Но царю было не до смеха.
Часть вторая
I
Как только 1 июня 1606 года Шуйский венчался на царство, подле нового царя немедленно явилось второе лицо в государстве – патриарх Гермоген. Бывший митрополит Казанский, известный своим сопротивлением неправославным поступкам Лжедимитрия. Это бесстрашное сопротивление показывало человека с твердым характером, готового страдать за неприкосновенность вверенного ему дела, то есть православия.
По природе своей патриарх Гермоген вполне соответствовал эпохе смут, заговоров и иностранных вторжений. Он соединял в себе справедливость и жестокость, непривлекательность в общении и неумеренную строгость. Слушая в то же время самые бессовестные наветы на кого бы то ни было, он худо отличал истинное от ложного.
Патриарха быстро сумели поссорить с царем. Для Шуйского такие отношения с патриархом оказались крайне невыгодны. Его власть, после того, как он не пользовался доверием ни у простого народа, ни у части боярства, выглядела довольно ограниченной. Современники прямо свидетельствуют в своих письменных показаниях, что с воцарением Шуйского бояре стали иметь гораздо больше власти, чем сам царь.
Не все бояре были в заговоре с Шуйским против Лжедимитрия. Некоторые, имевшие признание у населения, такие как Михайла Салтыков, князь Рубец-Мосальский, Богдан Бельский, оставались верны Лжедимитрию. Следовательно, враждебны новому правлению. Шуйскому не оставалось ничего другого, как подвергнуть их опале.
Конечно, решиться приговорить их к плахе он не посмел. Однако князь Рубец-Мосальский был сослан воеводой в Корелу, бывший исполнитель заочного обручения с Мариной Афанасий Власьев – в Уфу, Салтыков – в Иван-город, Богдан Бельский – в Казань.
Других стольников и дворян разослали также по разным городам. У некоторых приказано было отнять поместья и вотчины. А значит, в отдаленные области правителями и царскими наместниками были отправлены люди озлобленные, готовые принять участие в свержении существующего правления.
Уже в те дни, когда заговорщики убили Самозванца, Басманова, его ближайшее окружение и начали истребление поляков, дворянин Молчанов, задушивший жену Бориса Годунова, счел за благо сбежать из Москвы. Вначале он даже принял некоторое участие в разграблении дворца. Припрятал в большую суму выходной царский кафтан, саблю в золотой оправе с самоцветными камешками, еще кое-что по мелочи. Золотых и серебряных монеток пригоршню сунул в кошель за пазухой.
Рядом с ним князь Шаховской, пробравшись в царский кабинет, украл бессовестно государственную печать. Вначале даже и не знал чего ему с нею делать. Его было схватили заговорщики и хотели убить, но спас князя тот же Молчанов, вступившийся за именитого татя.
– Да ладно, чё лишний грех на душу брать, – сказал беспечно бывший опричник Ивана Грозного, а затем палач царицы Марии Годуновой, – посадим его пока в подвал на ночь. А завтра думцы-бояре разберутся.
Шуйский, став царем, сжалился над «рюриковичем»:
– Ну что ж ты, Григорий Петрович, печать-то стянул. Ей-богу, непочтенно как-то для княжеской крови. Поедешь воеводой в Путивль. Давай собирайся. Заслужи прощение.
– Заслужу, – пробурчал Шаховской, еле сдерживая ненависть к новому царю. «Лебезили перед Гришкой-расстригой равно, а уж Шуйский-то Васька особо расстилался перед еретиком, едва задницу не лизал. А теперь-то трон схапал, а меня в ссылку. Ну, погоди, старый хрен, горбоносый карла. Я те нос-то выпрямлю», – мстительно думал разъяренный князь Шаховской.
Молчанов, собираясь, пока не поздно, бежать из Москвы, решил все-таки посоветоваться с сидевшим под караулом Мнишеком. Караульным сказал с привычной строгостью бывшего стрелецкого начальника:
– Несу прокорм сидельцам. Велено пускать.
В корзине у него были хлеб, пироги, овощи. Для «Мариночки» доставил крынку с хорошим медом.
Уединившись с Мнишеком, Молчанов посвятил его в свои планы и просил у него письмо к королю Сигизмунду.
– Понимаете, пан Юрий, по всей Москве люди говорят: «Лица Димитрия Ивановича не узнать, да еще прикрыли маской… Пошто? К чему такое сокрытие? Что-то не так. Не он это. Царь спасся». И тут меня как в голову ударило: что если… а?
– Очень дельная мысль, пан Михаил. Впрочем, писать сейчас королю не особенно выгодно. Ничего веселого я ему пока сообщить не могу. Напишу лучше в Самбор своей жене… это моя вторая жена… Она весьма умная женщина, придумает что-нибудь. А вам я посоветую взять с собой двух гусар: Леха и Владека. Это мои доверенные люди. Они смелы, неглупы и преданны. Надо только, чтобы их отпустили из Москвы.
– Все сделаю, пан Юрий. Я договорился о пропуске поляков с приятелями, с которыми служил в стрелецком полку.
– Прекрасно, пан Михаил. Да помогут вам Езус Мария. Дерзайте.
В сопровождении двух польских гусар Михаил Молчанов помчался к литовской границе.
За Можайском, в харчевне, где они остановились перекусить, их обступили местные стражники:
– Кто такие? Откуда? Куда?
И Молчанов, больше обращаясь к своим спутникам, горько усмехнулся:
– Ну вот, они уже своего государя не узнают.
– Димитрий Иванович? – стражник отшатнулся, чуть на колени не пал. – А нам сказывали: забили царя бояре… эх!
– Верно, убили моего постельничего, а меня упустили. А ему-то, бедолаге, лицо все изуродовали, да еще маской-харей накрыли. Люди говорят: это не он, не наш царь-то… Ну, ничего. Скоро я вернусь в голове армии и с крамольными боярами поквитаюсь.
Мгновенно все узнали, что здесь сам царь Димитрий Иванович, живой и невредимый, счастливо ушедший от боярских холопов. Всем хотелось видеть «доброго Димитрия Ивановича», многие крестились, еле сдерживая слезы:
– Слава Богу, спасся сердешный.
Хозяин харчевни наотрез отказался взять плату за еду:
– Господи, государь, да для меня такая радость тебе услужить. Дай Бог здоровья и силы на супостаты, да настигнет их десница твоя. Бог тебе в помощь.
И Молчанов с ухмыляющимися гусарами поскакал дальше. По дороге он объяснил полякам:
– «Димитрий» шел к Москве от Северских городов. А по этому шляху на Путивль его никто не видел. В самой Москве-то многие его в лицо не знали. Так что давайте теперь строго: я ваш большой господин, бежавший из Москвы царь. А вы – мои усердные слуги. Глядишь, до польской границы прокормимся. Вам понятно?
– Еще бы не понять, пан Михаил!
И полетела весть впереди трех отчаянных всадников, о том, что едет царь Димитрий, чудом спасшийся от бояр. А противоположная дорога несла ту же весть на восток, к Москве.
– Жив Димитрий Иванович! Жив, уцелел! Слава Господу Вседержителю!
– Откуда слышали-то? – спрашивали на торге, на улицах, в переулках.
– Кум мой ездил в Можайск, там все его видали.
– А Шуйский-то со своими боярами толстобрюхими дурит нам головы. То убитого какого-то харей накроет, чтоб не узнали. То у дороги без креста закопает. То обратно откопает, да в гуляй-городе сожгет. А вдруг и пеплом из пушки пальнет. Ей-богу, скоморошье представление, игрище устроил! Тьфу, козел старый! Еще шапку Мономахову нацепил…
Князь Шаховской, прибыв в Путивль, собрал на соборной площади все городское население и объявил, что царь Димитрий Иванович жив. Шуйский с боярами хотели его убить, но Бог помог государю, и он спасся. Говорят, уехал к зятю своему в польский город Самбор.
После этого сообщения путивльцы единодушно отказались присягать Шуйскому, объявив себя подданными царя Димитрия. К путивлянам присоединились и другие северские города. Здесь ранее проходило наступающее войско Самозванца. Многие его тогда поддержали против Годунова, и сейчас тоже желали оказать ему помощь.
А Михаил Молчанов, оказавшись в Самборе, отпустил своих спутников Леха и Владека. Остановился в корчме. Хозяин корчмы, длинный еврей с войлочной бородой, в суконной шапке и узком черном халате встретил его поклонами и медовой улыбкой. Постояльцев в приграничном городке зазвать в корчму было непросто. Этот русский пан показался корчмарю мужчиной уверенным и состоятельным.
– Как изволили доехать, пан?.. – начал спрашивать еврей.
– Михаил.
– О, пан Михаэль! Какое прекрасное имя! Цо изволите заказать на обед?
– Так, – сказал Молчанов, – я подумаю. Тебя как звать, корчмарь?
– Мойше… Моисейко…
– Утром я видел, как ты брил какого-то мордастого пана. По-моему, ты его неплохо побрил… а?
– Я так старался, чтобы пан Гусиньский был доволен… – Моисейко даже закатил глаза и воздел руки к потолку. – Но пан Гусиньский очень привередливый пан…
– А сколько он тебе заплатил?
– Ой, вей, пан Гусиньский это такой пан, цо обещает дать за бритье злотый, а иногда и два злотых, но… Бывает, не дает ни одного.
– Да ну! Во хапужник, – засмеялся Молчанов. – Так сколь дал за бритву?
– Ползлотого, ползлотого… – обиженно заморгал красноватыми веками еврей. – Когда пан Гусиньский приезжает в свое село взимать подать с хлопов, то бедные хлопы прячут всех коров, овец и даже кур… И уж, конечно, молодых девок. Ибо пан со своей загоновой шляхтой забирает все, не оставляет даже торбочки проса или снопа пшеницы… Холопы потихоньку шепчутся, что лучше, если случается набег крымских татар, чем когда пан приезжает за податью.
Молчанов захохотал, найдя очень забавным поведение мордастого пана Гусиньского.
– Ну, у нас тоже хватает владетелей, что смерда в дугу гнут. А все-таки образом христианским прикрываются, оставляют кой-чего на прокорм. Не то все перемрут. Кто ж землицу орать и оброчное платить будет? А этому пану, видать, все нипочем. И впрямь, лучше татары. Мне вот чего требуется, Масейка. Вишь, какая у меня густая борода?
– Ой, то чудная борода! – расставив пальцы на обеих руках, вскрикнул корчмарь. – Це самая басотность[64] для мужа. Ой, как жалко резать такую бороду!
Молчанов еще посмеялся над возгласами корчмаря, потом сказал: