[84]. Мизинные, увидев от Москвы несправедливость, захватили на вече власть и заставили всех присягнуть Тушинскому вору. Посему прошу тебя, великий государь Василий Иванович, незамедлительно тех людей освободить и отправить во Псков, а Петра Шереметева отозвать в Москву и учинить следствие по его делу».
Вызвав Глебова, Скопин вручил ему грамоту.
– Скачи в Москву, к государю. Возьми заводного коня, быть тебе у Кремля надо возможно быстрее.
Но спокойного ожидания не выдалось. Еще не воротился из Швеции Головин, а из Москвы Глебов, как новгородцы, сбежались на вече – к какому царю пристать: Шуйскому или «Димитрию»? Оба на Москве, оба денег требуют на ратные дела, да и самих ратников.
Рев стоял сперва сплошной, гогот и срамные звуки. Иной раз визг бабий да матерный лай. Основной толпой пришли на вече мизинные люди с мастеровых слобод, с верфи ладейной, с лесопилен, с каждодневных торгов. Вятших – бояр, гостей именитых, воинских тысячников, сотников, даже и простых купцов – мало явилось, хотя некоторые привели родню, челядь, захребетников[85]. Выступали сперва стройно, в очередь. Потом мизинные, черный люд, стали перешибать.
Вылезали на возвышение, орали, рвали на груди рубаху, распахнув зипуны.
– Орешек да Иван-город присягнули Димитрию Ивановичу! А цего мы ждем?
– Они малые города, а мы Новгород Великий, нам торопиться ни к цему. Думать надо, не свару устраивать.
– А поцему Псков решился, признал царя Димитрия? (Новгородцы и псковичи при разговоре «шипели» и «цокали».) Он цто, пошмекалистей нас?
– Пскопские шуштрые, собрались в куцу и признали!
– У Софии вон дожидается посол царя Шуйского из Москвы. Шуйский нас под свою руцу зовет.
– Цо на его оглядываться? Укажите ему путь и годи.
– Верна-а! Не любо Шуйского! Путь князю Скопину!
Обычно решительный, вспыльчивый и смелый, воевода Татищев встревоженно молчал. Уж он-то, все знали, давний сторонник и любимец Василия Ивановича Шуйского. Недаром во время заговора против самозванца Гришки Отрепьева заколол кинжалом под лопатку Басманова, Гришкиного друга.
– Опасаешься перечить новгородцам, Михайла Игнатьевич? – спросил Скопин с усмешкой, невесело. – Тут те не Кремль. Боярской челяди да стрельцов нету. Так что на торговой-то площади Новгорода ты скажешь?
– А че? – угрюмо заговорил Татищев. – Мизинные здесь зверье. Попробуй с ними поспорь. Знати да гостей мало, а тех – море. И оно сейчас бурливо, голову потерять легко.
Скопин призвал к себе дьяка Сыдавного, многомудрого, знающего немецкие языки. Сказал ему спокойно, раздумчиво:
– Я с дружиной из города пока уйду. Прогуляюсь к Нев-скому истоку. А ты за меня побудь. Сюда должен воротиться Головин со шведскими переговорщиками. Будешь ему помогать.
– А ты надолго ли, Михайла Васильевич?
– Пока не знаю. Вот новгородское вече угомонится… Услышу, вернусь.
– Трудно тут будет сыскать поддержку, – уныло сказал дьяк Сыдавный. – Да и кругом что творится, Михайла Васильевич! Почему от твоего дяди, государя Василия Ивановича, все города отшатываются? Только Смоленск да два Новгорода пока за него. А возьми самую исконную Московскую Русь: Суздаль, Владимир, Вологда, Кострома – все за Димитрия. И ведь знают же воеводы, князья, бояре, иерархи, дьяки, гости велеумные, что никакой он не сын Ивана Васильевича, и даже не Григорий-расстрига, коронованный под охраной поляков. А все равно к Тушинскому царю пристают. Почему? Любят его? Да потому что ненавидят твоего дядю Василия Ивановича. Как ты думаешь, князь Михайла Васильевич?
– Думаю, о своем богатстве да месте теплом заботятся. Мыслят, хуже чем при Шуйском, мол, не будет. А при Димитрии – может быть и лучше. Только зря надеются. Если государство захватят польские паны да папские нунции, им кусок жирный не достанется. Те все сами сожрут. А затрепыхаешься – иезуиты тебе такие костры, колы, темницы да застенки устроют, что наши бледны покажутся. А служить надо отчине своей многотерпеливой, люду своему обманутому. Коли царь плох, но венчан на царство, помазан, куда деваться?
Скопин уехал на пустынные берега, где редко ступала нога человека, даже предприимчивых новгородцев. Чухна[86] местная в долбленых своих челноках гребла у берега узким веслом, закидывала плетеный невод.
Кругом леса, тишь, крики непуганой птицы. Рев сохатого иной раз слышится. Медведь через бурелом пробирается. Тут, у истоков Невы, на острове Ореховом, крепость укромная Орешек.
Крепостца небольшая, но трудная, с ходу не возьмешь. Вот и прозвали Орешек, а по шведско-немецки Нотебург. Построили давным-давно упорные славяне для охраны водного пути в Варяжское море. Тут и кончался северный прикол древнего ладейнего хода «из Варяг в Греки».
В крепости сидел воевода Салтыков, старого известного рода, происхождения татарского. Человек пожилой, умный, откровенный. Сразу сознался, что присягнул самозванцу. На вопрос «почему?» ответил:
– А чтоб в дела мои не совались. Грабить тут нечего. А отвязался, – может, покой дадут. Все «рюриковичи» переметнулись, я сведения имею. А мне что – белой вороной быть?
– Ну а если, паче чаяния, самозванца скинут, а литву вон погонят? Тогда как?
– А тогда каяться буду. Лбом об пол стучать. По глупости, мол. Смилуйтесь Христа ради. Авось отстанут. А я снова крест поцелую.
Скопин хотел было взять воеводу Салтыкова «за караул». Но потом махнул рукой: не до него теперь. К тому же Салтыков сказал, что знавал отца Михайлы и отзывался о нем, как о человеке душевном и честном.
VIII
Тысяцкий Мишинич с новгородским отрядом едва отыскали на Неве дружину Скопина.
– На вече приговорили звать тебя, Михайла Васильевич, – сказал тысяцкий. – Мятеж на вече потушен. Главных крикунов за Димитрия с моста в Волхов скинули. Митрополит Исидор пригрозил отлучением. Новгородцы испугались. Из Москвы пришел с полком воевода Вышеславский в твое распоряжение. Прибыли шведы с твоим посланцем Головиным и с королевским секретарем для переговоров.
В Новгороде Скопина с нетерпением ждал Головин. Он представил князю королевского секретаря Монса Мартинсона. По-русски произносилось: Монша Мартыныч. Впрочем, дьяк Сыдавный называл секретаря по-шведски правильно.
– Мой король готоф вам помогайль, – поклонившись Скопину, произнес Мартинсон.
– Какие силы обещает Его Величество? – спросил князь.
– Как только ми с вами заключайль договор, прибудет генераль Делагарди с пьят тышч зольдат.
– Это хорошая новость.
– За эту новость, – сказал Головин, – с нас потребуется тридцать две тысячи рублей.
– Ну что ж, заплатим, – пообещал Скопин. – Это все?
– Еще разведка дальняя донесла: идет на Новгород от Вора полковник Кернозицкий с многотысячным войском черкасов. По дороге они уже заняли Торжок и Тверь. Доносит разведчик Третьяк Шелонич разное. Одеты, мол, черкасы из Запорожья в овчинные шапки и красные широкие шаровары. Говорят, такие же у турок. Пищали и пистоли у многих, а сабли сильно кривые и клинок широкий – тоже с турок взят. Города и деревни грабят и жгут. Людей рубят нещадно, не глядя старый ли молодой, и даже детей на пики подымают. Ну и чего, шведов ждать будем?
– Шведов когда еще дождешься… Федор, – повернулся Скопин к слуге, – добеги до воеводы. Позови ко мне, не мешкая чтоб.
Скоро вошел воевода Татищев, за спиной его маячил запыхавшийся Федор.
– По здорову будь, Михайла Игнатьевич, – поднялся навстречу воеводе озабоченный, суровый Скопин. – Слыхал про Кернозицкого?
– Вот Федьша сказал. С черкасами биться тяжко. Рубаки сильные.
– Ничего, как-нибудь справишься. Люди все же, не дьяволы. Надо идти навстречу, в Бронницы. Там перехватить.
– Я готов. Только тысяцкому попеняй, от рук отбился. А на рати слушать воеводу должен без прекословья.
– Я все улажу. Сам бы пошел с тобой да шведов ждать приходится. Ну еще полк Вышеславского прилагаю. Думаю, хватит.
Татищев ушел. Скопин долго совещался с дьяком, опытным переговорщиком. К вечеру на крыльце увидел тысяцкого Мишинича. За ним переминались еще несколько новгородцев. Они донесли, будто Татищев собирается изменить и в Бронницах передаться Кернозицкому.
– Средь ратных говорок: пойдем с воеводой – в измену угодим, – почти шепотом рассказал Мишинич.
– Что предлагаешь?
– За караул его. Или отстранить хотя бы…
– Ладно, ступайте. Соберу вятших людей и старост.
Скопин мрачно размышлял. Трудно было представить, чтобы Татищев, окольничий царя, дерзко споривший с поляками и с самим первым самозванцем, один из ревностных заговорщиков, убивший при народе Басманова, решил передаться второму самозванцу.
– Ты веришь, что Татищев изменит? – спросил Головин.
– Не хочу верить, а… мню всякое. Такое нынче время преподлое. Чуть ни каждый готов отчину врагам продать. Не царя Василия даже, а свою землю. Собирай ихнюю верхушку и ратных людей.
Вятшие новгородцы подумали и сказали: надо вече собрать. Войсковое хотя бы.
Собрали ратных людей, в первых рядах знать местная, старосты концов. Перед ними на возвышении – «степени» бледный воевода Татищев в кафтане с серебряным шитьем, в собольей шапке, с посохом.
Тысяцкий поднялся на «степень» и объявил, что ведомо ему и многим новгородцам. А знают, будто воевода собирается предать полк в походе и переметнуться к ворам.
В рядах ратников взревели. Зазвенели, стукаясь, налокотники и кольчуги. Кто-то из толпы стал воеводу лаять похабно. Вспыльчивый Татищев замахнулся на дерзкого. Тоже заругался. «Стойте!» – хотел крикнуть князь Скопин-Шуйский, но опоздал. Воеводе не дали оправдаться. Его столкнули со «степени» и, когда он упал на мостовую, затоптали.
Многие тут же попятились, шарахнулись в сторону от трупа. Понимали: совершилось беззаконие. Не расследовали, не опросили свидетелей. Убили по одному доносу царского воеводу.