Скопин был в большом горе; дело было даже не в том, справедлив донос тысяцкого, или новгородец сам метил на место Татищева, воспользовавшись шатким царским правлением. Главное, князь не удержал донос в пределах закона, следствия, а отдал воеводу на растерзание толпы. С другой стороны, доносчики, может быть, и не хотели своим доносом сделать большой вред Татищеву, но вышло иначе…
Однако долго горевать и упрекать себя не давали обстоятельства. Передовой отряд из-за смерти Татищева расстроился, развалился и не смог выйти навстречу врагам. Кернозицкий беспрепятственно подошел к Новгороду, стал возле Хутынского монастыря.
Монахи ударили в набат. Тревожный, воющий звон тяжело поплыл над новгородской округой. Кернозицкий ездил с кучкой адъютантов, но не решался приблизиться к городу слишком близко. Запорожцы скакали, мелькая красными шароварами, шарили по окрестным погостам. Все селения были оставлены жителями, потому поживы им здесь не случилось.
Монахи кричали со стены черкасам:
– Басурмане! С католиками пришли на православную Русь! Бог вам то не оставит, поплатитесь!
Казаки на скаку стреляли в них из пищалей, иногда удачно. Инока уносили к братской гробнице. Потом взяли монастырь приступом, разграбили. Монахов убили.
Поскольку большой полк стал ненадежен, Скопин оставался с одной своей малочисленной дружиной. Однако явились тихвинцы с воеводой Горихвостовым числом в тысячу человек. За ним пришло ополчение из заонежских погостов. Крестьяне здесь все оказались за Шуйского. «Хорош ли, плох ли, – говорили они, – а все царь настоящий, помазанный, московский. Мы за порядок и тишину в державе, против иноземцев». Сведения о Тушинском воре у них откуда-то были.
Нескольких крестьян черкасы поймали и под пыткой требовали сказать: много ли в Новгороде рати. Пытаемые, хоть и плакали от огня, однако объявили, что в село пригородное Грузино пришло много войска, а за ними идет еще большая сила. Посланный из Грузина гонец прибежал к князю Скопину, крича радостно:
– Ушли, ушли басурмане-то! Испугались, цто народ собирается, и поперли отцедова, идолы бецжалостные!
Шведское войско прибыло весной 1609 года.
В большой палате возле храма Святой Софии состоялось повторное заключение договора. Главным договорщиком кроме Монса Мартинсона направлен вместе с региментом генерала Якоба Делагарди некто Деметриус. Говорил и читал по-русски свободно, ибо происходил из рязанского дворянства. Но как-то в детстве оказался в неметчине, долго проходил обучение и знал немецкий северный диалект, шведский, датский, на удивление даже королевских сановников. Человек лет тридцати, светловолосый, с усами концами вниз и бородкой лопатой. При нем еще секретарь с унылым носом, державший бумаги с печатью, чернильницу на серебряной цепочке и пучок гусиных перьев.
У двери стояли кроме русских ратников в бехтерцах, железных шишаках, с бердышами, саблями и турскими малыми пистолями шведские королевские кнехты[87]. У тех каски, панцирь без зерцала, наручник, поручи, налядвенники и прямой тяжелый палаш. Правой рукой приставили к ступне алебарды с отточенным до синевы лезвием.
Генерал Делагарди был высокого роста, молодой, с русыми волосами, без бороды. Лицо приятное, а серыми глазами и свежим цветом щек – словом, общим обликом, так же как ростом и сложением, весьма напоминал главного представителя московитов князя Скопина-Шуйского. Они и правда походили друг на друга. Посмотрев, слегка улыбнулись.
Так решили и шведские офицеры. Эти, тоже как на подбор, рослые, плотные, с бритыми подбородками, усами. Волосы у всех коротко, по-пуритански[88] срезаны. Волосы русые, светлорусые, один белесый, как пакля, и один рыжий. Именовались: Бойе Андреас, Горн, Йоган Мирцель и Олафсон. Ведали разведением по местам стражи ротмистр Христофор и капитан Маас.
Князь Скопин-Шуйский вышел в темно-красном кафтане с золотыми наплечниками и поясом с золотой бляхой. Шапку, как боярин и окольничий царя, носил горлатную из черного соболя. Вот он в родную землю призвал немецко-шведскую рать. Побить поляков, Литву, уничтожить Тушинского вора и прочих самозваных «царьков» и «царевичей». А еще разобрать: с какой корысти князья «рюриковичи», бояре чинные, служилые люди-дворяне, боярские дети, стрелецкие начальники полякам и Самозванцу служили, зная о нем правду.
При князе находились по чину посол Московский Семен Васильев сын Головин. И второй посол великого государя думный дьяк Сыдавный, и стольники Чеглоков, Коробьев, Яков Дашков.
Его Величества короля Швеции коронный посол Вильдман, он же благородный рыцарь и судья провинциальной Карелии, и военный советник Мернер, наместник губернии Або, и посольства секретарь, тайный советник Олаф Олафсон.
Вот лица, присутствовавшие при обмене договорными грамотами.
Шведы в черных, наглухо застегнутых камзолах, узко отороченных мехом, панталоны прорезные в серебряном шитье. Все в бархатных беретах с перьями заморскими. Русские в кафтанах цветных, златотканых, на пушистых мехах лисьих, в собольих шапках.
Шведы совершали дипломатическую церемонию без оружия, русские – с кривыми саблями, у которых золоченые рукояти, сабли в бархатных ножнах. По старому порядку еще золотоордынскому: хан и его темники[89] не могут быть без оружия.
Думный дьяк Сыдавный, развернув грамоту за царской подписью и красной государственной печатью, прочитал отчетливо, с почтением, занижая голос:
«Великий государь и всея Руси самодержец, владимирский, московский, новгородский, государь казанский, также и астраханский, псковский и великий князь смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский и вся Сибирския земли повелитель и иных многих земель государь из великой любви к брату нашему Карлу, королю Шведской земли, государю Колы, Биармии Малой, Суоми Заозерной и иных разных земель: Лифляндии, Эстляндии, Ингерманландии и остальных островов и берегов Варяжского моря…»
Когда грамоту прочитали и утвердили на шведском и русском языках и произнесли клятвенные слова с поминанием Бога, вышли на высокое крыльцо перед площадью, заполненной новгородцами.
Толпа новгородская отличалась вольностью и громкоголосостью, даже в сравнении с буйной и гордой толпой московской. Вечевые порядки хоть и отменил царь Иван Васильевич Грозный, а Федор, сын его, и хитроумный, иностранцам потакавший Годунов, для удобства последних, многие свободы и льготы Новгороду вернул. Потому мизинный, простой люд позволял себе непотребства, а иной раз и смертоубийства самовольные. Чуть не по нраву – кидали с моста в Волхов.
Увидев князя Скопина-Шуйского и молодого шведского генерала Делагарди, гыкали, хохотали, свистнули пару раз, пальцами стали тыкать. Баба некая хихикала, верещала: мол, право дело, родня они.
– Уж нету ли у тебя, князь Скопин, братца двоюродного посередь свеев?[90]
– Может, ты потому руцы свои к свейскому королю тянешь? – кричал какой-то лихой мужик с торгового конца.
Скопин вышел вперед и поклонился, достав двумя пальцами каменного пола.
– Господин Великий Новгород! По указу государя московского и всея Руси послан я был, чтобы составить договор о военной помощи нам супротив поляков с литвой, хозяйничающих на земле нашей. Вот она помощь. Пришла. Вместе с королевскими ратниками мы начинаем поход супротив панов для очищения нашей отчины. Но и ты помоги, Господин Великий Новгород. Всем известно, каковы сильны новгородцы на рати… Поможете?
– Поможем! – дружно заревела толпа, и Скопину сверху показалось, что среди толпы не было ни одного недовольного.
Тем более что до того крестьянское ополчение из окрестных деревень и погостов, разъярившись на бесчинства казаков Кернозицкого, под водительством Чулкова в ночь ушло к Хутынскому монастырю. Напали на охрану Кернозицкого внезапно и дрались отчаянно. Однако, конечно, гибли во множестве, не выдерживая сравнения с опытными рубаками из южных земель. Половина крестьян погибла, остальные отступили пока. Но собирались продолжать назавтра биться до последнего. И хотя мщение, клокотавшее в сердцах смердов, вело их на бесстрашную, жестокую резню, однако воинское умение черкасов с поляками, их отличное вооружение, в том числе и огнестрельное, не оставляло надежды на победу.
Узнав от истязуемых пленников, что в Новгороде еще есть хорошо вооруженная рать, что скоро подойдут шведы, захватчики ушли из монастыря. Спалили все, что можно, осквернили и ограбили церкви.
Тем же временем в Ростов Великий примчался гонец на взмыленной лошади. Еле сполз с седла и направился, пошатываясь, к приказной избе.
– Что, брат, упарился на коне-то? – спросил гонца стражник в сером азяме[91], а поверх кольчужка неважная, на поясе сабля в деревянных ножнах. Хоть и было в руке древко бердыша, поддержал под спину свободной рукой молодого парня, с утомленным шадроватым[92] лицом. Тот, спотыкаясь, поднялся в избу.
– Ох, растрясса, аж кишки разболтались… Пить хочу… Воевода-то здеся? – толкаясь в дверь, спрашивал гонец.
– А где же ему быть. Давай заходи. Князь у себя.
За столом сидел князь Третьяк Сентов, невысокий, но кряжистый.
– К твоей милости, княже.
– Откуда гнал-то?
– С Переяславля я, послан предупредить. Полковник Лисовский к вам идет.
– А переяславцы-то долго держались?
– Как только подошли поляки, наши ратники оружие положили.
– Что так-то? – нахмурился с досадой Сентов.
– Воевода с тысяцким заранее договорились. Ну и простых уговорили: присягаем царю Димитрию Ивановичу.
– Да-а, хороши переяславцы-изменники… Небось вместе с поляками к нам идут. Переяславль издревле зуб на Ростов точил. Уж никто и не помнит, из-за чего свара случилась, в кои-то еще веки. А с тех пор ненавидят нас хуже, чем любых басурман-иноземцев. Будто и не русские люди, православные. Ну что ж, я встречу их в поле… Счас скликать ратников пойду. А ты, брат, что? Почему не с ними?