— Ты добрый чудак, Дайнюс, — с восхищением говорит Шаруне и, положив руки ему на плечи, смотрит прямо в глаза — Ты совсем не такой, как другие…
— Как другие… колхозники?
— Как другие мужчины, я хотела…
— Спасибо, — горько бросает Дайнюс; в его голове все еще роятся мысли, мелькают вопросы…
Кто же продиктует ответ? Почему отец, проходя мимо хутора, от которого не осталось ни следа, останавливается и долго смотрит? «Здесь мы жили!» — как-то сказал Дайнюс, когда уже не было ни построек, ни деревьев; сказал торжественно и печально. Отец покачал головой и ответил: «Здесь мы маялись, сынок». Но весной, когда после ночных заморозков в лучах солнца задымились пашни, отец свернул к озеру и замедлил шаг, широко раскрыв рот, вдыхал запах чернозема А в конце июня ты увидел его у бескрайнего цветущего поля. «От этой красноты клевера душа болит», — сказал он и провел рукой по влажным глазам.
— Как-то в деревню забрел собиратель фольклора и спросил: «Где же песни о ржи-зимотерпице?» Я расхохотался: «Да там же, где косы с цепами». Он объяснил, что нельзя так вульгаризировать предмет. Может быть, я и неверно понимаю какие-то вещи, но мне хорошо… Нет, не так… Ведь я не только вижу, как все меняется, но и сам, своими руками…
Дайнюс снимает руки Шаруне со своих плеч, подходит к кромке воды и смотрит на затуманившееся озеро. Потом спрашивает тусклым голосом:
— Кто этот Ауримас, которому ты сегодня звонила?
Краешком глаза замечает, как у Шаруне вздрагивает подбородок. Очень уж странный у нее смешок.
— Домицеле доложила?
Дайнюс спохватывается: не стоило спрашивать, конечно. Какое у него право спрашивать?
— Да не отвечай ты, не надо.
— Почему, могу и сказать.
— Нет, нет…
— Всякое бывает, — говорит Шаруне, глядя на другой берег, с которого долетают радостный смех и крики. — Бывает — поверишь человеку, покажется он тебе необыкновенным, а проходит время и видишь — мыльный пузырь.
— Ты об этом… Ауримасе?
— Может, и о нем. А может, вообще. Ты не думай, что Ауримас такой… — Плечи Шаруне вздрагивают, кажется, она вот-вот заплачет. — Домицеле говорит лишнее. Хотя я… А мне-то что, руки у меня не связаны… — Шаруне даже руками разводит, пытается изобразить улыбку, но улыбка какая-то неживая и жалкая; Дайнюс видит, что Шаруне раздирает отчаяние.
— Там весело у них, — глухо говорит она. — И костер, и песни. Наверное, они не забивают себе голову всякими… этими…
Дайнюс поднимает руку, хочет обнять девушку за плечи, как когда-то, но крепко сжимает пальцы и стоит оцепенев: почему-то руки начинают дрожать, словно ему приказывали голой ладонью сжать раскаленный уголек.
— Да, голову себе не забивают… Как этот твой…
Шаруне, словно толкнули ее, отскакивает в сторону, делает несколько шагов по берегу, остановившись, смотрит на озеро или на тот берег, где высоко взлетают искры костра и под бренчанье гитары поет мужской голос. Сбрасывает белые босоножки, приподнимает платье и резким движением стягивает через голову. Швыряет на луг. Потом так же резко срывает с себя рубашку.
— Одежду можешь не стеречь, — в ярости говорит она.
— Шаруне…
Все так неожиданно для Дайнюса — словно на берегу вдруг появилась русалка, и он не знает, ей-богу, не знает, что сказать и что сделать.
Ноги Шаруне уже шлепают по воде, она все глубже и глубже уходит в воду.
— Шаруне! Что ты надумала?
— На тот берег поплыву, — не оборачиваясь, отвечает она. — Там веселее…
— Шаруне!
Ее загорелое тело тает в ночной тьме; плещет вода, блестят белые брызги.
Крякает дикая утка.
На том берегу мужской голос поет:
Любовь твою я унесу…
— Шаруне!
Дайнюс молниеносно сбрасывает одежду и кидается в озеро. Споткнувшись о камень, больно ушибает ногу, вскакивает и несется по мелководью.
— Шаруне!..
Шаруне плывет молча, она спокойно удаляется, и Дайнюс, нырнув, размашисто загребает руками. Дьявольски болит нога, но боль тут же проходит — скорей, скорей догнать ее…
— Шаруне, да что ты?.. — отфыркиваясь, говорит Дайнюс и левой рукой наконец касается плеча Шаруне. — Не дури, Шаруне… Ну, что ты? Давай назад, Шаруне.
— Я хочу туда… — как маленькая, твердит она. — Там весело… на том берегу…
Дайнюс берет Шаруне за руку и больше не отпускает. Шаруне не сопротивляется, и они плывут назад: решили искупаться, и все… Как раньше, хотя тогда они по ночам не купались, хватало и погожих дней.
Он выводит девушку на берег, не отпуская руки. И стоит на берегу, все не выпуская ее дрожащей руки.
— Какая ты еще глупенькая, Сорока…
Испугавшись, чтоб она снова не убежала, Дайнюс обнимает девушку за плечи и сжимает крепко, до боли.
Обычно Тракимас первым заикался об этом, но сегодня и в голову бы не пришло. За такой долгий день так доконают заботы, что к вечеру хочется только ноги вытянуть да голову на подушку положить. Хотя и заснуть не скоро удается — сотни раз перебираешь, что хорошо, а что плохо сделал.
После обеда его настиг телефонный звонок: пошли, председатель, а? Тракимас пошевелил лопатками, как бы сбрасывая тяжелую ношу с плеч, и ответил: пошли, директор, попытаем счастья!..
Какое там счастье — мужская забава да и только, но проветрить распухшую от мыслей голову полезно. Ведь напряжение при этой забаве такое, что убегаешь шут знает куда от будней и ждешь: вот-вот случится что-то нежданно-негаданно… Но сейчас, мысли чересчур взбудоражены, чтоб ты от них убежал. Внезапный визит Смалюкониса, обернувшийся такой глупостью, еще выйдет боком, конечно. Ох уж этот Сенавайтис!.. Порет невесть что. Скажут, примите меры, товарищ Тракимас… Четыре года назад, когда Смалюкониса еще не было в районе, эти слова сказал другой. Правда, тогда Сенавайтис еще бригадой командовал. Без спроса ворвался в контору, без приглашения сел за стол. Отдувается, зыркает на гостя и молчит.
— Что скажешь, бригадир? — спросил Тракимас.
— Может, и ничего, — пожал сутулыми плечами Сенавайтис. — Послушать хочу. — А вы говорите. Говорите! — властно повторил он, но, видно, понял, что не хватит терпения молчать, и добавил: — Могу и я поговорить, ладно… Хочу у тебя спросить, председатель. Как раз сейчас, когда и власть сидит. Только ты правду говори, председатель, хоть, может, и не с руки при этом, — он покосился на гостя из райцентра. — Скажи, чья это выдумка — укрупнение бригад? Говори как есть, председатель…
Тракимас рассмеялся:
— Жизнь этого требует.
— И все? И только-то!
— Могу шире объяснить, Сенавайтис. После укрупнения бригад производительнее можно будет использовать…
— Выкручиваешься. Ладно, можешь и не отвечать. Я и без тебя знаю.
Гость из райцентра покраснел, но сохранял спокойствие и достоинство. Он и не думал вмешиваться в беседу — ждал, чтобы председатель распорядился. Но Тракимас не спешил, он давно привык к выходкам Сенавайтиса.
— Сам знаю, что в бригадиры не гожусь. Самокритично говорю, председатель. Когда надо было в бандитов стрелять, Сенавайтис был в самый раз. А сейчас Сенавайтис — нуль.
— Не хватит ли, товарищ Сенавайтис? — вежливо прервал гость и постучал пальцами по столу.
— Это они… оттуда дали указание укрупнять бригады! Точно знаю!
— Но ведь это разумное указание. Районные власти должны заботиться о колхозах…
— Председатель, чего ты ластишься!
— Вы пьяны, товарищ Сенавайтис, — вежливо заметил гость. — И если вы немедленно не уйдете, я буду вынужден…
— Хо-хо-хо! — засмеялся Сенавайтис; поперхнувшись, сухо закашлял, долго сипел со слезами на глазах.
Гость из райцентра не стал долго ждать: набрал телефонный номер и, под кряхтенье Сенавайтиса, бесстрастно сказал в трубку:
— Товарищ начальник, пришлите людей в Букну. Пьяный гражданин ворвался в контору, буянит.
Положил трубку, и наступила тишина. Глаза Сенавайтиса остекленели, он словно лишился дара речи.
— Не стоило… — с трудом выговорил Тракимас.
— Вы, товарищ председатель, оправдываете мелкое хулиганство?
— Человек поговорить пришел…
Приехали два милиционера и увезли Сенавайтиса. Тракимас обзвонил всех, кого только мог, — ничто не помогло. Его самого отчитали: вот какие у тебя кадры, оказывается, где же воспитательная работа?
Сенавайтис десять дней подметал улицы, убирал рынок, а домой вернулся уже не бригадиром. Когда услышал эту новость, замолчал, уставившись в пол, потом загляделся в окно на зазеленевшее озимое поле.
На партсобрании никто не стал оправдывать Сенавайтиса. Все говорили пространно, все пытались вникнуть… Стычка с гостем из центра, в сущности, пустяк; главное — почему человек споткнулся. А когда поставили на голосование исключение Сенавайтиса из партии, никто не поднял руки. Тракимас тоже не поднял: почувствовал, как все так и впились в него глазами. Присланный из района инструктор сказал новую пылкую обвинительную речь, но Тракимас отразил ее в двух словах: «Мы хорошо знаем Сенавайтиса, знаем, с кем он…» Конечно, Тракимаса не погладили за это по головке, на бюро пропесочили как следует. А через полгода Сенавайтис как-то признался ему:
— Знаешь, председатель, что тебе скажу: шел тогда на собрание с веревкой в кармане.
— Дурень! — вскричал Тракимас. — Последний ты дурень, Сенавайтис!
Ершист этот Сенавайтис. Вечно недоволен, обиженного корчит. Не раз уже Тракимас ему прямо в лицо говорил: «На себя хоть раз посмотри, Юргис. На себя! Увяз в тине, обомшел, плесенью порос… И потому с места не стронешься, что вечно желчью плюешься… Твои приятели, с которыми ты бандитов бил, сейчас и председателями колхозов стали, и на партийной работе… Почему ты на них не равняешься?» Выслушает Сенавайтис, мучительно насупит брови: «Ты не думай, что я такой… ни бе ни ме… Знаю, желали мне добра, протянули руку, а я, дурак, оттолкнул… Было дело, спорить не стану… Бывает, последними словами себя кляну, а потом опять… Мне только вкалывать, а не говорить…» Видно, и концы отдаст, не переставая бичевать тех, что «пробрались на теплые местечки», но пока хоть на рожон не лез. А вот сегодня заварил кашу — полный котел, всем хватит. Смалюконис не спустит, придется расхлебывать. Промолчал, правда, но в районе заговорит. И если еще тот инструктор скажет, что это, так сказать, старая отрыжка… Эх ты, Сенавайтис, Юргис Сенавайтис, дальше своего носа не видишь, а правду ищешь.