янник царя, который назначил его главным воеводой.
– В темноте можно побить и своих, Прокопий, – возражал рязанцу Михайла Васильевич. – Двинем по зорьке, когда хорошо все проглянется. Вот только дождемся смолян. Не шутка: три полка опытных бойцов.
К полночи появился еще один гонец. Едва разлепляя смерзшиеся губы, прохрипел:
– Кто есть князь Скопин-Шуйский? Я гонец от Пашкова.
– Ага, от Истомы Пашкова? – воскликнул Ляпунов. – Ты гляди, и его достало. Хочет уйти от Болотникова, молодец.
Прибывший молча достал из-за пазухи свернутую трубочкой грамоту. Скопин-Шуйский сорвал печатку, склонился к свету.
– Ну чего он пишет? – спросил Ляпунов, недолюбливавший Истому Пашкова, надменного, резкого земляка.
– Просится к нам. Не хочет больше под Болотниковым ходить.
– Ну пусть, чего там.
– Постой-ка, – остановил Ляпунова князь. – Надо бы примериться, когда ему переходить. Лучше бы во время боя и прямо к тебе. Вы рязанцы, сразу друг друга узнаете. А все равно надо бы какой-нибудь знак придумать, чтобы ошибки не было.
– Не дай бог, не дай бог, – пробормотал гонец от Пашкова, немолодой уже воин, переминавшийся рядом скромно, почтительно.
– Выпустить бы ратника вперед с рязанским знаменем, – придумал Скопин-Шуйский.
– А что? Здорово получится, – ухмыльнулся Прокопий. – Пустим моего брата Захара. Он парняга отчаянный, справится.
– Ладно, – сказал Скопин, обращаясь к гонцу. – Скажешь сотнику Пашкову, пусть переходит во время боя по оговоренному знаку – знамени. Понял? Всадник на белом коне с красным прапором[67].
Гонец кивнул, вышел в ночь. Близился рассвет, чуть заиграла розовая полоска за лесом. Засияли над лесом спавшие облака.Сорока застрекотала, гаркнул ворон.
Смоленская дружина под управой воеводы Полтева прибыла уже на свету. Где-то недалеко, в монастыре, прокукарекал несмело единственный петух. Остальных в окрестных деревнях давно съели.
Но одного петушиного сигнала и первых отсветов зари было довольно, чтобы заскрипели по снегу сани, зафыркали кони, забряцало оружие.
Примчались посланные заранее разведчики, нашли Скопина:
– Болотников идет на Котлы. Нам навстречу, князь.
– Хорошо, значит, встретимся в поле. Григорий, – обратился Скопин к воеводе Полтеву. – У тебя конных хватит, чтобы ударить, когда воры втянутся в бой?
– Хватит, – ответил кряжистый, с усталым лицом Полтев.
– Вели им обойти Котлы, а потом пусть налетят неожиданно. Скажи, я пришлю ратника на добром коне, когда час приспеет.
Войско Болотникова перегородило поле и медленно приближалось. Стрельцы Скопина отвечали на их стрельбу из пищалей. Пули жужжали с обеих сторон, почти не нанося никакого урона.
Пашков, получив согласие из Москвы, предупредил своих десятских:
– Когда надо будет начинать, явится с той стороны ратник на белом коне, в красном бешмете и с красным прапором. Не вздумайте по нему стрелять. Это будет наш рязанец Захар Ляпунов. Они уже перешли к царскому войску. Видать, Скопин воевода головастый, добро рассчитал. Переход наш во время боя сразу обессилит Болотникова.
Пашков мечтал захватить и связать Болотникова, чтобы доставить в Москву. Но такое удальство было рискованно. Михайла Скопин запретил это делать – как бы не получилось хуже. У Болотникова полно казачьей охраны, по сведениям лазутчиков. Охраняют его настороженно, будто матерые волки своего вожака.
И вот Истома Пашков повел рязанцев в сторону от «воровских» войск.
– Передавай поклон Ивану Исаевичу от меня, а заодно и Димитрию Ивановичу, если вы его когда-нибудь откопаете, – крикнул он посланцу Болотникова. Огрел плетью коня и пустил его в скок с места. Рязанцы хлынули за ним, взметывая ошметья снега из-под копыт. Они увидели в поле Захара Ляпунова на белом коне в красном балахоне и с красной тряпкой на древке.
– Знак, знак! – закричал Пашков и помчался к Захару Ляпунову.
Тот увел их на правое крыло москвитян, обогнул его и завел вновь прибывших с тыла.
– Здорово, Захар! – крикнул молодому красавцу Истома и не мог сдержать смеха. – Чего это на тебе за рвань какая-то непонятная… хоть и красного цвета…
– Да велено надеть было красный бешмет и взять красный прапор, – тоже смеясь, рассказал Захар. – Оказалось, нет ни бешмета, ни прапора. Что делать? – уж уговорились ведь. Хорошо, у кого-то в обозе нашелся старый персидский халат. Ну, натянули на меня прямо на шубу. А рукав оторвали, привязали к копью, вышел прапор – и смех, и грех… Вовсе чучело на огороде, ха, ха!
Уход рязанцев образовал дыру в боевом строе Болотникова. Туда сразу устремились московские конные стрельцы, а за ними пешие ратники с алебардами и пищалями. Клином войско воеводы Скопина-Шуйского врезалось в распавшиеся ряды противника, быстро расширяя прогал, гоня перед собой бегущих воровских ратников. Болотников с кучкой охранников-казаков носился на коне, лупя плетью, ругаясь отчаянно и пытаясь остановить позорный бег своих воинов.
– Измена! – вопили болотниковцы, бросаясь врассыпную и тем становясь легкой добычей, подставляя спины и головы конникам Скопина.
– Р-руби их, братцы-ы! Бей ворьё! В мать-перемать их, собак продажных! Руби слуг польского наймита и собачьего хрена Болотникова! – зверели от ярости москвитяне и рязанцы.
Несмотря на все усилия Болотникова и его помощников, остановить бегущее войско повстанцев было уже невозможно.
– Иван Исаевич, бечь надо! Гляди, в полон попадешь! – криком убеждали воеводу охранники-казаки.
Атаман Заруцкий, находившийся со своими донцами на левом крыле, мечтавший первым ворваться в Москву, но также вынужденный отступать, проклинал предателей рязанцев.
– Кому ты доверился, Иван Исаевич? – упрекал он Болотникова. – Надо было опасаться предательства. Ухо востро держать… эх! Проворонили…
– Поди их разбери, – отвечал почерневший от огорчения воевода «Димитрия Ивановича». – Пришли рязанцы, сказали, что будут драться за хорошего царя против плохого Шуйского. Да вот в самую нужную пору – бросили, переметнулись. Ничего, мы здесь хорошо окопались, укрепления надежные сделали. Отобьемся. Дождемся подмоги от Шаховского-князя, а то, может, и от… польского короля. Тогда поговорим с московским боярством по-другому. Еще вдругорядь попытаемся, соберемся.
Однако Скопин-Шуйский не собирался давать Болотникову передышки. Он подтянул пушки и мортиры к Коломенскому и приказал стрелять до тех пор, пока, как он выразился, «воры не побегут, как тараканы за печь». С невольным уважением смотрели опытные московские начальники стрелецких войск и смелые предводители рязанского ополчения на этого двадцатилетнего воеводу, поражавшего их спокойствием и умением точно спланировать действия всех родов войск: конницы, пехоты и «снаряда» – пушечных команд.
Трое суток пушки били по Коломенскому, не давая осажденным ни единой передышки. Сам Болотников оказался раненым, хоть и находился в избе, – отлетела из развороченной стены щепа, чуть глаз не выбила.
Обезумевшие от страха степные казачьи кони, не знающие почти пушечной стрельбы, срывались с коновязей. Перескакивая через изгороди и рогатки, уносились в заснеженное поле. Некоторых с удовольствием отлавливали конники Скопина.
Много изб горело, в сараях полыхало сено и необмолоченные снопы. Стонали и кричали раненые. Женщины и дети из местных крестьян плакали и молились, прячась в церквах. Заруцкий уговаривал Болотникова покинуть Коломенское и отступать на юг.
– Куда отступать? – спросил сердито Болотников.
– Лучше всего на Калугу, – ответил молодой атаман. – Москалей там нема, а дивчат красивых много.
– Ну да, как тебя увидят на лихом коне, так все сбегутся, – усмехнулся воевода «Димитрия Ивановича». – Раз такое дело, ночью тронемся. Днем уйти не дадут.
Наутро князю Скопину-Шуйскому доложили, что воры бежали из Коломенского – скорее всего, на полудень.
– Все конные полки вдогонку, – приказал Скопин. – Кто будет сопротивляться, рубить без пощады. Бросивших оружие взять в полон.
Через Серпуховские ворота конные и пешие полки вступили в Москву. Князь-воевода Михайла Скопин-Шуйский ехал на вороном высоком коне в золоченой сбруе, окруженный начальниками стрелецких полков. Над ним торжественно держали на лакированном древке хоругвь воинской победы – образ Спаса Нерукотворного. Звучали трубы, трезвонили церковные колокола.
Москва, измученная голодом (подвозу хлеба и другой снеди долго мешали воровские отряды), встречала победителей с радостью, надеждой на улучшение жизни, но и с сомнением.
– Уж теперь бояре совсем руки распустят супротив мизинного народа, – роптали многие, так и не смирившиеся с убийством боярами Самозванца и захватом трона зловредным стариком Шуйским. – Подати еще подымут, цены на съестное вздыбят, кругом только и рыскать будут сыскные ярыги да каты с плетьми… Ходи оглядывайся…
– Не допустили доброго царя Митрия Иваныча до отцовского наследства. Какого-то мертвеца с харей, дудкой и волынкой на Лобное подкинули – мудровать, народ путать. А потом закопали при дороге… Мало показалось, так обрат откопали, сожгли, аки падаль, да прахом из пушки стрельнули… И што жа? Вон дружины его, царя-то настоящего, чуть в Москву не вошли. Говорят, токмо из-за измены племяннику Шуйского удалося пока отбиться. Ладно, поглядим, чо дальше будет. Што Христос даст, чем наградит нас за муки мученические, да накажет за грехи наши тяжкие.
Отступивший из-под Коломенского Болотников подошел к Серпухову, собрал мир на площади и спросил, есть ли у них столько съестного, чтобы целый год кормить и себя и войско? Если есть съестные припасы, то он останется у них и будет дожидаться царя Димитрия, чтобы войти с ним в Москву. Если же нет, то уйдет. Серпуховские жители отвечали, что целый год не смогут кормить не только войско, но и себя, и детей своих.
– Добро, – сказал Болотников, – не буду вам беды чинить.
Войско Болотникова двинулось дальше к югу. Калужане приняли дружины «царя Димитрия» и объявили, что смогут прокормить войско: урожай-де в се лето оказался обильный.