Он не сам идет по двору — что-то ведет его за руку.
— Так я же спросить хотела — что нам делать? Отец!
Какой странный вопрос — что нам делать?
— Вацис же сказал… Очистим эту комнатку или нет? Все мне одной да одной…
Оглядывается через плечо.
— Очисть.
— И я так думаю. Вацис сказал… Может, и ничего эти люди, пускай живут. И молоко у нас есть, и яйца, и молодая картошка, огурцы… Не за спасибо ведь, заплатят… Может, оно и ничего, как подумаешь…
Что-то ведет Марчюса к озеру, тянет за руку, ласково нашептывает на ухо: «Столько лет ты не ходил этой дорогой через лес… Иди же по ней, и ты узнаешь каждое дерево, каждую орешину, которые провожали тебя когда-то… Ты найдешь все, что хотел забыть, а не забыл. Иди… Иди же…»
Припекает солнце, по-прежнему жаркое, хотя и в тусклом мареве. Веет ветерок, сухой, обжигающий; только с озера тянет прохладой.
— Куда ты, отец?.. — догоняет его голос, и Крейвенас бросает женщине первое, что приходит на язык, боясь, как бы она не задержала его на этом берегу:
— В лес!.. Сено сгрести надо.
Что-то приводит его к лодке, и Марчюс берет в руки тяжелые весла.
— Дайнюс! Что тебе скажу!
— Комбайн Нашлюнаса из строя не вышел.
— Еще чего… брось свои глупости!
Дверца «газика» открыта настежь, Тракимас стоит, широко расставив ноги, засунув руки в карманы брюк.
— Ты помнишь, Дайнюс, как первый раз на комбайн сел?
— Это было сто лет назад…
— Четыре года назад, совсем недавно. Объехал поле словно с бороной, с комбайна спрыгнул, ноги трясутся, мокрый, будто из озера вытащили. Помнишь, что ты сказал? Я-то как сейчас помню.
— Председатель, не стоит…
— Ладно, не стоит так не стоит, — соглашается Тракимас и вдруг тычет пальцем прямо в Дайнюса. — А знаешь, кто ты теперь? Нет? И не догадываешься? Лучший комбайнер в районе!
Дайнюс стягивает с головы порыжевший берет, проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Потом смеется:
— Трижды ура!
— Тебе все равно?
— Абсолютно.
— Дайнюс!
— А я не верю, председатель.
Тракимас знает — Дайнюс не из тех, которые перескочат канаву и ждут, чтоб их за это на пьедестал водрузили.
— Дело верное, Дайнюс. Звонили. Сегодня вечером в Доме культуры… Не опаздывай, Дайнюс.
Дайнюс снова вытирает беретом лицо. Берет мокрый, хоть выжми.
— Не могу, — трясет он головой.
— После работы…
— Все равно не смогу… сегодня вечером.
Тракимас пожимает плечами, оглядывается. Вот и пойми этого чудака! Слава, купленная трудом, ему ни к чему. Чудеса! Объяснить ему? О, это капитал! Каждый такой человек — капитал. И каждое сухое зерно в закромах — капитал. И этим крепок Тракимас. В этом его сила! Пускай Смалюконис говорит что хочет.
— Дайнюс, надо!
Шуршит зерно, пересыпаясь желтой струей в кузов грузовика, шофер стоит на подножке, сосет сигарету и лукаво посмеивается.
Дайнюс молчит, смотрит в сторону, а по лицу блуждает неясная улыбка.
— Значит, по рукам!
«Газик» удаляется по жнивью, а Дайнюс, покачав головой, говорит себе:
— Нет, не смогу.
Его глаза вдруг натыкаются на взгляд шофера: нехороший взгляд — холодок по спине пробегает.
— Не такой я дурак, чтоб не понять, — ухмыляется шофер. Прилипший к губе окурок елозит; кажется, пиявка впилась.
Дайнюс, не отвечая, не спускает с него глаз. Но глаза его смотрят с добротой. Такой уж день сегодня, что голова хмельная с самого утра, и этот хмель несет тебя как на крыльях. И ночь была такая… впервые в жизни он валялся в кровати, обняв подушку, не смыкая глаз, — боялся закрыть их, чтоб счастье не нарушили дурные сны.
— Опять приклеился к Крейвенасовой Шаруне? Старик Марчюконис со смеху в кино подох.
Лицо Дайнюса расплывается в улыбке.
Шаруне… Словно шелест ржаных колосьев.
Шаруне… Словно льющееся струей зерно.
Шаруне… Словно начатая борозда пашни.
Шаруне! — закричу на все необъятное поле.
Шаруне!..
— Очень ты ей нужен.
Говори… Пускай все говорят. А я знаю то, чего не знает никто. Только мы с Шаруне. «Мы долго и мучительно искали друг друга», — сказал я ей. Она ответила тихонько, но я расслышал: «И нашли».
— Наверно, свидание назначил, раз в Дом культуры не можешь?
Ядовитая ухмылочка. Почему люди стараются поддеть друг друга, почему хотят отравить чужое счастье? Говори… Говори… «Я буду ждать тебя здесь, на этом же месте, Шаруне». — «Жди, Дайнюс, приду». — «Пока, до вечера, Шаруне». — «Пока, Дайнюс…» Пока…
— Чего молчишь? — глаза буравят Дайнюса. — Ладно, сейчас ты у меня рот разинешь: Шаруне уехала, не жди!
Добрая улыбка на лице Дайнюса тускнеет и снова расцветает.
— Выдумаешь! — бросает Дайнюс.
— Я тебе на полном серьезе говорю: уехала. Своими глазами видел, как в автобус втиснулась.
Дайнюс сидит, налегая грудью на штурвал; весть пока где-то в пути, не дошла до сознания; но вдруг, словно подброшенный невидимой рукой, он скатывается наземь, подбегает к водителю и чуть ли не хватает этого увальня за горло.
— Что ты сказал? — сипит Дайнюс.
— Очнись!
— Она не могла, не могла!..
Глупость какая-то! Над тобой смеются, а ты поверишь, дурак? Поверишь этому перекати-полю, которому что муху задавить, что человека оскорбить — все едино.
— Сможешь вечером петь: отец колхозник, дочка артистка…
Загоготав, шофер вразвалочку уходит за машину. Да еще добавляет оттуда:
— Мне-то что?
Нет, ты не можешь поверить, ведь Шаруне… Шаруне… Нет! Ладно, раз он может так издеваться, пускай и отвечает!..
Дайнюс вскакивает в кабину грузовика, мотор взревывает, и машина, дернувшись, несется прямо по жнивью.
— Стой! — догоняют его слова. — Слышь — стой!.. Сто-о-ой!
Лишь на повороте Дайнюс косится назад и видит, что шофер отчаянно машет руками посреди поля.
Грохочет грузовик, подскакивает на колдобинах.
— Смерти ищет парень! — Бабенки, шедшие по дороге, проворно скачут через канавы.
— Вконец ошалел! Куда его черт несет! — удивляются мужики у склада, выбегают на дорогу, но успевают увидеть только облако пыли.
Разлетаются, хлопая крыльями куры, кудахчут вовсю, возмущаются, что их подняли из теплых лунок в пыли.
Дайнюс смотрит на дорогу. Только на дорогу, больше не видит ничего. То и дело трясет головой: «Нет! Нет!»
Пронзительно взвизгивают тормоза, и машина сворачивает на проселок, ведущий к хутору Крейвенаса. Внизу сверкает озеро, за ним темнеют зубчатые башни леса… А это что? Дайнюс больше не смотрит на узкий проселок, колеса разрезают жнивье; он не может оторвать глаз от леса.
— Горит! — кричит он отчаянным голосом; его словно прошили пулей навылет — такая острая боль в груди.
Тормозит перед избой, открывает дверцу кабины.
— Есть кто живой?
Крик будит хутор из полуденной дремы.
В дверях появляется Крейвенене; в руках у нее подушка в свежей наволочке.
— Лес горит!
Женщина бросает взгляд на лес, и подушка белой гусыней выскальзывает из рук.
— Господи, отец!.. Отец в лесу! Господи!..
Грузовик разворачивается в просторном дворе и с грохотом несется к деревне.
— Гори-им!
Может, и слишком сильно пылал костер под дубом, Марчюс не припомнит. Он ведь не поднял головы, не посмотрел в ту сторону. Даже странно. Как он мог не посмотреть?.. Подгреб бы к ним, накричал. Но он все двигал и двигал веслами; даже не Марчюс — ч т о - т о двигало веслами, и он сидел, глядя на удаляющийся дом, и на сердце, как когда-то, лежал тяжелый камень; и не скатишь ведь его, не утопишь в озере… Ничего не видел вокруг Марчюс, а слышал только шепот: «Пройди этой дорогой еще раз и вспомни все, что было, ведь ты можешь вспомнить об этом без стыда…» Таинственный шепот разворошил пепел давних лет; пепел развеяло ветром, но он не остыл; тепло очага влекло Марчюса к себе.
Нос лодки чиркнул по отмели, Марчюс сошел на берег и огляделся в поисках тропы, ведущей через лес. Поднял голову и замер, словно в столбняке, залепетал:
— Человек ты мой!
На том месте, где рос вековой дуб, вихрился черный дым, заволакивая ельник, мечась между верхушками деревьев.
«Иди… Пройди этой дорогой», — сказало ч т о - т о, и Марчюс вздрогнул, развел руками.
— Сгинь! — зло прошипел он невидимому искусителю и с юношеским проворством кинулся сквозь густой ельник.
Если бы посмотрел… Может, еще от дома было видно! Ах, человек ты мой…
Выломав осину, Крейвенас огромным веником сбивает пламя, ползущее по мху и нижним сухим веткам елок. Убивает золотистые змейки, которые пожирают все живое, смертельно жалят. Но змейки проползают мимо, забегают то слева, то справа. Марчюс пятится, все хлещет своим веником, и кажется, так мало надо, чтобы одолеть пламя, — огонь еще стелется по земле, не касаясь ветвей и верхушек высоких деревьев — пока только жаркий дым бурлит, вихрится и ползет сквозь чащобу. И тут раздается оглушительный треск — пламя взбегает по сучьям сухостоя, огненным флагом взмывая над лесом, потом никнет, перебросившись на соседнюю сосну. Руки Марчюса бессильно повисают; надо бежать, скорей бежать отсюда!.. Но, увидав под ногами тлеющий мох, падает на колени, срывает с головы фуражку и тушит ею огонь, хлопает по нему ладонями. Столько лет прожил у леса и ни разу не видел горящих деревьев. И одна война прошла и другая, где-то вдали дымили лесные пожары, но этот рукав леса, вклинившийся в озеро, зеленел и зимой и летом — в дождь и оттепель непроходимый, не тронутый лесорубами, густой, в высоких кустах орешника и крушины. Не зря душа Марчюса была не на месте, не зря он тревожился: в такую сушь не дай боже кто бросит спичку… Целую неделю под боком у него горел огонь, веселились парни днем и ночью. И девки визжали… А ты каждый день плыл мимо, смотрел на костер и вздыхал — мол, никому и дела нет, никто не позаботится… Была бы, мол, табличка с казенной надписью… Ах, Марчюс, Марчюс… Человек ты мой…
Рев огня поднимает на ноги Крейвенаса — умаявшегося, едва не задохнувшегося в горьком дыму. Продирается сквозь чащу, острые сучья царапают лицо; на спине порвалась рубашка… Марчюс бежит, пока не ударяется о толстый ствол ели так больно, что в голове поднимается звон, и стоит минутку, привалившись к дереву. Поднимает изъеденные дымом глаза, прикрывает закоптелой рукой рот, открывшийся для крика. Но жар зажимает голос, и только глаза все не могут оторваться от охваченного пламенем дуба. Сквозь слезы Марчюс видит великана, этого Лесоруба, высоко поднявшего сверкающий топор, чтоб одним махом срубить девять лесов. Топор ударился о высокое небо, полетели рои искр, обжигая лицо и руки Крейвенаса. Но почему не грянет гром, почему не хлынет ливень? Почем