Сначала смеялся Михайло Васильевич Скопин. Отмахивался: «Да ну тебя… Тут такие дела… Столько народу положили, а конца нет… А ты с какой-то запрудой…» Потом перестал смеяться, подробно расспросил, что именно эдакое Кравков обещает.
Пошел Скопин к царю, рассказал. Царь и бояре смеялись. Скопин привел пред очи Василия Ивановича Шуйского низенького шустрого Кравкова. Тот опять объяснял подробно уже царю: «Пусть каждый ратник набьет землей один мешок и сбросит в указанном месте в речку. А я нарежу длинных лозин, кору счищу, чтобы лучше видать было. И по несколько разов на день буду бегать – измерять: подымается вода али нет. Государь, Упа выйдет из берегов и зальет город. Деваться некуда ворам будет. Сдадутся они под твою волю, государь. Да разрази мя Бог!»
– Один мешок земли сбросить? – переспросил царь.
– В указанном мной месте. И кажный ратник без промашек.
– Значит, кажный ратник один мешок земли?
– Верно, государь. Зальем Тулу до крыш. Никуда не денутся.
– Позволь, Василий Иванович. Пусть Фома Кравков мерит свои лозины. А ратники пусть мешки с землей бросают.
– Возьмешься за это дурацкое дело?
– Возьмусь, – сказал решительно князь Скопин-Шуйский.
– Ладно. Но если выйдет смехота, я этому… эй, ты где?
– Тута я, Ваше Величество.
– Как тебя? Фома? Так вот, Фома Кравков, если зря устроишь суету, я прикажу всыпать тебе сотню плетей.
– Слушаюсь, Ваше Величество, сотню плетей, – сияя от счастья, повторил Кравков.
В тот же день князь Скопин-Шуйский разослал по полкам приказ государя: «Каждому воину всяких званий насыпать мешок земли, принести к реке и свалить туда, куда укажет муромский сын боярский Фома Кравков».
К вечеру плотина была готова. Кравков указывал всем и подгонял опоздавших. Весь промок, перемазался, клацал зубами. Но товарищи принесли ему полушубок и, хоть посмеивались, но посматривали на него – одни с уважением, другие с сочувствием… ведь если что не так пойдет… сто плетей… охо-хошеньки…
– Вода прибывает, князь Михайла Васильевич, – сообщил Кравков через два дня, прибежав к шатру Скопина.
– Когда подтопим Тулу? – спросил князь.
– Я думаю, через два-три дня.
– Ну, ну… поглядим.
– Пущай полки готовятся окружать сдающихся, – вдруг уверенно и даже с оттенком надменности посоветовал князю Кравков. Скопин поспешил к царю. Совещались уже серьезно.
Через неделю туляки полезли на крыши. Начали связывать плоты. Вынимать из сараев челноки. Город стал погружаться в мутные воды обычно совсем нестрашной Упы.
А к шатру Шуйского прискакал посланец с белым прапором на копье.
– Государь, меня послали воеводы и царь Петр для переговоров.
– Сколько раз отказывались, когда я предлагал, – усмехнулся Шуйский. – А нынче, видать, приперло. Что ж за причина?
– Голод, государь. Да еще вот водой затопило.
Первым из ворот Тулы выехал Болотников, за ним «царь Петр» со своими ближними – атаманом Бодыриным и есаулом Хмырем. Понурый и бледный выехал князь Шаховской. Некоторые предатели – полголовы стрелецкие, известные по войску пушкари. Остальные хлынули казаки, стрельцы, вольные ратники, смерды. Они отдавали оружие и шли под охраной в предназначенные для них места. Некоторые в тюрьмы, другие в ссылку или на поселение в удаленную местность.
В страшное время Смуты, всеобщего несогласия, беспокойства, разнузданности и преступности, человек, подобный Болотникову, не понимавший истинного положения в государстве, мог думать, что исполняет свой долг перед отчиной, народом и миропомазанным монархом. Он верно служил тому, кого считал истинным царем, кому начал служить с самого начала. Иные считали и Шуйского, и Лжедимитрия одинаково незаконными, а вместе с тем уравнивали свои отношения к ним, считая себя вправе переходить от одного к другому.
Все это военное движение, конечно, имело под собой разбойничью основу: грабежи и казни тех, кого тот или иной главарь считал «кровопийцей», то есть злостным притеснителем мизинного народа. Но часто страдало и обычное население, когда какой-нибудь город после взятия или даже добровольной сдачи отдавали на «поток и разграбление». При вторжении в захваченный город или село вся эта якобы воюющая за «царя Димитрия» вольница вела себя не лучше, чем крымские татары во время очередного набега. Особенно свирепствовали казаки – и донские, и запорожские, словно не считая русских мирян единоверующими православными христианами и единокровными братьями.
Итак, приехав к ставке царя, Болотников снял саблю, положил ее себе на затылок и опустился на колени.
– Государь, прикажи рубить мою голову или дай слово молвить, – произнес Болотников и склонил голову до земли.
– Говори, – разрешил Шуйский.
– Я честно служил Димитрию Ивановичу, как только встретился с ним в Самборе, в Литве.
– Ты, атаман Болотников, встретился в Литве не с царевичем Димитрием, который много лет назад почил в Бозе, будучи ребенком. Ты встретился с самозванцем Мишкой Молчановым, который выдал себя за другого Лжедимитрия – Гришку Отрепьева, еретика и злодея, которого убил народ в Москве. А Мишка говорил всем, будто он спасся и хочет вернуться на трон, мол, с помощью польского короля.
– Я не знал, государь, что он обманщик. Я верил ему, но теперь я вижу, что могу отказаться от своей роты[70]. Я, государь, готов честно служить тебе.
– Сам знаешь, атаман, повинную голову меч не сечет. Сего старого правила я не нарушу. Оставь себе саблю, пока Дума не решит твою участь.
– А ты, князь, тоже верил истинному царю Димитрию Ивановичу? – насмешливо спросил Шаховского Василий Иванович. – Или уж так не хотелось кланяться другому «рюриковичу» Шуйскому, что решил стать одним из главарей воров. А? Что скажешь?
Князь Шаховской молча отвернулся. Даже при таком рискованном для него испытании он не мог превозмочь злости и зависти к Шуйскому. И тот столь определенное чувствованье вполне понимал, не особенно и осуждал. Была эта обычная княжеская распря и борьба за престол.
На «царя Петра» Шуйский посмотрел холодно и покачал головой.
– Многих же моих служилых людей и родовитых потомков правителей Руси ты перевешал, как собак, беглый холоп.
– Я внук царя Ивана, сын Федора Ивановича… я сам царской крови, – нагло заявил «царь Петр» и надул почему-то небритые щеки. Одет он был сейчас в простой казачий чекмень. Его сподвижники тоже.
– У государя Федора Ивановича была одна только дочь, да и она померла в детском возрасте. Так что внуков у него никак не могло сыскаться. Так-то вот. И чего так скудновато ты нонче одетый, прямо глаз приласкать нечем. А говорят, и ты сам, удалец-молодец, и твои близкие робята-вешатели любили с чужого плеча шитые золотом кафтаны да ферязи напяливать, ась? Где ж оно все?
– Сейчас щегольское обранство ни к чему, – неожиданно поскучнел «царь Петр».
– Что верно, то верно, удалец-молодец. Под перекладиной-то особо роскошничать ни к чему. Под крепкий караул их, – обратился Шуйский к стрелецкому начальнику. – Головой отвечаешь.
Шуйский с торжеством возвратился в Москву, словно после завоевания сопредельного царства. Надо признать, этот поход Шуйского был важнее завоевания многих царств. Захват и поражение крепко спаянных и хорошо вооруженных отрядов Болотникова было большой поддержкой для наведения порядка в стране и для успокоения народа. Но этот действительно значительный подвиг остался неконченым, а потому и оказался бесполезен.
Главари же долгой кровавой междоусобной войны были приговорены к наказанию таким образом.
«Царь Петр Федорович», настоящего имени которого так никто и не смог от него добиться, как и его сотоварищи атаман Бодырин и есаул Хмырь, были повешены в Москве, посреди Красной площади. «Царь Петр», на этот раз в посконных портках и рубахе да босиком, вел себя спокойно, с большим достоинством. Он отвернулся от крестоцелования, не кланялся народу и вообще ни к кому не обращался. Сказал только, будто себе самому: «Ишь солнышко проглянуло середь туч… Видать, сегодня дожжа не будет».
Так же примерно держался Бодырин, хмуро посматривая черными глазами с презрением ко всему, что его окружало. Только молодой, синеглазый красавец есаул Хмырь дрожал, беспрестанно молился, истово целовал крест у священника и его руку, просил о чем-то палача, а уже с петлею на шее крикнул сдавленным голосом: «Прости, народ православный!»
Князь Телятевский то ли погиб в последнем сражении, то ли и правда перешел на сторону Шуйского. Тот его помиловал, но тайно и далеко куда-то упрятал. Князя Шаховского, «всей крови заводчика», по выражению летописцев, сослали на Кубенское озеро в пустынь, под очень строгий монашеский присмотр в отдаленном угрюмом месте. Для того, по-видимому, чтобы замаливал грехи свои.
Ивана Исаевича Болотникова сослали в Каргополь, отдаленный, укрепленный северный городок. Там о нем знали, но относились без издевок и поношений. Наоборот, даже с некоторым уважением. Во время долгого пути везли его в обшарпанном холодном возке, в цепях. На редких остановках Болотников замечал, что за ним на небольшом расстоянии следует такой же возок, запряженный одной чахлой лошадью.
По приезде в Каргополь, Болотникова поместили в подземную тюрьму и цепей не снимали. Скоро он с удивлением убедился: к нему привели и также приковали цепями соседа. Им оказался Каспар Фидлер. Тот самый кукуйский немец, которого Шуйский послал к нему с отравой.
Теперь скованные цепями они оказались в одном холодном подвале.
– Как думаешь, Каспар? Долго нас здесь продержат? – спросил Болотников Фидлера, как человека по письменным делам бывавшего при дворе и знавшего лично царя.
– Думаю, скоро казнят, – ответил со вздохом Фидлер. – Такое нередко устраивает хитрый старик Шуйский. Сперва жизнь будто оставит для слуха о его доброте. Сошлет куда-нибудь в захолустье, а воеводе тутошнему листок: поступить с преступником так-то и так-то: удушить, утопить, отравить или уморить голодом… Меня вот чего-то задержали. Видать, царь сперва обо мне призабыл. Да кто-то при розыске из твоих атаманов или слуг вспомнил…