Прочная колыбель, из еловых корней, с ручками — в самый раз будет. Как это раньше не додумался! А сколько барахла в ней! Изношенные башмаки, пузырьки от лекарств — конца им нет. Вацис выбрасывает все на кострику и опрокидывает колыбель, морщась от пыли.
Отец привез колыбель с базара еще для Миндаугаса. Первенец… Старший брат… Вацис слабо его помнит, Миндаугас редко наведывался домой. Учился. Отец радовался: хоть одного сделает большим человеком, а Миндаугас как в воду канул. Дурак. Видно, приложил к чему-то руку, якшался с ночными, не подумал, чем это пахнет. А ведь мог пересидеть, переждать, поглядеть, чем все обернется. Спасибо хоть без вести пропал, никто пальцем не покажет: бандит, мол. Ох и замарал бы Вацису анкету! Брат — бандит! Стяпонасу-то что… Работяга, с него и взятки гладки, а вот Вацис…
Баюкала колыбель и Вациса, младшего брата. Но только в сказках третий брат — дурак. Хм! Старший свою глупую башку в землю сложил, средний избрал долю бродяги. А могли ведь все как люди устроиться… Скажете, Вацису легко было? Даром даже червивого яблока никто не дал. Все своими руками да своим умом. Среднюю кончил, устроился учителем. Жалованье мизерное, дети на шее — жуть! Учился вечерами, три курса экономического факультета кончил и… подальше от школы, а ну их всех! Хм, руководящий товарищ! Дом с мансардой, под домом — гараж… Да уж, если есть у тебя голова на плечах, то и в наше время живи да поживай. Стяпонас бесится чего-то, пролетария корчит. Ясное дело, завидует. Зависть его гложет, Вацис уверен в этом. Сам ведь тоже мог и дом отгрохать, и машину купить… и жену, как жену… Глупо это! Верно сказал кто-то: каждый — кузнец своей судьбы, вот и покуем, братец, — ты свою судьбу, а я — свою.
Перевернув колыбель вверх дном, стучит ею по балке. Пыль набивается в нос, и Вацис долго чихает. На дворе снимает ковбойку, вытряхивает, вытирает ею лицо.
— Вот так так! — удивляется мать. — И раскопал… Ни раз ни полтора.
— А что — плохо? Целый мешок влезет.
— Детьми мочились…
— В самый раз…
Вацис осторожно выколачивает колыбель о землю, сняв с забора тряпку, протирает ее. Пышки пахнут так, что рот мгновенно наполняется слюной.
— Всю деревню позовешь? Печешь да печешь.
— Да сколько их тут…
— Мне не жалко, маменька, да вот… не обязательно. Никто ведь не гонит его, Стяпонаса-то…
И уходит с колыбелью в охапке.
По дороге едет порожний грузовик; далеко, за фермами, стоят комбайны; наверно, обеденный перерыв. На озере лодки — три, четыре, пять… Это здесь, на этом конце. Гомон купающихся, плеск воды. С каждым годом все больше народу здесь отдыхает. Да, таких мест немного, и, кто побывал хоть раз, на следующее лето друзей с собой позовет. Пройдет еще год, другой… Говорят, озеро отвели под городскую зону отдыха. Сколько в этом правды, неизвестно, до поры до времени все на бумаге, ну, а вдруг… Тогда целыми семьями сюда хлынут. А где жить будут? Хм…
Со стремянки видно далеко, и Вацис, набрав яблок в подол ковбойки, не спешит спускаться, обводит взглядом поля, смотрит на мглистое от зноя озеро, на лес. У ржаного поля видит отца. Что он там потерял? Наклонившись, отец поднимает соломинку. Семенит по ржищу, нагибается снова. Опасливо оглядевшись, подбегает к краю луга, где торчит нескошенный пук побелевшей ржи, срывает колосья и, набрав полную горсть, чешет домой. Словно гонятся за ним. Хм, усмехается Вацис, ну и ну… Что делает с человеком старость — нарвал колосьев и дует, как мальчишка. Вообще-то бойкий старик. А вот овчину никак не отнесет выделать, не допросишься…
Вацис аккуратно укладывает яблоки в колыбель. Неподалеку, на тропе, стоит Марюс и робко глазеет на него, трет ногу об ногу.
— Что скажешь, парень? — спрашивает Вацис, улыбнувшись малышу.
Мальчик все трет ногу об ногу; муравьи искусали, что ли?
— Почему не отвечаешь, раз спрашиваю?
Марюс молчит и смотрит. Вацис подбирает с земли желтые паданцы.
— Скажи, кто ты такой? — Вацис подходит к мальчику. — Скажи, яблок дам.
Мальчик, зардевшись, шевелит губами.
— Ну, кто ты?
— Марюс, — наконец, говорит мальчик и складывает ладошки корабликом.
— Я тебя спрашиваю, кто ты: литовец или украинец, а?
Ручонки Марюса опускаются, он моргает большими пестрыми глазами.
Вацис поворачивается к нему спиной, делает шага два, потом, остановившись, улыбается:
— Скажи: я литовец.
— Я литовец, — повторяет Марюс.
— Правильно, — хвалит Вацис, словно ученика на уроке в сельской школе когда-то. — И еще скажи: мой папа литовец, и я литовец.
— Мой папа литовец, и я литовец.
— Молодец! На́ яблоки и чеши.
Мальчик берет ручонками яблочки, они падают, он собирает их, они снова падают в траву. Вацис смотрит на него со стремянки.
— Ну, беги отсюда! Достал и уматывай…
Мальчик бежит, рассыпая паданцы.
Вацис улыбается из-за листвы.
Наполнив яблоками колыбель, Вацис перетаскивает ее в корзину к автомобилю, располагает на сиденьях, застеленных полосатым ковром. Потоптавшись во дворе, бросает взгляд на ясное небо: рановато еще; ладно, поедет не спеша.
В комнате у лавки стоят два чемодана, рядом — объемистый рюкзак, сумка. Полина пришивает пуговицу к детским штанишкам. Стяпонас сидит, утонув в сигаретном дыму.
— Попрощаться пришел, — вяло говорит Вацис.
Стяпонас разгоняет рукой дым, тушит сигарету в пепельнице, доверху наполненной окурками.
— Вечером вас не будет? — спрашивает Полина.
— Нет.
— А завтра?
— Тоже.
— Говорю, может, подбросите нас…
— Полина! — обрывает ее Стяпонас. — Раз ему надо, то пускай…
— Надо, сейчас уже надо…
— Спозаранку яблоки дороже. И покупателей больше, воскресенье, — Стяпонас говорит бесстрастно, но Вацис чувствует скрытую издевку.
— Оказывается, еще не все успел забыть! — язвит в ответ Вацис.
— Копейка рубль бережет, братец. Скоро на «Волге» будешь раскатывать.
— Думаешь, нет?
— Рубль да рубль…
— Не говори — как всегда, так и сейчас: без денег дурак набитый, а при деньгах — все двери открыты.
Стяпонас резко поднимается со стула, сует руку.
— Будь здоров.
Ладонь брата твердая, как камень, чувствует Вацис. Раскаленный камень. Смотрит брат мимо, на виске бьется жилка.
Вацис подает руку Полине, наклоняется над Марюсом.
— Ну, парень, кто ты такой?
— Я… Я…
— Кто? Не слышу.
— Марюс.
Услышав, как затрещали кулаки Стяпонаса, Вацис ныряет в дверь.
Счастье улыбнулось ему с самого утра, суля славный денек. Жена собиралась в магазин, положила на кухонном столе авоську с четырьмя рублями и убежала куда-то. А Сенавайтис, как нарочно, вернулся: вспомнил, что сигареты дома забыл. Взял с подоконника початую пачку, а тут — деньги! Разделил по совести — тебе половина, и мне половина. И выбежал рысцой, пока супруга не увидела. Факт, когда явится обедать, будет гроза… Но в какой день она не гремела, гроза-то?
Тут бы и сбегать в магазин, конечно, но Сенавайтис отложил это дело: еще на жену наткнется, разорется баба посреди улицы. Не сто́ит. Он уж потерпит часок, а потом тихо, культурно приобретет. Хотя ох как трудно терпеть, когда у тебя в кармане две рублевки шуршат.
Сенавайтис бродил по телятнику с вилами в руках, толкал с места на место вагонетку, а под ложечкой все посасывало да свербило пересохшее нёбо. Поболтал с телятницами, что пришли поить своих питомцев, отмочил соленое словцо, а те сразу замахали на него руками: уходи, мол! Вот девы непорочного зачатия!
Снова уныло слонялся среди загородок.
Едва разошлись телятницы, как Сенавайтис пулей метнулся огородами да дворами.
И везет же! В магазине — ни души.
— Вон ту бутылочку красненького.
— А платить кто будет?
— Что? — оскорбился Сенавайтис, с головы до прилавка окинув взглядом продавщицу. — Порядочного человека подозреваешь, девонька, да?
Шея Сенавайтиса налилась кровью. Швырнул на прилавок два рубля.
— А это что? А?
Опустив в глубокий карман штанов бутылку крепкого, взял пачку сигарет и еще сдачи получил. На дворе остановился, закурил.
На лавочке сидят две бабы — автобуса ждут. Жаль, вот, знакомых не видно, а то угостил бы; сегодня он угощает! Что ж, на нет и суда нет, надо идти, работа ждет.
Шагает счастливый Сенавайтис. Пиджак нараспашку, руками мерно машет. По середине улицы марширует, ведь не украл же. Да и кто догадается, что у него в кармане булькает винцо?! На ферме зайдет в комнату отдыха, сядет за стол, как человек, и сковырнет ногтем пробку. Будь здоров, Юргис! Твое здоровье, Сенавайтис! Если б не бутылочка, скучно бы жилось. Опрокинешь фужер, и мир становится другим, иными красками все сверкает. Нащупывает двумя пальцами горлышко и вполголоса, чтоб не услышал кто-нибудь лишний, затягивает свою любимую:
И снова девка на столе…
— Тьфу, черт! — плюет, спохватившись, и заводит сначала:
И снова мы навеселе,
И снова девка рядом,
И снова мы навеселе…
Все ту же песню тянем…
Вот бы во весь рот затянуть, деревню потешить!
— Гуделюнене!
Дайнюсова мачеха набросила на забор одеяло, выбивает пыль, а Сенавайтиса так и подмывает отпустить шуточку.
— Старик блошек наплодил, Гуделюнене?
Женщина бросает взгляд через плечо.
— Да иди, иди.
— Говорят, малина в ольшанике поспела! — смотрит на нее, прищурив глаз, Сенавайтис. — Пошли по ягоды, а?
Гуделюнене в сердцах хватает одеяло и исчезает за стеклянной дверью террасы.
Сенавайтис идет себе насвистывая…
У лип Жёбы прыгает через канаву, чтоб свернуть на лужок, и только тогда спохватывается, куда угодил. Это место он всегда стороной обходит, и надо же… Старается не глядеть на старика, сидящего под грушей, но глаза сами нацеливаются на него. Взгляд Юозапаса Жёбы спутал ноги, и Сенавайтис ползет по дороге, страстно желая быстрей спрятаться за пригорок. Он знает: теперь долго будет чувствовать на себе этот взгляд, чего доброго, еще ночью он приснится. А ведь Сенавайтис правда ни при чем!.. Может, и круто взяли, но ведь некогда было с песенками да танцами в колхоз заманивать, медовые речи говорить. Из-за кустов на них винтовки были нацелены. И не только себя Сенавайтис охранял, но и новоселов, тех мужиков, которые первыми подписались под заявлением «Прошу принять…». Вот и надо было говорить коротко да ясно.