Стрельцы выволокли дьяка Осипова из обеденного зала, и веселое пиршество продолжалось.
В продолжение обеда, при изрядном поглощении всяких яств и вина, «государь» стал возбужденно оспоривать князя Василия Шуйского по поводу употребления в пост мясных кушаний. Шуйский очень хитро и вежливо приводил места из церковных установлений о невозможности нарушения поста, являвшегося грехом крайне тяжелым и недопустимым для православного. К князю присоединился думный дворянин Татищев, сильно опьяневший, а по натуре строптивый и склонный к буйству. Глаза Татищева налились кровью от хмеля и злобы.
– Да ты, нажившись среди латинян, поляков и немецкой породы, уж давно привык и в пост жрать все подряд, как свиньи… для которых нету ни Бога, ни церковного устава. Помнится, в четверг на шестой недели Великого поста, твои холопы подали на стол жареную телятину, и ты, и жена твоя, и прочие оголтевшие грешники – все жрали, потеряв совесть… – и Татищев добавил еще несколько выражений, допустимых разве среди пьяниц в кружале.
Свободный обычно в обращении с приближенными людьми, Лжедимитрий на этот раз пришел в негодование.
– Ах ты, сквернословец, раб неверный! – увидев отвращение и испуг на лице Марины, закричал он. – Как ты посмел грязным языком своим разговаривать с помазанником и царицей мерзкими словами! Вон из-за стола моего и из дворца! Эй, взять его и скинуть с крыльца! Завтра же поедет он на простой телеге в ссылку… В Вятке малость поумнеет и наберется смирения.
Рынды схватили и, лупя ногами и кулаками, потащили упирающегося с руганью Татищева к выходу. Там его перехватили стрельцы. Скоро его приволокли к Фроловским воротам. А слуги князя Василия Голицына посадили Татищева бережно в колымагу и увезли. Долго еще слышно было, как думный дворянин бранится и грозит кому-то страшными проклятиями.
И тогда оставшегося за царским столом Петра Басманова опутал невидимо лукавый, хвостатый бес. Басманов стал заступаться за Татищева. С несвойственной ему мягкостью в голосе просил государя простить незадачливого бражника.
– Уж отпусти его вину, государь, – убеждал Басманов Самозванца. – Завтра же приползет милости у тебя вымаливать за болтливый язык свой, пьяный и глупый. Прости в последний раз, он человек верный.
Басманов, как околдованный, не отставал от «царя», рассердившегося не на шутку. И допросился себе на погибель.
– Ладно, Бог с ним, – согласился наконец Лжедимитрий. – Пусть в Москве остается, поганец.
XIV
Тем временем боярский заговор окреп.
Все Шуйские, Голицыны – оба брата, Татищев, Куракин, еще кое-кто из дворян, близких княжеским семействам, и богатые купцы Мыльниковы. У них чаще всего и собирались заговорщики, чтобы меньше привлекать внимание ищеек Басманова.
Через княжеских челядинцев, холопов подбирали людей недовольных новшествами, обиженных поляками, испуганных слухами об отмене православия и насаждении на Руси латинства. Последнее особенно волновало и возмущало многих, как в Москве, так и в других ближних городах. За веру люди готовы были сражаться, не щадя жизней, и если в распространении латинства виноватым казался царь, то и царь такой должен быть с престола смещен. Все так или иначе разочарованные в «хорошем», «добром» Димитрии Ивановиче, по призыву полномочных посланцев от княжеской верхушки хотели поддержать низвержение «расстриги». По набату, о котором заранее их обещали предупредить, явиться им следовало на Красную площадь с родственниками мужского пола и, по возможности, вооруженными.
Остальные москвитяне к таким событиям не готовились, к государю Димитрию Ивановичу по-прежнему относились с приязнью, некоторые даже с любовью, хотя польскими безобразиями, конечно, казались раздраженными. А слухи о том, что царь разрешил возведение костёлов в Москве, приводили в боевое состояние почти всех.
В кругу князей и думных бояр, задумавших отнять престол у Самозванца, еще до его свадьбы все было улажено. Прежде всего следовало убить «расстригу» и тех, кто искренне ему близок. Условившись со знатью и постепенно подбирая сочувствующих из народа, Шуйский решил привлечь на свою сторону восемнадцатитысячное войско новгородцев и псковичей, стоявшее под Москвой и предназначенное для будущего похода на Крым.
Василий Шуйский пригласил верхушку новгородцев и псковичей накануне решительных действий. Пришли три сотника и шесть пятидесятников из полков, готовых по их призыву сражаться.
– Народ-то бурлит на улицах, – сказал князь Иван Куракин. – Самое время начинать.
– Вчера ночью окружили подворье польского князя Вишневецкого. Говорят, черного люда до четырех тысяч набежало. Многие с топорами, вилами, сулицами. Жгли факелы. – Это довольным голосом доложил Василий Голицын. – Драка шла жаркая. Поляки еле отбились, применив мушкеты. Есть убитые, – добавил он угрюмо. – Большинство православных жизни лишились.
– Тогда пришел час кончать с расстригой, – решительно высказался один из новгородских сотников, пожилой уже, но могучий ратник в черной епанче, накинутой поверх панциря.
– Я лет двадцать назад воеводой назначался в Новгород Великий, – хитро напомнил Василий Шуйский. – Знаю им цену.
– И какова же наша цена? – довольно строптивым тоном спросил сотник.
– А цена моя такая, – улыбнувшись, ответил князь. – Новгородцы на рати – самое храброе и надежное войско. В такую пору, когда царь оскверняет святые храмы, выгоняет священство из домов, поселяя в них чужеземцев. Не щадит ни митрополитов, ни епископов. Патриархом посадил своего приспешника, хитрого грека Игнатия. Даже в день Николы-чудотворца пировал в Кремле, объедаясь скоромным, опиваясь заморскими винами. Все истинно православные должны быть готовы защитить веру от злых еретиков-поляков и немцев.
– Мы готовы, князь, – твердо произнес новгородец. – Сегодня в ночь и завтра будем говорить с простыми ратниками. Послезавтра можно начинать.
– Миша, – обратился к Скопину старший князь Шуйский, – ты проведешь их в Кремль. Войдете в Сретенские ворота. Сторожа будут наши люди.
– Сделаю, – кивнул Скопин-Шуйский, понимая, что Самозванец, довольно приветливый и уважительный поначалу, совершил столько кощунств и нестерпимых для православных поступков, которые не прощаются. Впрочем, в глубине души Михайла Скопин не желал смерти Самозванцу (может быть, куда-нибудь в монастырь заточить пока, а там…) Нет, он знал: снисхождения «расстриге» не будет.
Узнав о драках, даже серьезном противостоянии, «царь» позвал стрелецкого голову Брянцева:
– Выставь-ка, Федор, караулы у гусарских казарм.
– Они что, сами себя укараулить не могут?
– Боятся, что чернь ночью снова на них нагрянет.
– Сами виноваты. Задирались, обижали людей, баб волокли похабно, попов били… вот и…
– Знаю. Но надо поставить караулы. А где мой постельничий Ванька Безобразов? Опять где-нибудь по девкам срамным мотается? Ну, придет, плетей отведает, – рассердился «царь».
К Самозванцу обращались многие его приспешники, предупреждая о возможном нападении на дворец. Однако он только посмеивался:
– Народ меня любит, не даст кому-нибудь мне навредить. А с поляками попозже разберемся. Лучше достраивайте у Сретенских ворот деревянный городок для воинской потехи, потарапливайтесь.
– Да вот, государь, слух есть, будто ты во время той потехи хочешь всех бояр истребить, а потом поделиться с Польшей московскими областями… И Смоленск, мол, отдать… и Новгород со Псковом… Ну и… – Брянцев помялся, посмотрел в сторону, потом криво усмехнулся.
– Что – «ну и?..» Чего там еще брешут?
– Тогда ты, стало быть, повелишь отменить православную веру и призовешь польских ксендзов ввести латинство.
– Тьфу, дураки! – махнул на него рукой Самозванец. – Вот поймаю таких брехунов и на виселицу пошлю проветриться.
– Верно, государь, так и надо, – поддержал «царя» вошедший Басманов. – А то пьянь безобразная в кружалах ругает нагло царя, обзывая еретиком, и царицу поганой еретичкой…
– Ах, сукины сыны! Взять, привести… да плетей им…
– Немцы-алебардщики схватили такого крикуна и привели ко дворцу, – напомнил Брянцев.
– Знаю, было это при мне, – беспечно сказал Лжедимитрий, развалившись в кресле и наливая себе в серебряную чашу медовой сыты. – Но меня бояре уговорили отпустить пьяного дурака… Что с него, освиневшего, взять… Несет, что ему бес в кабаке нашептал. А немцев-наушников слушать – себе дороже станет. Они готовы от усердия и ради наград всех русских питухов пересажать… Кабаки опустеют, казна умалится… – «Димитрий Иванович» захохотал и стал рассказывать Басманову какую-то смешную, неприличную историю.
Странно, но именно накануне семнадцатого мая и Лжедимитрий, и обычно чуткий, придирчивый Басманов, и несколько стрелецких начальников, которым благоволил «государь», совершенно опущенно слонялись по дворцу и вели себя крайне неосторожно.
В противоположность этому бессмысленному неверию в возможную беду, поляки не раз посылали к «царю» гонцов, чтобы он усилил многократно охрану и желательно закрыл кремлевские ворота. А стрельцам приказал бы тщательно сторожить всю Красную площадь. Поляки, например, донесли Мнишеку, что московские торговцы воинскими припасами не продают им ни пороха, ни свинца, ни какого-либо оружия. Мнишек тоже послал зятю гонца. Но тот отвечал со смехом: «Удивляюсь, почтенный отец, малодушию поляков. Однако для вашего спокойствия велю прислать вам стрелецкую стражу». Тогда пан Мнишек, видя такое непробиваемое самодовольство царственного зятя, приказал разместить в своем расположении всю польскую пехоту, находившуюся в Москве.
Немцев-алебардщиков, которых каждый день находилось во дворце не меньше ста человек, отпустили по домам. Якобы по приказу «царя». Ему будто бы надоела напряженная обстановка, бесконечные доносы и расследования. Стрелецкие караулы в воротах были уменьшены до предела. А польским послам Олесницкому и Гонсевскому Самозванец послал гонца с любезным письмом, уверяющим их, что ничего страшно