«Государь» бросил всех на произвол судьбы и сбежал, взяв с собой только шута Петруху Кошелева.
Гетман Ружинский рвал и метал, ругаясь самыми скверными ругательствами и часто хватаясь за рукоять сабли. Определить, как ухитрился скрыться «царственный беглец», никто не решался. Правда, при подробном расследовании выяснились два обстоятельства.
Однажды лагерь покинула груженная тесом длинная телега, направляясь по какой-то военной надобности – строили временные казармы, что ли. На середине ее сидел здоровенный казачина в замурзанном кожухе[95]. Лошадью правил невзрачный малорослый мужичонка. Ни тот, ни другой не походили на «Димитрия Ивановича» ни коем образом. Если только «государь» не находился где-нибудь под грудой тесовых досок…
Или другой возможный случай. Напялив драный крестьянский армяк, надвинув на глаза шапку, царь пробрался к отхожему сараю и спрятался там. Послышался скрип полозьев и фырканье лошади. «Царь» выскочил, упал на сани и приказал:
– Петька, гони в Калугу.
Правил низенькой мухортой лошаденкой тот же малорослый возница, то есть царский шут Кошелев.
Словом, когда эти случаи стали известны и описаны гетману Ружинскому, тот задал один вопрос:
– Что было во вторых санях?
– Извините, ясновельможный пан гетман, в санях вывозили навоз, – заикаясь, ответил испуганный начальник заставы.
– Ну, если «царь» уехал, сидя по шею в дерьме, то, разумеется, никаких нареканий к охране лагеря быть не может, – неожиданно успокоившись, заявил Ружинский и поморщился. Но морщился он оттого, что в одной из последних стычек с войсками Шуйского он получил пулевое ранение в плечо. Говорили еще, что ему в сражении чуть не отрубили руку.
Когда слух об исчезновении «царя» пронесся по Тушинскому лагерю, начались волнения ратного люда.
У польских жолнеров все настойчивее стали слышаться призывы идти к Смоленску, куда наконец, решив нарушить договор с Шуйским, явился король Сигизмунд с частями регулярной армии.
– Хватит бестолку торчать под Москвой, пора присоединяться к королевскому войску, – рассуждали поляки, надеясь на одобрение монарха, на награды и победоносную войну с московитами.
– Что мы подчиняемся бунтовщику-рокошанцу Ружинскому? Его не любит наш король. Надо уходить! – нисколько не боясь грозного гетмана, говорили его верные жолнеры. Они начали укладывать имущество и оружие на подводы. Некоторые уже выступили на смоленскую дорогу, несмотря на запреты гетмана.
Собрался казачий круг донских казаков. На кругу выступили есаулы и сотники.
– Ляхи выжили государя! – кричали они сердито. – Они бранили его и поносили, а мы ничего не делали. Не защитили своего царя. Позор и стыдоба! Собираем обозы, седлаем коней и уходим в Калугу до государя Митрия Ивановича.
Присутствовавший на кругу атаман Заруцкий не возразил казакам ни единым словом.
Ружинский, узнав о решении казачьего круга, бросился к нему.
– Ян Мартынович, останови же их! Они оголяют крылья нашего войска.
– Что я могу сделать? Казаки хотят воевать за своего царя, а не за польского гетмана.
– Ну, скажи им, что я прикажу расстрелять их из пушек.
– Казаков этим не запугаешь, пан Ружинский. Они сделают перестроение, нападут на вас с тыла и порубают ваших канониров.
– Как же быть?
– Надо было хорошо хранить царя. Соблюдать почтение и приличие. А вы сочли, что он вам больше не нужен. Вот и получилось: поляки уходят к королю, казаки – к царю.
Привыкший иметь в своем полном распоряжении всех воевод, находившихся в Тушине князей и бояр и, уж конечно, царя-самозванца, гетман Ружинский не мог понять, почему с побегом этого бездельника армия стала разваливаться. Он впал в растерянность, совершенно несвойственную этому опытному и жестокому человеку.
Русская знать, не желавшая признавать Шуйского на московском престоле, сговорилась послать посольство к королю Сигизмунду. Они решили просить у него сына Владислава, чтобы короновать его в русские цари.
Во главе стал патриарх Филарет (вне церкви боярин Романов). В состав посольства вошли Михаил Салтыков, бывший воевода Орешка на Неве, князья Рубец-Мосальский и Хворостинин, также известные бояре Плещеев, Вельяминов и несколько думных дьяков. Присоединился к ним и некогда близкий первому самозванцу, убийца годуновской жены, царицы Марьи, и бежавший затем из Москвы в Самбор Михаил Молчанов. Как старый противник Шуйского, он вошел в посольство к королю Сигизмунду.
X
Троицкий или Троице-Сергиев монастырь защищался от грешного мира и от иноземных захватчиков мощными крепостными стенами и сторожевыми башнями, являвшимися надежной преградой на пути к Москве.
Постепенно, по прошествии веков, монастырь из глухого, сугубо молитвенного места превратился в оживленный городок с теснящимися в небольшом отдалении деревнями. Между лесистыми возвышенностями от монастырских ворот вились хорошо утоптанные дороги, как в сторону столицы, так и в другие близкие и дальние города. Еще при жизни «игумена всея Руси» Сергия Радонежского он стал бесспорным оплотом православия в северо-восточных областях русской государственности.
Небо осенью 1609 года уже слегка побледнело по сравнению с чистой летней лазурью. Чаще приплывали облака, предвещающие дожди. Леса притихли, тронутые желтизной да багряной листвой осин, темнели хвоей стрельчатых елей вперемежку с печальной бледностью полуоблетевших, свесивших ветви, берез.
Синицы уже позванивали ближе к человеческому жилью. Трещали безбоязненно белобокие сороки, покидая на день лесную глушь. Угрюмо пролетал над золочеными куполами церквей сумрачный ворон. Галдели наперебой многочисленные стаи галок.
Небесным простором летели к югу гуси, громко восклицая прощальным хором. И изредка, собравшись убористым походным треугольником, курлыкали журавли, проливая с высоты чистые, завораживающие звуки. Покидали свои болота, хотя сиверко не завершил еще начавшийся листопад, а заморозки не прихватывали сединой полегшие травы. Значит, ожидались ранние холода.
Природа тихо грустила. И, несмотря на далекий рев растревоженного гоном лося и редкий пока тонкий и протяжный ночной голос волка, везде на этой холмистой равнине царил умиротворяющий, завершающий летний пир, духовный покой.
Но в людском проживании среди отчей природы покоя не было и в помине.
Шла отчаянно-жестокая, упорная, иной раз бестолковая и всегда полная бедствий для русских кровавая война. В ней перемешались и борьба отдельных кланов знати за царский престол, и бунты черного мизинного народа, часто воспринимавшего свое угнетение и ограбление, как вину «дурного», «незаконного» царя. И вмешательство иноземных захватчиков, вначале изображавших помощников того или иного «истинного» государя, призвавшего их для совершения справедливого его воцарения, но перераставшее в грабительское завоевание ослабевшей страны. Да добро бы боролись только два претендента, оба считавшие себя коронованными. Но плодилось еще множество откровенных самозванцев, которых также поддерживали кое-где местные начальники и толпы простого народа, настолько темного, что верили просто на слово любым проходимцам.
В то время как шведы только собрались в Новгороде пособить Шуйскому против Речи Посполитой, поляки самозванца, имевшие постоянный лагерь в Тушине, действовали и под Москвой, и на севере русских областей. Якобы ради воцарения совершенно безразличного им «Димитрия Ивановича».
А пока пан Сапега, по поручению и договоренности с гетманом Ружинским, двинулся со своим войском (преимущественно поляками и черкасами из Запорожской Сечи) к Троицкому монастырю.
Узнав об этом, Шуйский послал против него младшего брата Ивана, не менее бездарного (одновременно нерешительного и самодовольного), чем средний брат, злосчастный Дмитрий, не победивший ни в одном сражении. Иван повел своих ратников, чтобы перехватить движение Сапеги. Сделал он это настолько прямолинейно, непредусматрительно, не соблюдая простейших приемов разведки и перемещения полков, что попал в окружение и был наголову разбит.
Иван Шуйский вернулся в Москву после своего неуклюжего похода с очень немногими людьми. Часть из них напрасно погибла в столкновении с всадниками Сапеги. Остальные рассеялись по домам, ожидая, чем закончится военное противостояние Шуйского и второго Лжедимитрия, и не желая проливать кровь ни за царя московского, ни за царя тушинского.
В один из дней после этого сражения к воротам Троицкого монастыря примчался казак. С коня его белыми хлопьями капала пена.
– Есть у вас воевода? – спросил казак стражника с бердышом, стоявшего в воротах.
– Я тя к нему провожу, – вызвался молодой монашек, бывший поблизости.
Казак слез с седла и, шагая за монашком, повел коня в поводу.
– Кто тут воеводой? – спросил он, вытирая рукавом пот с лица.
– Князь Григорий Борисович Долгорукий, – уважительно произнес монашек.
У воеводиной избы казак привязал своего скакуна к коновязи. Поднявшись по ступенькам, вошел в большую горницу, перекрестился на образа и поклонился сидевшему за столом осанистому, мужественного вида человеку лет сорока.
– Ты ко мне? – Сидевший за столом человек в кафтане воинского начальника встретил казака внимательным взглядом.
– Мне до воеводы, до князя Долгорукого.
– Я воевода, слушаю тебя. Ты откуда?
– Скакал от самой Москвы, от Тушина.
– Пошто торопился?
– Предупредить. Князь Григорий Борисович, остерегись. На Троицу идут воеводы царя Димитрия – Сапега и Лисовский.
– Откуда ты узнал? – нахмурился Долгорукий.
– Наш курень у них в войске. Вместе с черкасами из Запорожья и польскими гусарами.
– Ты-то с Дона? Значит, донцы против московского государя?
– Да, князь, все присягали Димитрию Ивановичу. И я тоже. Но меня сотенный наш послал предупредить. «Недаром, – гутарит, – тебя Серегой кличут. Гони в Троице-Сергиев монастырь. Скажи там, что есть слух, будто бы Сапега с Лисовским хотят мощи святого Сергия осквернить. Рази мы, православные, можем терпеть такое? Скачи, Серега, предупреди. Пусть ворота закроют и к бою готовятся».