Смалюконис, бросив взгляд на Тракимаса, прибавляет газ, и машина стрелой взлетает на пригорок. Внизу блестит озеро, зеленеет лес.
— Плох руководитель, который общего языка с людьми не находит, — вот что я тебе скажу, товарищ Тракимас.
Тракимас тупо смотрит на бегущую дорогу. Мало ли трепала его жизнь, самое время бы сделать выводы. В один год с Тамашаускасом в колхозы пришли. Земля одинаковая, прочие условия примерно равны, а Тамашаускас когда уже первый в районе. Почему? Умеет! А ты-то думал — все сам сделаешь, организуешь, увлечешь за собой людей. Бегал, высунув язык, прижимал каждого — по закону; в Крикштонисе с районной трибуны требовал навести порядок в руководстве колхозами. «Ничего, Тракимас, держись», — замечал тебя в перерыве кто-нибудь и тут же уходил. Прошел год, другой. Тамашаускас сидит в президиуме, Тамашаускас с делегациями ездит в другие районы и другие республики. А ты все требуешь с трибуны лимиты на стройматериалы, удобрения, комбикорм, машины. Разумеется, тебе обещают, да, обещают, но советуют быть спокойнее, сдержаннее… больше опираться на внутренние резервы… учиться умению руководить… «У Тамашаускаса?» — язвительно спросил ты. «Да хоть бы и у Тамашаускаса». В Крикштонисе, правда, на дверях кабинетов появились таблички с новыми фамилиями. Но…
Тамашаускас ведь всем постарается угодить, не зря Смалюконис его поминает. Баню построил, в гостях отбою нету; Тамашаускас им бычка зарежет, деревенского хлеба испечет, в пруду форель развел.
— Стоп! — подпрыгивает на сиденье Тракимас. — Поворот прозевали. Налево…
Смалюконис, не говоря ни слова, дает задний ход и сворачивает на проселок. Подъехав к фермам, останавливается в тени сеновала. Тракимас вдруг забывает все; он — хозяин и объясняет гостю, сколько здесь телят, какого возраста, какой упитанности, сколько мяса продали государству и сколько еще продадут. Смалюконис обводит взглядом телятник, сует голову в комнату отдыха.
— Мусор, — морщится он. — Не можете прибрать? Ни плакатов, ни газет…
— Товарищ Смалюконис, пресса в шкафу, посмотрите.
— Почему не на столе?
Поглядывает на телят, щупает лоб одному, другому, поморщившись, добавляет, что плохо чистят закуты, поилки тоже не ахти что… Почему в «Единстве» у Тамашаускаса все так и блестит, сразу видно, что человек заботится о приплоде… то есть привесе…
За фермой Юргис Сенавайтис сгребает с земли навоз и швыряет в кучу.
— А где же техника? — спрашивает Смалюконис.
— Есть и техника. Все на жатву бросили.
Сенавайтис кладет обе руки на черенок вил и пялится мутными глазами на Смалюкониса.
— Не узнаешь, начальник?
Посмотрев на Сенавайтиса, Смалюконис как-то слишком уж беззаботно отвечает:
— Район большой, населения много… Каждый день новые люди…
— Да где уж тебе меня узнать. Высоко взлетел…
— Вы так говорите, товарищ… Кто вы?..
Тракимас дергает Смалюкониса за рукав и шепчет:
— Не обращайте внимания, лучше пойдем.
Но Смалюконис любит все выяснить до конца.
— Вы, товарищ, видно, обознались?
Сенавайтис хихикает:
— Да я тебя знал, когда ты был, можно сказать, вот с эту кучку навоза…
— Сенавайтис, кончай! — бросает Тракимас, но Сенавайтис и слышать не хочет.
— Костюмчик черный, башмачки блестят, в школу идет, булочку жует, что мама испекла… А я бандитов тогда бил! Твою жизнь защищал…
— Народный защитник? Сенавайтис? Что-то вроде помню… Но как это вы? — Смалюконис растерянно обращается к председателю. — Опустились…
— Может, выпил человек немножко.
Сенавайтис не слышит и не видит Тракимаса.
— Тогда ты даже в пионеры не записался, мамочка не пустила А сейчас белая «Волга», начальник! Я-то с винтовкой ложился и вставал, Советы создавал. А сейчас… Да нет, не жалуюсь, что так вышло. Я никакой работы не гнушаюсь. А правда — она всегда глаза колет. Мой первый партбилет бандиты прострелили. Вот тут! — Сенавайтис задирает рубашку, выпячивает мохнатую грудь, помеченную рваным шрамом под левым соском. — Тут! На два сантиметра выше — и в сердце, можно сказать. В сорок девятом, пятого октября.
Смалюконис растерян; достав из внутреннего кармана пиджака белый платок, смахивает пот с лица, долго трет ладони; словно стесняясь наготы Сенавайтиса, отводит глаза, кусает губы.
— Ваше прошлое… былые заслуги, какими бы они ни были, еще не дают права.
Запнувшись, машет рукой — хватит, мол, — и, по-всегдашнему прямой и степенный, удаляется от фермы. Тракимас с минуту стоит, потом подбегает к Сенавайтису:
— Что ты наделал? Пень ты неотесанный!..
Когда Тракимас открывает дверь комнаты, мать спрашивает:
— А гость где?
Он устало подходит к круглому столу, на котором аккуратно расставлены большие и маленькие тарелки. Посреди красуется бутылка коньяка. Откупоривает. Потом садится на диван, откидывается на спинку.
В дверях, сложив высохшие руки, стоит мать. В чистом платье, с белым передником. Смотрит на сына и молчит.
Без семнадцати три, надо спешить, и Дайнюс, не дожидаясь, пока мачеха подаст мясо, сам берет из шкафчика; мелькает мысль: может, не стоило самому, еще подумает чего, а то брякнет словцо; да ладно, некогда ему, да и Зося… то есть мачеха, ни разу еще не попрекнула; зря он переживает…
— Ужас сколько работы на складе! — Отец, широко расставив локти на столе, дует на ложку. — Везут и везут, едва поспеваем через веялку пропускать.
В эти дни он редко обедает дома — трудно вырваться, — довольствуется бутербродами. И Дайнюс только вчера да сегодня пришел — сейчас по соседству работает, а так — не будешь ведь терять час-другой в такое вёдро.
— Добавочки, Зосяле, — просит отец.
— Мадонна, сколько раз тебе повторять! Иди кушать, все давно остыло! Хватит телевизор смотреть.
Из соседней комнаты доносится музыка, голоса; видно, идет фильм, от которого Мадонну трудней всего оторвать. Наконец, Зося уходит туда с тарелкой.
— Смотри, только не разлей! — слышно из соседней комнаты.
Отец неуклюже встает, долго скребет поварешкой в кастрюле. За последний год он крепко сдал, смотреть на него тяжело — до пенсии пять жатв (ведь в жатву самая для него работа), как и дотянет… Но только ли работа сгибает его в дугу, спутывает ноги?
Без пятнадцати. Но почему я не беру салата?
— После работы сразу домой приходи, — говорит мачеха. Конечно, не ему, Дайнюс даже головы не поворачивает.
— Почему? — Отец держит ложку на весу, на стол капает суп.
— К портнихе еду.
Ложка плюхается в тарелку.
— Опять?..
— Что — «опять»? На примерку.
— Я ничего не говорю, Зосяле. — Мокрые губы отца кривятся в улыбке. — Такую дорогу… за тридцать километров… и каждую неделю…
Мачеха резко оборачивается; обнаженные руки скрещены на пышной груди.
— А где прикажешь искать портниху? — спрашивает она спокойно, но в ее голосе звенит металл. — Или ты хочешь, чтоб я выглядела как из деревни?
В ушах Дайнюса звучат слова, которые она когда-то сказала… нет, которыми она смертельно подкосила три года назад отца. Может, она и раньше говорила это, откуда знать Дайнюсу, но если и говорила, то с глазу на глаз, а в тот раз ударила при Дайнюсе, при сыне. Неужто и сейчас посмеет повторить? Такими глазами смотрит на отца…
— Я — что, я — ничего… раз надо. — Отец кое-как выдавливает на лице улыбку.
«Сын мой, не осуждай меня — я решил жениться. Ты ее знаешь, Зося…» Дайнюс бросил письмо, хлопнул дверью кубрика и выбежал на палубу. Была темная ночь, штормило, а он стоял, уцепившись за обледенелый поручень, ловил открытым ртом холодный воздух и все равно задыхался.
Не пожаловал на свадьбу отца, хоть и получил телеграмму, не приехал на побывку; эти несколько дней пробродил по улицам Одессы, словно бездомный пес. Думал вообще не возвращаться после службы, но тяга родины пересилила; да и отца любил, соскучился по нему. Вернулся. Наслушался разговоров — и серьезных, и похабных шуток подвыпивших мужиков.
Дайнюс еще учился в школе, когда Зося стала работать в поселковом буфете. Веселое это было местечко. Если пьяного спрашивали: «Где был?», тот отвечал: «У Зоси». Мужья так и женам объясняли: «У Зоси опрокинул кружечку», «У Зоси соседа встретил», «У Зоси селедки достал». Все у Зоси да у Зоси. Когда умерла мать и Дайнюс уехал служить, отец зачастил в буфет. Брал бутылочку пива, долго тянул, украдкой поглядывал на Зосю. Иногда перекидывался с ней словом. А та со всеми ласковая была… В конце года нагрянула ревизия. Недостача — чуть ли не в три тысячи! Буфет закрыли, всех поклонников Зоси словно ветром сдуло. И вот однажды вечером, сказывают, пришел отец и, потоптавшись у двери, предложил: «Я расплачусь…» Нет, вначале он, наверно, обмолвился о беде, которая с ней стряслась, потом, пожалуй, намекнул, что она ему приглянулась, а он так одинок — трудно человеку одному. Зося слушала его, как родного отца, и молчала. А потом уж он, наверно, и предложил: «Я покрою эту недостачу, Зосяле». Может, еще что-то добавил, но Зося показала на дверь. Он ушел. Через два дня она явилась сама… И наверно, еще в тот самый день отец написал то письмо, ему, Дайнюсу.
И еще говорили… Когда родилась дочь, деревня, посчитав на пальцах месяцы и дни, решила: тоже недостача. Оно конечно, родятся и раньше сроку недоноски всякие. Но чтоб такая крупная семимесячная девочка, это уж увольте! Бабы, бывало, прямо в лицо удивятся: «И в кого эта девочка? Ни в отца, ни в мать…»
Зося нарекла дочку странным и святотатственным именем — Мадонна. Как бы плюнула этим именем всей деревне в лицо.
— Было там чего или нет, но твоя мачеха — молодец баба, старик может спать спокойно, — сказал как-то Варгала. А потом объяснил: они, мол, бились об заклад, изменяет Зося старику или нет. Нашлюнас на десять бутылок коньяка спорил — возьмет, мол, Зосю, и точка. А потом явился в механические мастерские с поцарапанной харей и сказал: «Вот жаба подколодная!..» — Любит старика, — убежденно сказал Варгала. — Такая мода нынче: до замужества гуляй, а вышла — завязала! Одним ключом отпирать.