– Нас, и дворян, и боярских детей, и простых бойцов человек тридцать несогласных.
– Спаси тя Бог, за то что поспешил, предупредил. А сам назад ворочаешься?
– Нет, остаюсь. Не хочу служить Вору и изменщикам. Помирать буду с вами.
– Ну, отдыхай, пока еще жарко не стало. Эй, Лука, – приказал князь холопу, – устрой-ка ратника, напои, накорми.
Воевода Сентов заторопился к ростовскому митрополиту Филарету. Митрополит, высокий, нестарый, красивый мужчина с окладистой бородой, встретил сообщение о близости поляков вкупе с переяславцами спокойно.
– Все в руках Господних и святой воле Его. Каждому свой удел в жизни сей бренной. – Митрополит похлопал сильными ладонями. Заглянул служка, широколицый, быковатый, плечистый, глянул преданно:
– Чего изволишь, владыка?
– Давай-ка, Савелий, на колокольню. Самый сильный, самый соборный звон сотвори. Набат. Враги идут, рать скликать надо.
Вот тревожный, гулкий набат забился, будто взволнованное бедой сердце города. На Соборную площадь бежали люди. Скоро бурлящее месиво споривших, призывающих, негодующих, ропщущих скопилось у высокого места, вечевого помоста.
– Бяжать… В ляса дрямучие, упрятаться, – галдел какой-то перепуганный купчик. – За болотины, за буреломы, пущи темные…
– Не, надо бы к Ярославлю податься, град сильный и народу много. Вместе управились бы…
– Прямо, ждут тя вельми ярославцы. Держи калиту настежь.
Когда всякие путаные речи и споры стали угасать, к помосту подошли воевода князь Сентов и владыка Филарет. Поднялись на помост. Князь поднял руку, требуя тишины. И, дождавшись ее, начал говорить:
– Что ж, господа ростовцы, не стыдно ли вам будет бежать от старого недруга – переяславцев? Да еще предателей, перекинувшихся на сторону ляхов хвастливых и литвы жестокой?..
– А с ними войско царя Димитрия Ивановича, ратующего с Шуйским за Москву… – громко произнес какой-то приказный в чуйке из бурой шерсти.
– Не царя Димитрия Ивановича, а вора Тушинского, самозванца, приведшего с собой наших недругов ляхов. Не стыд ли мужам ростовским вора признавать, а ляхов бояться? Может, вы призабыли, зачем есть воевода в вашем городе? Только что преславный митрополит Филарет благословил нас на ратоборство с врагами града нашего, отчины нашей. Мы встретим чужое войско в чистом поле и победим. Либо умрем с честью, как и должно православным мужам. Завтра веду вас на наше дело честное, а владыка Филарет крестом святым осенит наш подвиг. Завтра выступаем. Тысяцкому и сотникам промыслить и снабдить ратных людей оружием.
Утром следующего дня, после торжественного молебна, ростовская рать выступила в сторону Переяславля-Залесского. Утирая скорбные слезы, женщины провожали мужей, отцов, братьев. Мальчишки бежали за полком до самой околицы.
Через несколько верст ростовское войско остановилось. Князь отправил по переяславской дороге разведчиков:
– Я думаю, сильно отдаляться не следует. Они могут сделать обходной крюк. Кто тогда защитит город?
Стали ждать. День и ночь прошли в ожидании. Костров не зажигали, поели кое-как всухомятку. И когда на другой день ждать уже почти перестали, прибежал парнишка-разведчик:
– Идуть, идуть! Пешие идуть – и переяславцы, и ляхи. «А где же конница? – с тревожным удивлением подумал Сентов. – Куда она могла подеваться?» Он приказал зарядить единственную с трудом притащенную сюда пушку. И когда вражеские ряды приблизились, пушка рявкнула картечью, тотчас затрещали ружейные выстрелы. Но заряжались пищали и пушка медленно, и бойцы, схватив топоры, сабли, копья, устремились в рукопашную схватку.
Завалы из бревен, издавна служившие «засеками» от татарских набегов, в этот раз помешали пешему бою. Они наоборот – прикрыли нападавших и стали помехой для поджидавших ростовцев. И тут внезапно раздался свист, вой, гиканье и топот сотен копыт.
Хитроумный полковник Лисовский послал конницу в обход, чтобы, свернув в лес, обойти препятствие.
– Братцы, братцы! Сзади-то конные!
И, оглянувшись, ростовцы увидели, как на них с тыла летит, занеся над головой сабли, лавина казаков и гусар.
Князь Сентов развернул свою дружину и бросил ее навстречу конникам, и она сумела прорваться к городу, потеряв едва не половину состава. На окраине Ростова воевода, раненный в шею пулей, обливаясь кровью, собрал уцелевших и прохрипел отчаянно:
– Бьемся до последнего… С нами Бог!
Ростовцы продержались еще три часа, сражаясь с далеко превосходящими их силами поляков, казаков и исконных врагов – переславльских изменников. Они погибли все до единого. Тело бесстрашного воеводы князя Третьяка Сентова было изрублено и прострелено во многих местах. Он вдохновлял своих ратников и погиб, сопротивляясь до последнего вздоха.
Женщины и дети Ростова бежали в последнее прибежище – в толстостенные каменные храмы. Но тяжелые двери трещали и падали под напором победителей. Раздавались вопли, визг и рыдания женщин и детей, умиравших под саблями и топорами разъяренных воителей. Причем поляки в этом случае меньше отличались свирепостью по сравнению с казаками и переяславцами.
В главном храме митрополит Филарет, одетый в праздничные ризы и митру, протянул ворвавшимся убийцам хлеб с солью, как бы в знак примирения. Он умолял пощадить женщин и детей. Однако переяславцы (именно они) сорвали с владыки ризу и митру, натянули драный татарский халат и драную же клочковатую шапку. Они уже хотели убить владыку, но его спас «тушинский» хорунжий Будзило.
– Этот поп дальний родственник нашего царя, – почему-то заявил он и оттолкнул разочарованных убийц. Поляки, посмеиваясь, стояли в стороне от алтаря и высматривали среди толпы женщин тех, кто покрасивее.
Однако пришло приказание ясновельможного пана Яна Сапеги: за сопротивление войскам «царя Димитрия» утопить всех оставшихся в живых жителей в озере Неро. И долго еще тянулась к озеру вереница связанных по двое мужчин и рыдающих женщин с младенцами на руках. Если кто-нибудь из мальчишек вырывался из обреченной толпы и пытался убежать, поляки, споря на пари, стреляли в них из мушкетов.
IX
В Тушинский табор съезжалось все больше иноземных вояк-грабителей, узнавших, что Русия ослабла, что в ней двоецарствие и смута, народ разобщен и обманут. Будто бы шли воевать за «истинного» царя с царицей, на самом деле терзать и обчищать до последнего зернышка, до последнего гроша население. Те русские, которые тоже набежали воевать за «Димитрия Ивановича», вынуждены были угождать польским захватчикам и разбойничьим казакам. Некоторые и верно думали: сражаются за честное и святое дело, за «правильного» царя.
Военная верхушка тушинцев на людях, для вида, выказывала почтение самозванцу, хотя между собой говорила о нем с пренебрежением. А наедине с «его величеством» могли и нагрубить самым хамским тоном.
Среди панов были частые разногласия, вражда между отдельными группами. Несколько польских отрядов решило на своем сборище провозгласить гетманом Меховецкого, как самого раннего полководца в войске «царя Димитрия».
Гетман Ружинский, узнав об этом, пришел в бешенство. Кликнув своих преданных шляхтичей, он бросился искать по Тушину Меховецкого.
– Пан, пан! – испуганно вскрикнул слуга Меховецкого, услышав об этом. – Гетман хочет вас убить!
Не зная, что предпринять для спасения своей жизни, Меховецкий бросился к «царю».
– Ваше Величество! – Меховецкий вбежал во «дворец», растолкав стражу. – Ваше Величество, Ружинский угрожает мне!
– Успокойся, друг мой, я не дам в обиду старых соратников. Ты здесь в безопасности, – заверил «царь» Меховецкого с самодовольным и уверенным видом.
Но в то же мгновение к нему ворвался Ружинский с оравой прихлебателей.
– Я тебя предупреждал, мерзавец! – скрежеща зубами, сказал он Меховецкому и кивнул одному из своих шляхтичей. – Кончай с ним…
Меховецкий не успел схватиться за рукоять сабли, как ражий гусар полоснул его наискось отточенным лезвием.
– Что ты сделал, гетман?! – закричал «царь» на Ружинского. – Кто тебе позволил? Да я сейчас вызову казаков…
– Заткнись, свинья! – оборвал «Димитрия» гетман. – Не то я сам отрублю тебе голову, пся крэвь!
«Царь» замолчал и попятился к стене, расширенными глазами глядя на истекавшего кровью, умирающего Меховецкого. Это был его ближайший соратник, первый руководитель и вдохновитель в начале «царского» пути. Но грозный, яростный гетман уничтожил его, и «царь Димитрий» не мог ему помешать. Тогда он понял окончательно: надменным панам он нужен только как предлог для войны на земле Московии, приманка для простодушного «быдла» и для алчных головорезов. Он вполне осознал, что его жизнь может быть оборвана также внезапно и жестоко, как жизнь Меховецкого.
К вечеру «Димитрий» напился и орал по-русски и по-польски непристойные песни. Марина решила успокоить его и попыталась войти в его горницу.
– Вон! – заревел самозванец на свою католическую жену. – Прочь отсюда!
– Как ты смеешь, негодяй! – возмутилась Марина, с ненавистью вперив глаза в лицо русского проходимца, своего венчаного мужа. – Как ты смеешь? Я царица!
– Ты – царица? Ты продажная подстилка, вот ты кто!
Выскочив за дверь, трясущаяся от злости Марина Мнишек хотела бежать с жалобой к отцу и к гетману Ружинскому.
– Пусть они изобьют его палками, этого пьяного хлопа!
– Ни, ни, Мариночка, – умоляла ее Барбара Казановская. – Не жалуйся никому. Он им сейчас нужен, они ничего ему не сделают. Они убьют его потом, когда он больше им не понадобится. Разумиешь?[93]
– Я скажу атаману Заруцкому. Он зарубит пьяницу своей казацкой саблей.
– Заруцкий такой же, как они все, – усмехнувшись, сказала Барбара. – Тебе про Яна Заруцкого пока лучше не упоминать при посторонних. Даже при почтенном пане Мнишеке. Он о твоих встречах с Яном не знает еще… Пожалуй, он тебя не похвалит…
Марина задумалась. Потом положила черноволосую голову на плечо рослой подруги и запела польскую песенку про дивчин, которым пришла пора целоваться, однако…