ли ей показалось, что поняла. — Меня тоже тянет куда-то. Так бы и побежала, хоть и против ветра…» Они расписались, а через год прочитали объявление, приклеенное на дощатом заборе: «Набор рабочих на новосибирские…» «Поехали, Полина?» — «Поехали, Степан».
Когда родился ребенок, Полина сказала: хорошо бы квартиру дали: обзавелись бы мебелью, вечером смотрели телевизор; иная жизнь бы началась. Она все чаще заговаривала о гнездышке — самое время где-нибудь обосноваться навсегда, а лучше всего, конечно, вернуться на Украину, к широкому Днепру, в Черкассы. Стяпонас неопределенно обещал, распевая эту свою песню: «Везде хозяин я…», и тоскливо прислушивался к грохоту пролетавших мимо поездов. Полина часто расспрашивала Стяпонаса о его родине. А когда приходило письмо от Шаруне, просила Стяпонаса пересказывать его в мельчайших подробностях. Полина внимала красивым словам о лесе и озере, о ручных лосях и косулях, о погожих днях и щебете птиц в саду, о родителях и брате Вацисе, которые тоскуют по нему и мечтают поскорей его увидеть. В письмах были запах родины, неизведанное тепло, полнота жизни, и Стяпонас невольно задумывался о родине — не о той, старой, которую покинул, а о новой, которую так чудесно расписывала Шаруне. И Полина твердила: «Как хорошо, что у себя есть отчий дом, родители». Она же первая произнесла вслух: «Степан, давай поедем т у д а». Конечно, сейчас она не способна во всем разобраться, а Стяпонас не умеет или даже н е м о ж е т ей объяснить — ведь больно и противно сдирать белоснежную повязку с ноющей раны.
— Не нагревается, — говорит Полина. — Что же ты стоишь, Степан? Свой чемодан и то уложить не можешь. Горе мне с тобой, ты у меня вроде горба на спине.
— Не заводись… — просит Стяпонас.
— Утюг бы починил.
Нужны плоскогубцы. Вацис-то знает, где они, может, даже сам взял. Сейчас на крыше стучит, будто дятел. Хорошо бы обойтись без них, но пальцами гайку не открутишь.
Солнце бьет прямо в глаза. Стяпонас прикрывает их рукой.
— Вацис, где плоскогубцы?
Вацис лежит животом на лестнице, словно расположился загорать. Почему ковбойки не снимет, почему потеет в ней?
— Плоскогубцы где, спрашиваю?
— А тебе зачем?
— Надо.
— И мне надо. Не видишь, что ли?
— Я мигом…
Плоскогубцы скользят по крыше, со звоном падают к ногам Стяпонаса.
Даже не покосился на меня, думает Стяпонас. Что за человек?.. С одним встретился, выпил три бутылки пива — и уже знаешь его насквозь, раскусил. С другим день, второй нужен, пока увидишь, что за птица. Разных людей навидался Стяпонас; спал с ними под одной крышей, без крыши тоже — в степи, в грузовике под дождем, работал с ними, ел, пил и песни пел, и ни с кем не было так трудно найти общий язык, как с Вацисом. Может, потому, что брат? Странное дело… с братом и не о чем говорить. Одного колоса зерна, на одной земле взошли и выросли. Когда Стяпонас уходил в армию, Вацису шел четырнадцатый, он разводил кроликов, потом продавал и хвастался, что у него уже шестьдесят семь рублей. Свою копейку, бывало, не выбросит ни на конфеты, ни на мороженое, — выклянчивал у других детей попробовать, а за это пацаны выкидывали с ним всякие шутки; то нагрузят его сумками, и он тащит на четвереньках через всю деревню, то ездят на нем верхом — и Вацису никогда не бывало стыдно. Как-то Стяпонас увидел, что мальчишки, обступив Вациса, уговаривали: «Положи в рот лягушку, десять копеек дадим». Вацис морщился. «Пятнадцать дам!» — закричал какой-то сморчок. «Давай уж, только маленькую», — наконец согласился Вацис. «Нет, сам, сам, поймай!..» Дети прыгали от радости, а Вацис ползал по канаве в поисках лягушки. Стяпонас схватил его за вихры и поколотил. Но Вацис не понял: почему его, а не мальчишек?
— Так долго копаешься? — нетерпеливо спрашивает Полина.
На столе расстелена простыня, разложено исподнее Стяпонаса. Куча детских вещичек, женино белье.
— Могла раньше собраться, — ворчит Стяпонас, но этим только подливает масла в огонь.
— Я-то могла? Могла, конечно! Все думала, хоть раз в жизни образумишься, хоть на старости лет человеком станешь… Как все люди.
Стяпонас мучительно супит брови и уже который раз сегодня просит:
— Не заводись, Полина.
— Сорока лет дождался, виски седые, а все не остепенился!
— Не заводись, я тоже не железобетонный столб.
— Позавчера хотела тебе сказать, вчера. Но как тут скажешь.
— Не заводись…
— Не заводись, не заводись!
— Не заводись, Полина!..
Полина закусывает губу, плечи дрожат, но она только вздыхает; берет утюг, плюет на него и яростно трет белье Стяпонаса, всем телом налегает.
На полу чемодан со вмятым углом — ухмыляется веселый друг, верный спутник…
— Уже? — спрашивает с порога Вацис. Он окидывает взглядом комнату, задержав глаза поочередно на чемодане, на белье, что гладит Полина, на стоптанных сапогах, на черной телогрейке.
— На.
Стяпонасу хочется, чтоб брат поскорей забрал свои плоскогубцы и ушел, но Вацис не спешит, взяв обеими руками за рукояти, мерно пощелкивает плоскогубцами и с нескрываемым презрением снова окидывает взглядом вещь за вещью.
— Так, так… — наконец, оценивает он все имущество Стяпонаса и задом выбирается в дверь.
Стяпонас вскакивает, сжав кулаки, бродит из угла в угол. Останавливается у бокового окна и тут же отворачивается: на солнце сверкает машина, и он уже сам не знает… войди теперь снова Вацис… лучше пускай не показывается… хоть это и брат… родной брат… «Не бей брата!» — крикнула вчера Шаруне.
За дверью раздаются шаги, и он вздрагивает.
Вбегает Марюс — замурзанный, босиком.
— Мама, бабушка варит батвиняй.
— Чего, чего? — спрашивает Полина.
— Батвиняй… — повторяет ребенок.
Полина пожимает плечами, достает из кучи белья платок.
— Научат ребенка всяким словам, и не поймешь… Смешно!..
— Совсем не смешно, — говорит Стяпонас, подзывая сына и сажая к себе на колени. — Ты бабушку любишь?
— Люблю.
— А когда вырастешь, приедешь к ней?
— Когда я вырасту, ее уже не будет… Она так сказала. Старые люди умирают.
Стяпонас прижимает головенку Марюса к груди и зажмуривается. Открыв глаза, видит на полу свой чемодан. Осклабился верный друг…
Яблоки крупные, золотистые с солнечной стороны, пахнут выдержанным вином. Не все поспели, но можно на выборку срывать, пока не стряхнул ветер или воришка не сбил с ветвей.
Вацис топчется вокруг белого налива, привстав на цыпочки, откручивает яблоки. Корзина почти полна, килограммов десять будет; увесистые, словно камни, и жесткие, но только видимость такая — нажмешь пальцем, и останется ямочка, сразу потемнеет. Надо аккуратно снимать каждое — упаси бог, если упадет на землю или ударится о сук.
С верхушки, как ни прыгай, не достанешь, и Вацис приносит стремянку. Но пока залезать не стоит — еще несколько штук сорвет у самой земли, и корзина будет полнехонька. Вот спряталось под листьями яблочко… и еще — как это он проглядел, не червивое вроде… еще одно… так, так… Вот и все, довольно, а то яблоки высыпаться будут.
Вацис, по-детски разинув рот, смотрит на яблоню. Молодое деревце, седьмой год, как посадили, а ветки так и гнутся. На краю сада еще один белый налив, тоже ранний, облепленный яблоками. К этому потом сходит. Другие яблони летних и осенних сортов. Выгодней всего — самые ранние или уже зимние сорта — это ребенку ясно. Но разве отец сообразит. Насовал летних яблонь; падают яблоки, гниют, смотреть обидно… В эту пору яблок что дерьма.
— Где пустую корзину найти? — спрашивает он у матери, которая возится у летней кухни под кленом; подходит поближе. — Чем это занялась, маменька?
— Пышек на вечер испеку.
Запах шипящего масла приятно щекочет ноздри, хотя Вацис только что отобедал. Сглатывая слюну, тянется рукой к миске с горячими пышками, но сдерживается.
— Не обязательно. Лучше бы полежала, маменька.
— Стяпонас… Может, последний раз ужинаем.
Ее голос дрожит. Мать казалась твердой, даже равнодушной к тому, что Стяпонас отбывает, а сейчас…
— Кто же его выгоняет!..
— Не выгоняем мы его, упаси господь.
— То-то! — Вацис оглядывается, словно почуяв спиной пронизывающий взгляд брата и добавляет: — Мозги не вправишь.
— Говорю, поди, последний… уедет и уедет… Да и ребенок, Марюс, своя кровь…
— Корзина-то где? — раздраженно спрашивает Вацис.
— Что же мне — картошку вывалить и отдать? — сердится и мать.
— Бог весть что затеваешь… Пышки! Спать бы пошла, раз делать нечего.
Вацис кружит по двору, заглядывая в подстрешья, сердито пинает валяющуюся у забора сломанную плетенку. Хоть бы ящик какой найти… В мешок нельзя — поколотятся яблоки, уже не то. Топчется перед крыльцом, вкусный запах пышек действует на нервы, но он больше ничего не говорит — пускай мать жарит, раз ей хочется, будто ему жалко — и входит в сени.
Скрипят пересохшие ступеньки, шатаются — надо закрепить, весь дом надо ремонтировать, и Вацис прикидывает… Бревна-то здоровые, смолистых елей, звенят, когда ударишь обухом топора по стене — избе еще стоять и стоять. Ну и духотища же на чердаке! Надо бы оконца вынуть, чтоб сквозняком протянуло. Но кто кроме него сделает? Никто ничего не сделает, только разговоры одни. И мать постарела, и отец… Совсем как цыпленок стал. Полон дом народу, а крепкой руки нет. Так все насмарку пойдет, ветром все развеет…
Мягкая паутина прилипает к лицу, и Вацис сбрасывает ее пальцем, словно клейкого слизняка. Стоит, шарит взглядом в полумраке. Разной утвари понавалено, всякого хламья. Через балку переброшены невыделанные овчины — моль поест и придется выбросить, а сколько раз отцу говорено… Новые, неокованные колеса от телеги, видно, еще с того года, как колхоз создавали, — на чердаке спрятаны. Заляпанные известкой рваные штаны, поношенный пиджак, рассыпавшаяся кадка, керосиновая лампа… Ужас сколько тут паутины, вот-вот глаза залепит — Вацис встряхивается и выставляет вперед согнутую в локте руку. У дымохода стоит колыбель. Уже большой был, когда отец повесил ее в избе, рядом с кроватью, и добавил: «Не такое нынче время, чтоб моя малышка в корзине из-под картошки росла». Мать замахала руками — мол, зачем эти барские затеи, выросли мальчики, вырастет и Шаруне в зыбке, но отец месяц спустя принес на плече через всю деревню старую скрипучую и визжащую коляску. В тот же день колыбель отправилась на чердак.