Шаруне ветер в голове, мамин баловень, другой она породы, чем мы, даже диву даешься.
Кто же займет место отца за этим отмытым добела столом?
Вацис?
Стяпонас бросает взгляд в окно. В тени у амбара сверкает автомобиль, брат трет суконкой крыло, наводит блеск. Целый день возится со своей машиной, то и дело отгоняя Марюса, чтоб только не царапнул да камешком не запустил. «Вацис жить умеет», — говорит отец.
— Кушай. Почему не ешь?
Есть не хочется, хотя с утра не притрагивался. Жует колбасу, откусывает от огурца, но проглотить не может — кусок липнет к нёбу, словно пакля.
Марюс просит масла — не э т о г о масла, а т о г о масла, и Полина, рассердившись, выставляет его за дверь. Ребенок плачет. Полина снова берет его на колени, ласкает, успокаивает, но слова звучат вяло, а мысли далеко-далеко.
— Степан, — она называет его Степаном, — я думаю… я все время думаю… Давай останемся, Степан.
Стяпонас все жует да жует; не слышит, наверно, что говорит жена.
— Давай в город переберемся, я на работу устроюсь. Не могу я без работы, вот так… Так и кажется, руки у меня отсохнут. Сама уже… себя ненавижу. С пятнадцати лет каждый божий день работа, а тут… Или давай в колхозе, работы-то ведь хватает.
Она говорит негромко, глядя на него заботливым и добрым взглядом, как всегда, когда заговаривает о работе.
— Еще не поздно, Степан.
Не поздно? И бригада ему говорила: «Еще не поздно». А один спросил: «Ты дерево посадил?» Но к лицу ли Стяпонасу отступать? Решено — и будь что будет.
— Поедем, Полина. Надо!
— Почему — надо?
— Ты не спрашивай.
Это «почему» пугает его, он себе еще не ответил на этот вопрос, а если начнешь доказывать Полине… не поймет ведь…
— Здесь хорошо. Тут все есть. И домой бы ездили. А может, в колхозе. Я не знаю…
— Надо!
Полина ходит по комнате, толкает ногой пластмассового медвежонка, с изголовья кровати локтем смахивает платок — словно вдруг ослепла. Останавливается перед мужем, и тот видит, как дрожит ее подбородок.
— Почему три года назад из Березовска двинулись? Почему, а?
— Стройка подходила к концу, сама знаешь… Потом… так надо было…
— А почему Тюмень бросили и сюда приехали? А? Почему?
— Я в Литву вернулся, на родину!
— Вот и живи здесь. Давай жить будем.
— Тебе-то все просто. Живи!..
— Или я вещь, которую ты в дорогу берешь? Кто я тебе, спрашиваю?
— Полина!
Стяпонас отталкивает тарелку, выбирается из-за стола. На загорелом лбу блестят бусинки пота; он смотрит на жену и не узнает ее.
— Кто я для тебя? Вещь? Тень?.. Нет, Степан! Никуда я не поеду. Хватит с меня! Довольно! Надоело мотаться. Я работать хочу! Соскучилась по кельме и запаху раствора.
— Полина! — Стяпонас сжимает руки жены, поднятые к груди, косится на открытое окно — Вацис застыл у машины и пялится на избу. — Полина! — шепчет Стяпонас. — Не дури, Полина.
— Пусти! Руки пусти! — вскрикивает Полина и, вызволив руки, машет ими перед лицом Стяпонаса. — Думаешь, себе на хлеб не заработаю? Здесь, в колхозе! А то на стройку пойду. Надоело мотаться, не хочу больше. Не хочу, не хочу!..
Стяпонас опускает голову; хрустят костяшки пальцев, кулаки исчезают в карманах брюк; задев плечом за косяк, он вываливается в сени, стоит там минутку, кусая губы; знает, что под кленом сидит мать, не хочется мимо нее проходить. Но мать усердно уминает деревянной ложкой масло; она занята — рухни изба, не заметит. Стяпонас бредет в сторону.
— Отца не видел? — Мать не поднимает головы, и Стяпонас не уверен — его ли спрашивают?
— Найдется.
— Может, валяется где в тенечке?
Подойти бы к матери, сесть на лавку и, помолчав, спросить: «Ты правда, мама, ничего не знаешь о Миндаугасе?..» Стяпонас даже делает шаг к ней, но останавливается.
— Работе конца-краю нет. И в магазине столько проторчала… Где же этот… совсем уж в детство…
«Ты правда, мама, ничего не знаешь о Миндаугасе?» Но что она может ответить? Ведь спрашивал Стяпонас ее когда-то. А сейчас в ее ушах наверняка продолжает звенеть голос Полины. Слышала же, она все слышала, так почему молчит, почему не спешит с поучениями; всегда горазда поучать, а сейчас — «Где отец?..». Отец, видите ли, понадобился, мать поглядывает на озеро, словно он на самом деле там.
— Вечно он так, когда нужен…
«Правда ли это?..» — спросил недавно, как бы между прочим. «Перекрестись, — сказала мать. — Двадцать лет, как по твоему брату молебен отслужили, как ты можешь спрашивать такое?» А если сказать ей о том случае? Но уверен ли сам Стяпонас настолько, чтоб говорить, да еще матери?.. Поежившись, идет по выжженному солнцем двору. Голова гудит, веки болят. Косится на свою угловатую тень — часов пять, наверно. Смотрит на часы — половина пятого. Что делать, куда себя деть? Три дня, как ушел с работы, три дня бродит как душа без места. «Кажется, руки отсохнут», — сказала Полина; чистую правду сказала, столько времени без дела сидит… Полина с первого же дня рвалась на стройку, но было не с руки. Сам Стяпонас не пускал — мать тогда змеей шипела: «Обзавелись наследышем, сами и растите. Я с ним не столкуюсь и язык ломать не стану». — «Это мой сын, мама!» — стиснул зубы Стяпонас. «Не только твой». — «Полина — моя жена!» — «Я сватов к ней не засылала». — «Жена! — кричал Стяпонас. — А Марюс — сын! Мой сын!» Мать, отвернувшись, уголком платка утирала слезы. Полина не поняла, из-за чего он поругался с матерью. «Она — твоя мать, ты ее не обижай», — говорила. Стяпонас ничего жене не сказал, только попросил не спешить с работой, обещал все уладить: и садик для ребенка будет, и работа, и, главное, квартира. Час прождав в коридоре, попал к начальнику. Молоденький инженер, листая пухлую папку с чертежами, не дослушал его: «Документы в профсоюз сдал?» — «Три месяца уже». — «Только-то?.. Жди, подойдет очередь». — «Когда же она подойдет?» — «Сам должен понять, товарищ Крейвенас, нехватка жилья. Сможем — дадим». — «Когда? Когда? Мне сейчас надо жить». — «Всем надо жить!» Инженер встал, собираясь уходить, Стяпонас заслонил собой дверь. «Товарищ начальник, да поймите же меня… Послушайте, я еще не все сказал…» — «Мне на совещание, некогда…» — «Да товарищ начальник…» — «Побродяжат, а потом являются и знают одно — все им подавай». — «Не из тюрьмы же я! Я хочу здесь остаться, в родном краю». Инженер брезгливо поморщился, и Стяпонас вспылил: «Всю Россию изъездил, везде добрым словом встречали, входили в положение, помогали, но чтоб тут… дома… вот не думал…» А Полина все допытывалась: «Ну, как! Ходил, говорил? Ты же в родном краю; ты мне все говорил: дай приедем в Литву…» Стяпонас прятал глаза, виновато молчал. Раньше, чем через год, и не жди, а то и через все два. Шли дни, росла его неуверенность и неустроенность. И вскоре Стяпонас подумал: оно и к лучшему, что квартиры не дали, все проще будет…
Подходит к дровяному сараю, видит на колоде топор — хворосту нарубить, что ли…
— Не обязательно, — говорит Вацис, вылезая из-под автомобиля. — Не обязательно, Стяпас, я сам могу…
Чах! чах! Стяпонас легко стучит топором, словно кленовой мялкой по снопику льна.
— Оставь, я порублю! — кричит Вацис.
Стяпонас, покосившись на него, замахивается обеими руками.
— Вот дурень! — бормочет Вацис. — Мужской ум, называется! Такая колода была — и пополам!
Стяпонас швыряет топор на щепу, вонзает взгляд в Вациса.
— Чего смотришь? — не выдерживает тот. — Стоит добротная вещь — не трожь!
Косматая тень клена ползет по двору, мелькает на голубом автомобиле. Душно; легкие распирает густой воздух, пронизанный сотней запахов: сухого сена и навоза, терпкой мяты из палисадника и бензина. Руки Вациса по локти в машинном масле; это запах его рук, его автомобиля. («Потратился, зато имею!») Стяпонас редко писал письма Вацису, и коротенькие, а еще реже получал ответ, но все-таки надеялся: приедет, встретятся через столько лет, как ни крути, братья. Встретились…
Весной, вернувшись с работы, Стяпонас пошел помогать отцу. Пахал огород, и славно было прокладывать борозду, как в юности, еще до службы в армии. Хотя, если по правде, тогда он не испытывал такого наслаждения — с утра до вечера спина ныла от смертельной усталости. А теперь он словно родился заново; и ведь не разучился пахать; рассыпчатый хруст дерна, добрый полузабытый запах земли, который он слышал только во сне. Хоть бросай к черту стройку в Крикштонисе, садись на трактор и жми во всю железку… За садом мелькнул автомобиль, и вскоре появился Вацис. «Пашешь, значит?..» — «Пашу». — «Дай-ка сюда». — «Я допашу». — «Мы уж как-нибудь сами…» Вацис взялся за рукоятку плуга, плечом отпихнул Стяпонаса, и тот остался посреди борозды, толком не понимая, что это все значит. А когда он собрался подлатать крышу хлева, Вацис сказал: «Не обязательно, мы уж с отцом…» Вацис частенько наведывался на родной хутор, переодевался и сразу брался за работу. «Ты посиди, папенька, отдохни», — ласково говорил он отцу, а сам допоздна постукивал на дворе, что-то чинил, плавал на лодке в лес за хворостом. За ужином прикидывал: избу надо вагонкой обить («Да вот Стяпонас бы мог», — напоминал отец. «Не об