– Не надо было государю ехать на коло, – вмешался Рукин. – Он не пан, не шляхтич и вообще не поляк.
– Как не ехать? Показать, что испугался, обделался? Позор! – Валавский схватился за голову. – Он хочет гнать Ружинского с его гусарами!
– Что же делать? – Вишневецкий встал, подошел к Валавскому. – Все может рухнуть… Он в ярости? Надо ехать к Ружинскому. Пусть он тоже улаживает.
Весь оставшийся день и всю ночь канцлер «царя Димитрия Ивановича» Валавский, маршалок Харлинский и князь Адам Вишневецкий (официально «конюший» – по раскладу европейских дворов) скакали от дворца к стану польского войска и обратно. Наконец примирились, самозванца умолили извиниться перед коло. Он извинился с небрежным видом. Ружинский, «сохранив честь», уехал в Кромы, которые считал своей ставкой.
К этому времени прибыло пополнение «воровского» воинства. Союзниками «царя Димитрия» предъявились три тысячи казаков-черкасов из Запорожья и пять тысяч донцов под начальством Заруцкого.
Самозванец необычайно рад был Заруцкому и его удалым казакам. Так же радушно он встретил «хохлачей» из Запорожья. Воинская жизнь в городах Южной Руси кипела. Упражнялись в рубке и скачках, пировали, кричали: «Царю Димитрию – слава!»
А Москва продолжала волноваться страшными слухами. Тотчас по взятии Тулы, когда царь Шуйский еще не въехал в столицу, Москва была напугана тем, что повсюду рассказывали среди черного народа, среди купечества, служилых низших людей и даже бояр.
– Слыхал ли, какое видение предстало одному праведному духовному мужу? – спрашивал знакомого купчика известный москвитянам богатый гость Трифон Карпович Тусенев. Он был в бархатной рыжей однорядке[77] и наброшенной поверх черной овчинной шубе. Шапка на седеющих кудрях – мурмолка[78] с куньим мехом.
– Не, не слыхал доподлинно, Трифон Карпович, – отозвался купчик, благовидный, с круглой рыжей бородкой, в узком тулупе, опоясанном красным поясом. – То ись бают-то много, да што сказано верно, а што неверно… Поди-ка, пойми…
Раскупавшие рядом пироги с вязигой, с сомовиной мужики из кожевенной слободы навострили уши, перестали жевать. Баба поперек себя шире, в шушуне на душегрее, в круглой заячьей шапке, а поверх цветастый платок, – прикрыла деревянной крышкой кадь с пивом. Кадь на санках-салазках… Тяговая сила – мужик молодой, мордатый, в полушубке, дырявом на локтях. Тоже слушает, рот разинул.
– Ох, батюшка ты мой, Трифон Карпыч, – встряла торговка пивом, оказавшаяся рядом с купеческой избой. – Я, грешная дурища темная, и то слыхала… О-осподи помилуй! Спаси и сохрани…
– Откеда слыхала, Мавруха? – вылез из-под чьего-то локтя старикашка с бороденкой реденькой и сам щуплый, на Торге таскается, предлагает бабам и мужикам гребни костяные.
– Я те не Мавруха, а Маврена Федоровна, дочь стрелецкая, – обиделась толстая, как кадь пивная, торговка в цветастом платке. – А сказывала мне жена дьякона из храма Благовещения из Замоскворецкой слободы, што на Ордынской улице… Ды-к вот дьячиха-то мне и сказывала…
– Што жа? Токмо лжой не задушися, правду доноси, кума…
– Тьфу, штоб те треснуть, хрыч ненадобной…
Проходит через Торг стража обходная – стрельцы без бердышей с батогами, с саблями у бедра. Выпили слегка от холода – много нельзя: узнают, взашей насуют начальники. Но стрельцы веселые смотрят, нет ли где беспорядка, покрикивают:
– Народ, не густись кучей! Кошели береги!
– Купцы, калиту свою охраняй, а тати задницу! Ха-ха!
Старик, торгующий гребнями, блеет козелком сиповато:
– Эй, кому башку заело? Гребешки-то мои не то вшу, гниду цепляют… Покупай, пока все не разобрали!
– Да-к чего купец Трифон Тусенев баял про видение духовного мужа? Чё сказал-то?
– А я и не понял толком… Ушами скорбен – не слышу!
Трифон Карпович говорит знакомому купчику, но вблизи проталкиваются послушать про страховитое. Слушают, оттопырив ладонью ухо. Ойкают, крестятся. Но продолжают постигать новое на Москве речение.
Многие на Торгу с лукошками. А покупатели удержаться не могут: пиво из кади у толстой бабы пьют ковшом, пироги трескают, а шапку подмышкой держат: в шапке вкушать еду – грех.
– …И было ему во сне видение… Явился ему, мужу-то праведному, сам Христос – и будто бы в Успенском соборе, – а грозил страшною казнью московскому народу, энтому, мол, новому Израилю, который поругание творит Господу лукавыми своими делами, праздными обычаями да сквернословием… – продолжает купец. – Многие приняли мерзкие обычаи от иноземцев – бороды стригут, женщины в домах своих без головного покрытия ходят… И во всяких, мол, сословиях содомские дела творят да суд неправедный: бедных-де насилуют и грабят чужие имения… Нет истины на Москве ни в царе, ни в патриархе, ни в церковном чине, ни в целом народе. Вот што Христос сказал…
– Ахти мне, батюшки-светы, выносите святые угодники, просите Спасителя, Христа Бога нашего… – крестится и тут же, на грязном растоптанном снегу, кладет земной поклон некто из церковного сословия. А кто – не разберешь: шапка драная, из-под полушубка засаленного подрясник черный обтрепанный, сапоги разбитые… Когда шапку снял, – волосы длинные, аж до плеч, борода узкая, длинная… Не то дьякон, не то монах.
Люд слушает дальше Трифона Тусенева.
– Видевший сей страшный сон сказал благовещенскому протопопу Терентию. Тот же записал грамотку с его слов и подал запись патриарху. Дали знать царю Василию Ивановичу. Скрыли, однако, имя человека, видевшего сон, потому как он заклял протопопа Терентия именем Божиим не говорить об нем. А патриарх приказал видение, записанное протопопом, читать в Успенском соборе вслух всему народу, так-то.
Это говорилось повсюду, не только на торгу или на других торжках. Или на папертях церквей после обедни. Народ ужасался, плакал, бил земные поклоны, свечки ставил в храмах и зажигал лампады на голубцах[79] при кладбищах да на каждом перекрестке.
Несмотря на недобрые предвестия, на смуту и войну в Северской Украйне, Шуйский поспешил воспользоваться зимним временем, относительно спокойным.
17 января царь праздновал свою свадьбу с княжной Марией Петровной Буйнусовой-Ростовской. И посаженым отцом на царской свадьбе был Михайла Васильевич Скопин-Шуйский.
IV
Князья Василий Голицын и брат царя князь Димитрий Шуйский снаряжены были по приговору Думы и с согласия государя возглавить войско, которое направлялось освободить Орел от нового самозванца.
Известно, что войско его тысяч в пятнадцать ратников-конников и пехоты. Имеются и пушки. А большинство составляют, кроме смердов с Северской Украйны, всякого разбойничего сброда, а также дружин бояр-предателей, казаки и поляки.
– Не помогут ему поляки, – говорил Голицыну Димитрий Шуйский при выступлении из Москвы. – Эти ведь не из королевских войск, а так, наемные грабители и литва всякая дремучая. Надо неожиданно к Орлу подойти и сразу брать приступом, не давая им расчухаться. Вон у нашего Мишки Скопина такие внезапные нападения хорошо получались. Нешто у нас хуже получится, чем у мальчишки?
– Ну да, надо стрелецким головам приказать грозно: чтоб без всякого роздыха готовили лестницы, крючья и прочее. Неча там каши варить, да месяцами у стен дерьмо месить, порох да ядра переводить непомерно. Сразу – подкрадемся и на стены. А ворота подорвем: у меня от наших лазутчиков и план есть. Прикажем выкатить пушку супротив самых слабых ворот, вдарим ядрами несколько разов и… сразу пустим стремянных стрельцов и конницу детей боярских. Пусть рубят там безо всякой пощады всех подряд и пленных не берут… – Голицын даже рукой взмахнул мужественно.
Войска шли быстро, бодро и тихо, намерившись внезапно подойти к Орлу. Неожиданность – вот что главное, твердили ратникам младшие начальники и стрелецкие головы, и бывшие во главе полков… а шло настроение боевое и смелое от князей-воевод. Готовились напасть неожиданно и…
За семьдесять верст до Орла под городком Болховом шайка самозванца стремительно появилась из-за бугра в чистом поле. Казачьи сотни запорожцев и донцов с таким визгом, свистом и воем бросились на московских стрельцов, что они невольно попятились. Никак не могли понять: почему так случилось, что неожиданно напасть собирались они, а тут на совершенно неготовые к сражению полки налетели бешеные казаки и яростные польские гусары гетмана Ружинского.
Князь Голицын побледнел от этой непредвиденной жути. Ну не дал ему Бог сдержанного и отважного нрава, не имел он предвидения полководческого – хоть ты умри. Однако знатность происхождения заставляла его быть полководцем. Вот и пришлось умирать под вражескими саблями многим неповинным и преданным царскому военному укладу москвитянам. Они бились, конечно, упорно и смело поначалу. Однако до самого простого ума доходит постепенно: почему начальники не послали заранее разведку, не продумали искусного построения полков, не предвидели возможности внезапного нападения врага?
Они сражались, они не побежали от «воровских» казаков. Но они не могли решить все, хотя, возможно, каждый из них был хорош на своем месте. А про них потом, выгораживая себя перед царем Шуйским и брюхатой, бородатой боярской Думой, говорили их большие начальники:
– А что мне оставалось делать? Голицын оголил мне правое крыло, мои ратники струсили. И все врассыпную. – Это оправдывался Дмитрий Шуйский.
Словом, неудачливый, неумный, хотя и страшно честолюбивый, завистливый Дмитрий Шуйский, да такой же бездарный, слабодушный, но жаждущий престола Василий Голицын, проиграли эту кровавую военную игру. Сражение длилось 10 и 11 мая. Первым, прикрываемый личной охраной, с поля ускакал князь Голицын. А тогда уж «Братцы, спасайся!» побежало его воинство. Не выдержал, не смог распорядиться, не показал личным примером самоотверженной храбрости брат царя Шуйского. Сотни убитых, раненых, взятых в плен своими же, единокровными, православными людьми и надменными, безжалостными поляками. Впрочем, и казаки не считали москвитян братьями, единоверцами, «рубили в капусту» не хуже, чем в битвах с крымчаками и турками.