— Подожди на проводе, инженера наберу в мастерской.
Тракимас тешит себя надеждой — а вдруг? Подпирает плечом трубку, зажигает потухшую сигарету и жадно затягивается. Смотрит в окно на улицу — по ней плетется какой-то старик. Крейвенас?.. («Химию сыплете…») Не он, другой старикан… Почему не выходит из головы этот Крейвенас? Вечно путается под ногами. И он и его… Ах, я опять шут знает что… Мне ведь нужна пружина клапана. Ни о чем больше знать не хочу, мне нужна только…
— Тракимас, а другие хозяйства обзвонил? — вдруг спрашивает Тамашаускас.
— В «Передовик» звонил, в «Рассвет»… и в Пакальнишкяй.
— И ничего?
— Ничего. Ну как, Тамашаускас? Выручишь? Отдам, будь спокоен.
— Не догадываешься, почему они не хотят выручать? А вдруг им самим эта пружинка понадобится? Не сегодня, так завтра. Не знаешь ведь ни дня, ни часа.
Тракимас берет трубку в другую руку, влажной ладонью вытирает вспотевший лоб. Он издевается! В лицо смеется…
— Но ты-то ведь, Тамашаускас, можешь мне поверить?
— Верю. Правда, верю. Но инженер сказал: есть тяги, есть поршни, а вот клапанных пружин — нету.
Издевается!
— Этими своими поршнями пускай он…
И швыряет трубку.
Мечется в кабинете. Иди куда хочешь, приказывай кому хочешь, и все тебя выслушают, исполнят, что ни скажи. А кому ты прикажешь достать эту чертову пружинку? Ты силен в больших делах и начисто бессилен перед копеечными мелочами, до которых тебе и дела не должно бы быть, но вот ты уже потратил полдня, и механики тоже… Спасибо, хоть Гуделюнас к комбайну пришел. Тоже хорош гусь! «Ладно, Дайнюсу цены нет, золотые руки у парня, на него не могу обижаться. У него собачий нюх, чует, что и где не в порядке. Не комбайном ему управлять — электронной машиной!.. Но где возьмешь эту мелкую чепуховину? Кто чем разжился, держит в кулаке. Будто ты сам другой… Весной тебе позвонили из «Рассвета», попросили картофелесажалку. Мол, вы завтра-послезавтра не сажаете, дайте-ка нам машину, а когда начнете, мы вам свою пришлем, и в расчете. Что же ты ответил? Нету, мол, в ремонте. А что подумал? Еще поломаете, и когда нам надо-будет сажать, полетит непременно то, чего у тебя в запасе нет.
Вот так и живем, горько усмехается Тракимас. А грубить Тамашаускасу все же не стоило… Ты всегда легко теряешь равновесие и можешь черт те что наговорить. Нервы издерганы, позарез нужен отпуск, ведь ни разу еще не удавалось на все двадцать четыре рабочих дня оторваться от колхоза. Недели две, не больше, и снова носишься как угорелый по полям да фермам — все, что сделано без тебя, кажется никудышным. Дурацкий характер, работа на износ, конечно. И никто ведь не войдет в положение… А чуть что не так… И все-таки… Что ж, твоя работа всем нужна… ты закрома колхоза наполнил, района… закрома всей страны…
Со скрипом открывается дверь.
— Чего тебе, Регина? — сухо спрашивает Тракимас.
— Из района звонили, председатель. — Регина подходит к нему; стоит так близко, что Тракимас прямо-таки чувствует, как под белой блузкой вздымается ее крутая грудь.
Садится за стол, придвигает к себе папку с бумагами.
— Чего им?
— Сводку по жатве просили.
— Передала?
— Передала, председатель.
— Еще чего?
— Сводку по молоку.
В дочери мне годится, думает Тракимас, а ведь только пальцем помани…
— Почему раньше не говорила?
— Только сейчас пришла, председатель. — Покраснев, она теребит свой янтарный медальон. — Работа-то ведь давно кончилась.
— А, верно, — очнувшись, Тракимас поглядывает на часы. — Сводка по молоку готова?
— Я сейчас. — Регина поворачивается, но Тракимас останавливает ее:
— Не надо, в понедельник покажешь. Помнишь ведь в общих чертах.
Регина возвращается к столу, поправляет алый георгин, вставленный в бокальчик для карандашей. Тракимас только теперь замечает этот цветок. Как он проглядел, а может, его и не было, может, она сейчас пришла с георгином?..
— По сравнению с прошлым августом ниже.
— Веселая новость! — Председатель хлопает ладонью по папке — так резко, что Регина вздрагивает. — Сегодня сплошь веселые новости! И намного?
— На пять килограммов от коровы.
— Завфермами знает?
Регина пожимает плечами, нагнувшись через спинку его стула, поправляет занавеску на окне. Грудь мягко задевает плечо Тракимаса, и его бросает в жар. Черт возьми, вот взять бы и забыть все, хоть на минуту удрать от забот! Протяни руку — и твоя! Усаживай в «газик» и вези куда душе угодно. И ты воскреснешь, станешь другим. Чепуха ведь — треснула пружина, мелкая чепуха! На пять килограммов меньше удои? Чепуха! Неужто не видишь: она ждет. Не первый раз приходит, когда ты сидишь один. Вроде по делу, а ведь… Наплевать бы на все! На тебя-то ведь тоже наплевали. Как на последнего неудачника плюнули и бросили, а ты все еще ждешь. Чего ждешь, дурак? Почему молчишь да пялишься на нее? Она же молчит, ее губы, дрогнув, приоткрываются, они ждут, губы-то, а ты не будь олухом, не будь святым; отомсти той, которой нет, и себе самому отомсти за верность той, которой нет; говорят, месть — сладкая штука…
— Председатель…
Он встает, опираясь ладонями на стол, подходит к Регине и, резко повернувшись, бросается к двери, распахивает ее, влетает в комнату бухгалтерии. Комната пуста, со столов убраны бумаги, аккуратно расставлены стулья. Но здесь прохладнее, куда прохладнее — окна на север, солнце не нагревает. Тракимас глубоко дышит, трет рукой лицо — небритое; не успел второпях, ладно, завтра утром…
— Регина, — встает он в дверях, — впредь без моего ведома никаких сводок не передавать. Слышишь? — Он говорит сурово, хотел бы к ней придраться, накричать, но Регина — хороший бухгалтер, она никогда не ошибается. — Пока! У меня работа.
Сверкнув глазищами, Регина выходит, покачивая бедрами, обтянутыми короткой юбчонкой (где только научилась так ходить!). Не попрощавшись, выходит.
Тракимас стоит, слушает, как удаляются шаги, и вдруг вспоминает, что с утра ничего не ел. Такой суматошный день! А другие дни?! Хоть лопни, не успеваешь всего переделать.
Но сегодня он заслужил отпущение всех грехов, — смеется над собой, вспомнив про Регину. Вынимает из бокальчика с карандашами георгин и, повертев в руке, ставит в стакан с водой. Пускай его цветет. Безголовая девчонка, вот-вот опалит крылышки. Шею сверну тому, кто до нее дотронется. А может, давно уже дотронулись, и э т о было бы очередным эпизодом?.. Ты слишком хорошего мнения о других… Скрипнув зубами, Тракимас запирает кабинет.
Мать качает седой головой: ах, сынок, сынок, совсем ты у меня замотался.
Тракимас облокачивается на стол. Руки в смазке, в пыли. Когда мать приносит обед, он снова бросает взгляд на свои ладони и уходит в ванную. Долго моет руки и лицо под тугой струей.
— Остынет, — слышит голос матери, заботливый и ласковый — таким он помнит его сызмальства. — Поторопился бы.
Перед зеркалом проводит расческой по волосам. Залысины растут.
— Какие у тебя глаза, полюбуйся… Ввалились, веки запухли! На кого ты похож…
— Жара, мама, все от этой жары, — смеется он, обнимая мать за плечи и усаживая ее за стол: — Пообедайте за компанию, мама.
— Я давно. Жду, жду, все остывает.
— Дети где?
— То тут, а то и след простыл. Убежали куда-нибудь. Только бы в озеро не забрались!
— Знают, что нельзя.
— Мало ли, что знают. Вот в Пакальнишкяй малец утонул. Спрыгнул с бережка, и готово. Ужас как боюсь, пойду посмотрю.
— Да посидите, мама. Вы же целый день на ногах.
— Эх, сынок. Ты кушай, я сейчас.
Как бы он жил, если б не мать! Вырастила своих детей — семерых, шутка ли сказать, — теперь за моими смотрит, и ни слова жалобы. Вся жизнь отдана детям да внукам, и в этом смысл ее существования.
— Роландас! Генюкас! — Мать зовет внучат на дворе.
Кусок дерет горло — больно, точно клок стекловаты.
— Дети, где вы?
«Ты меня не жди. Я много думала и долго к этому готовилась. Видно, то, что должно прийти, приходит, и никуда ее денешься. Знаю, ты меня осуждаешь, все меня осудят, но я не могу быть только твоей тенью…» И лишь в самом конце письма, как бы между прочим: «Роландаса заберу в сентябре. Ему лучше будет в городской школе. Могла бы и Генюса. Как ты хочешь… Бывшая твоя…» Бывшая… Исчезнувшая… Без вести пропавшая… И ты рано утром выехал искать ее, хотел напасть на след, ведь не может человек исчезнуть бесследно. Ехал и думал о других ее письмах. Вспомнил то, что получил за неделю до последнего, страшного: «Готовлюсь к последнему экзамену. Нелегко, сама не знаю, как повезет… Я боюсь. Ужасно боюсь…» Ты потрогал пиджак, где во внутреннем кармане было это и все другие письма, и только теперь, в городе, подумал — сколько в них было тревоги, скрытой боли, невысказанных слов; но ты ведь второпях пробегал взглядом строки, словно клочок старой газеты. «Зачем я их ношу?» — подумал ты и даже не мог вспомнить, как эти письма оказались в кармане. Ты растерянно брел по проспекту, словно впервые оказавшись в большом городе. Поглядывал на людей, спешащих куда-то, равнодушных к тебе и к другим. Стоял у троллейбусной остановки и не знал, куда ехать. Потом пришел в университет и тебе сказали: «Увы, товарищ Тракимене не явилась на госэкзамены». — «Вы шутите», — обиделся ты. «Я вам говорю, товарищ Тракимене не сдала ни одного экзамена. А кем вы ей приходитесь?» — спросил человек в роговых очках, и ты растерялся, нестерпимо захотел сесть и посидеть, но знал, что надо уходить, только не знал куда. «Кем приходитесь?» — повторил вопрос человек в роговых очках, и ты торопливо ответил: «Знакомый». Тебе и впрямь показалось, что ты просто знал ее когда-то… Потом обедал в ресторане «Дайнава» и поглядывал на женщин. Вечером сидел в кафе «Неринга» — от усталости кружилась голова — и поглядывал на женщин. Гостиницы не достал, ночь проболтался на вокзале, как бездомный, — и поглядывал на женщин. И наутро тоже — весь день так. А когда вернулся, тебя встретили печальные глаза матери. «Почему от меня скрываешь?» — спросила она. «Что я от вас скрываю, мама?» Ты даже не понял, о чем она. «Вся деревня знает, одна я ничего не ведаю. Ах, сынок, сынок…» Хотел побежать на почту и заказать разговор, но на дворе рассудил: скандалом только масла в огонь подольешь. И ты стал ждать: не мог до конца поверить письму. Нельзя же так вдруг… Но так ли уж вдруг?.. Не привык ли ты за вечными заботами не замечать жены? Сидит она дома и пускай ее сидит, ведь дом полная чаша; пускай себе учится, пускай ездит в город; пускай ходит сама в кино и театр, мне-то ведь некогда… Поначалу она ласково звала с собой, потом стала осыпать упреками, а под конец притихла, и ты обрадовался: смирилась, притерпелась к твоему образу жизни… А может, это была женская тактика — ударить исподтишка?.. Прошла неделя, началась вторая, и ты снова шнырял в толпе, торчал у кинотеатров, ошивался в ресторанах… И снова ждал. Ждал, не для того, чтобы сказать: давай забудем все, давай жить, как жили. Ты ведь и теперь ждешь. Ждешь каждый день, потому что тебя подкосили из засады, а ты хочешь сразиться лицом к лицу, по-мужски, и выйти из этой рукопашной победителем.