— Чего молчишь? — Он больно стискивает обнаженное плечо жены.
Пальцы Полины касаются его лица, осторожно и ласково проводят по колючей щеке.
— Сейчас уже вторая неделя…
Он слушает ее голос, такой спокойный, приглушенный; слушает рассеянно, будто она говорит о том, что Марюс вырос из штанишек.
— Поначалу думала — ничего. А сегодня под вечер тошнить стало. И груди вон какие, набухли, потрогай… Покалывает…
Стяпонас валится на спину, голова погружается в жаркую подушку, и ему кажется, что он плывет в молочном тумане: вместе с кроватью плывет, со всей избой.
— Что теперь будет, скажи? Как жить-то будем без своего угла? С двумя детьми.
Стяпонас поднимает руки, как бы подпирая обрушившийся потолок. Но потолок высоко, он прочен; руки белеют в темноте, словно ждут чего-то, словно благословляют землю, на которой он зачал плод свой; потом они наклоняются к женщине, бережно обнимают ее. Губы прикасаются ко лбу нежно, словно для жены пробил последний час.
— Спасибо тебе, Полина, — тихонько шепчет он на ухо.
— Глупенький ты мой. Подумай, как жить будем.
— Все обойдется.
— Думаешь, мне легко бродяжничать?
— Поверь мне, обойдется.
Эти слова звучат как заклинание, и Стяпонас верит — все обойдется! Ему очень хочется, чтоб в них поверила и Полина. Невелика важность, что он еще не знает, чего ей пообещать. Трехкомнатную квартиру в новом районе, белокаменный дом в рабочем поселке, сверкающий автомобиль? Полина знает Стяпонаса и только рассмеется. Да и ему это показалось бы смешным. Нет, он обещает то, во что верит сам: все обойдется! Будем жить, как многие живут. Работают и живут. И детей растят. Разве Стяпонас из тех, у которых одни скитания в голове?
— Еще не поздно, Степан… Давай, пока не поздно…
— О чем ты? — пугается он.
— Давай не поедем, Степан. Ты слышишь? Никуда не поедем. Хватит жить на колесах.
Стяпонас садится в постели, прислоняется лбом к выставленным коленям. Не просто Полине с ним. Но что он может изменить? Он страстно желает, чтоб ей было хорошо; все женщины любят выращивать цветы на подоконниках, заводить девять пар выходных туфель и набивать шкаф костюмчиками, кофточками да пальто. И для себя, и для мужа, а главное — для детей хотят они устойчивости.
— Давай здесь останемся, Степа, — рука опускается на плечи, ласково гладит его.
Верное желание, понимает Стяпонас; дерево тоже чахнет от частых пересадок. Стяпонас ведь надеялся пустить корни в родную землю глубоко и прочно, чтоб никакой ветрище его не выдрал. Как же теперь объяснить, как же произнести вслух: «Здесь нет мне места, Полина»? Язык не поворачивается сказать ей, своей жене, эти тяжелые слова; лучше он проглотит их, как горчайший полынный отвар. Даже скажи ей, Полина ведь не поверит. «Чужой… в отчем доме?» — спросит. И что ей ответишь?
— Давай останемся, Степан, — рука скользит по костистым плечам.
Стяпонас тихо говорит:
— Надо…
Словно обожглась Полина:
— Обо мне ты и не подумаешь! Тебе все равно…
— Полина, — просит Стяпонас; перекатившись через жену, шлепает босиком к окну, распахивает створки. Ночная прохлада омывает лицо, обнаженную грудь, Стяпонас ловит ртом воздух и все равно задыхается. Перевешивается через подоконник, втягивает пряный запах лаванды и шалфея, вслушивается в трескотню кузнечиков, шорох жучков, зуденье комаров и далекий ночной гул.
Где-то хлопает выстрел из охотничьего ружья.
Скорбно стонет Полина. Свою судьбу клянет, а может, его, вечного непоседу и бродягу… Трудно ей понять Стяпонаса, конечно. Но разве Стяпонас сам всегда себя понимает? Разве он осознает, что именно кличет его в дорогу, что сует в руки чемодан? А если даже и чувствует э т о, то говорить ли Полине? «Почему?» — спрашивает Полина. «Почему?» — спросила три года назад в Березовске, и Стяпонас не нашел что ответить. Словно щитом прикрылся этим своим «надо». И все; уходил от разговоров, прятал глаза…
В тот день после смены он не спешил в общежитие. Отяжелев после ужина в столовой, устало брел посередине улицы. В свете фонарей искрился снег, заиндевелые провода смахивали на бельевые веревки, натянутые на высоких столбах. Мимо пролетели нарты, запряженные в оленью тройку, у подворотен слонялись косматые незлобивые псы, вечерний город казался по-будничному спокойным и сонным. Из чайной вывалились мужчины, постояли у двери, дружно загалдели и через высокие ворота забежали в какой-то двор. Стяпонас вошел в чайную. Здесь было жарко, пахло пивом и сигаретным дымом. И еще шкурами: за одним из столиков сидели четверо ненцев в широченных оленьих малицах; они пили чай — весь столик был уставлен полными и пустыми уже стаканами.
Стяпонас взял две бутылки пива и сел за свободный столик у стены. Расстегнул телогрейку, положил шапку на пустой стул и налил в стаканы пива. И вот тогда за соседним столиком он увидел того человека. Он сидел боком к нему, как-то чудно уставившись на пустые бутылки. В руке курилась сигарета; человек забыл о ней, белый пепел сыпался на стол. Лицо этого посетителя чайной показалось знакомым Стяпонасу. Да разве вспомнишь: нефть привлекла в эти места уйму народу. Правда, тот человек — незаурядный. Острая рыжая бородка, кожаное полупальто, и взгляд какой-то вдумчивый, интеллигентный, что ли.
Стяпонас осушил стакан, налил еще. И все не спускал взгляда с того человека. И чем дольше смотрел на занятого своими мыслями бородача, тем сильней будоражила его мысль, что он действительно уже встречал его. Где? Когда? Стяпонасу нестерпимо захотелось разгадать это. Человек, по-видимому, почувствовал его взгляд, вздрогнул, поднял голову, и их глаза встретились. Стяпонас никогда еще не испытывал такого острого чувства, как в тот миг; казалось, он оцепенел и не мог опустить глаз. А может, его сковал страх: мол, ему просто померещилось э т о и исчезнет, едва он отведет взгляд. Они сверлили друг друга глазами, и это длилось долго, целую вечность, пока бородач, наконец, не поднял руки и не провел по лицу. Стяпонас заметил, как задрожала его рука, как он бросил вороватый взгляд сквозь пальцы и, отвернувшись, полез в карман кожанки за сигаретами.
Допив вторую бутылку, Стяпонас подумал: что же делать? Он не сводил взгляда с этого человека, он уже узнавал взмахи его рук, даже выражение лица, с которым он только что смотрел на пустые пивные бутылки; узнал и посадку головы, по-птичьи склоненную набок.
Что же делать? — думал Стяпонас.
Человек жадно курил, его седеющая голова утопала в сизом дыму. Он отвернулся от Стяпонаса, но тот знал, что бородач наблюдает за ним краешком глаза.
Что делать?
Стяпонас встал, с грохотом отодвинул стул и подсел к соседнему столику.
— Закурить не найдется? — спросил он, не узнавая собственного голоса.
Человек не ответил, просто придвинул пачку и коробок спичек к Стяпонасу. Стяпонас долго выбирал сигарету, не спеша чиркал спичкой и все глядел на этого человека. Сухое продолговатое лицо, ложбинка на кончике носа и верхней губе. Холеная бородка…
Стяпонас все еще держал сигареты в ладони. Человек протянул руку и, глядя куда-то мимо него, сказал:
— Мне пора.
Стяпонас налег грудью на столик, придвинулся к нему.
— Я вас где-то видел.
— Возможно.
Протянутые пальцы нервно шевелились — человек ждал свои сигареты, и Стяпонас в этот миг окончательно поверил, что не ошибся. Но почему?.. Неужели тот не узнает его?
— Даже ваше имя могу сказать…
— Бывают ясновидящие, но я в них не верю. Дайте-ка сигареты, мне пора.
Стяпонас положил ему на ладонь пачку, незаметно коснувшись кончиками пальцев его прохладной руки; снова поймал взгляд тусклых глаз — беспокойный, бегающий.
— Ведь это я, Стяпас, — просипел он по-литовски. — Твой брат…
Рука с сигаретами застряла в кармане кожанки. Человек бросил короткий взгляд на Стяпонаса, встал, застыл на минутку, как-то странно пожал плечами и повернул к двери. Рослый, широкоплечий…
— Миндаугас!
Четверо ненцев отставили свои стаканы с чаем и раскосыми щелками глаз уставились на Стяпонаса.
Человек не остановился, не вернулся от двери, даже не оглянулся, и Стяпонас сидел, выпучив глаза, вконец растерявшись. Все было так неожиданно, что ему показалось: он бредит.
Когда он, схватив шапку, выбежал на улицу, ветер швырнул ему в лицо рыхлый снег, залепил глаза, погрузил в белый вихрь.
— Миндаугас! — крикнул Стяпонас, но голос пропал в мягком шелесте пурги.
Сгорбившись, втянув голову в воротник, он метнулся в одну сторону, в другую, забежал во двор чайной.
— Миндаугас!
Подбежал к тени, маячившей на той стороне улицы, но это была женщина.
Поземка со свистом гнала снег, обжигая лицо, срывая с головы меховую шапку. Город был пуст.
Каждый вечер Стяпонас являлся в чайную, потягивал пиво и сидел допоздна. Бродил по улицам, вглядываясь в каждого встречного. Но человек с бородкой исчез. Пропал навсегда. Стяпонас уверял себя, что это был Миндаугас. Но почему тот не захотел говорить? Почему убежал? Стяпонас прикидывал и так и этак, но не мог понять одного — как мог брат отречься от брата… Да еще на сибирских просторах… Может, у него руки в крови, и он бродит как душа без места? А может… когда бандиты забрали у него деньги, Миндаугас убежал, испугавшись тюрьмы? Может, может… Да и вообще, Миндаугас ли это. Он! — твердил поначалу Стяпонас. Но прошло какое-то время, и его одолели сомнения: а вдруг — нет? Может, это обыкновенное совпадение? Человек, чем-то похожий на Миндаугаса, испугался его настырного взгляда, принял его за одного из тех петухов, которые вечно задираются с каждым встречным? Наверно, померещилось…
Вечерами в чайной Стяпонас додумывался до самых разных вещей. Однажды, вернувшись в общежитие, он сказал Полине:
— Поедем дальше.
— Почему? — спросила Полина.
— Надо.
Он не мог ей объяснить, но тогда ему почудилось, что он обязательно натолкнется на брата где-нибудь в медвежьем углу. И сейчас, снова пускаясь в дорогу, он не смел признаться даже самому себе, что надеется на эту встречу. Есть у него брат Миндаугас или нет — никому не докажешь, даже себе. Сам-то ты хочешь верить — есть! Может случиться, конечно, что человек, заблудившийся много лет назад, по сей день блуждает, отрекшись от своего имени… Но почему? Если он виноват, пусть искупит вину, а если нет — пусть живет как все люди. Пусть мать узнает: жив ее сын.