Немало искателей легкой добычи осталось под стенами, еще не успев подставить лестницы к ним. На карабкающихся по лестницам падали камни и песок из перевернутых носилок. Ослепленные и оглушенные, они срывались и летели головой вниз. Наиболее удачливых, кому повезло добраться до верха, ждали защитники Троицы, готовя копья, рогатины, дубины и топоры.
С воплями боли и бессильной ярости, с руганью и последними в их жизни угрозами враги валились к подножию стен, сметая своих товарищей, находящихся на лестницах. Курени донских казаков вели себя на этот раз вяло, явно не желая победы своим союзникам в нападении на обитель святого Сергия.
Наконец, понеся немалые потери, поляки, литовцы и черкасы отступили, побрасав лестницы и оставив у стен искалеченные трупы и своих стонущих раненых. Стреляя со стен, их добивали защитники монастыря из пищалей и тугих луков, которые еще успешно применялись в то время. Веревками с крючьями цепляли и затаскивали на стены лестницы, пригодные на дрова.
Из тех, кто все-таки достиг верха стены, удалось захватить пленных. Их притащили в воеводскую избу. После короткого и не особо пристрастного допроса выяснилось, что Сапега приказал вести подкоп под Пятницкую башню.
– Думаю, надобно сим подкопом воспользоваться и их упредить, – сказал Долгорукий. – Немедля разыщи, Алексей, людей, желающих пособить нам в таком важном деле. Лучше, чтоб то оказались не стрельцы, а кто-нибудь из деревенских мужиков. Смерды хоть и попроще, да при этаком случае надежней.
– Ты думаешь, князь Григорий Борисович, среди ратников наших может завестись измена? – прямо спросил Голохвастов.
– Я ничего не думаю. Но в жизни всяко может быть, сам понимаешь. Особенно видно то на многих примерах нонешних. Попробуй-ка разыскать мне хоть пару верных людей. И, главное, никто другой чтоб ни о чем не знал.
Нашел воеводе Алексей Голохвастов двоих мужиков из деревни Клементьевской. Шуряки, друг к другу относятся братски. Не молоденькие уже, лет по тридцати пяти.
Воевода, прищурив правый глаз, внимательно к крестьянам приглядывался. Спросил то да се. Покряхтел, еще подумал. Видно, не бахари, не хвастуны, не лентяи. Силушка есть немалая в плечах. Люди истинно православные, чтут святую память «игумена земли Русской».
– Ну, так, – произнес наконец воевода. – Тут у меня к вам разговор об очень нужном упреждении врагов.
И князь объяснил крестьянам: требуется сидеть в подвале Пятницкой башни круглые сутки. Спать по-очереди. И прислушиваться, когда воры подкопаются к башне совсем близко.
– Мы им встречный взрыв устроим и подкоп обрушим, чуете?
– Добро, княже, – сказали мужики, – славно эдак придумано. Мы с шуряком согласные. Когда начинать-то слухать?
– Да хоть с сегодняшней ночи. И приходите ко мне каждый раз с доносом – слышно ай нет? И как слышно: далеко али ближе? Получать будете у кашевара кашу, другого какого варева и хлеба на четверых. Там в подвале-то холодно, так чтоб у вас в чреве-то тепло было. Уразумели?
– Кабыть все нам понятно.
– И чтоб ни единый человек про то не знал.
– Да-к, князь-батюшка, само собой.
– Ну, ступайте.
А за стенами Троицы, в некотором отдалении, в вольготном и теплом шатре пана Сапеги уже решалось главное.
– Взорвем башню, ворвемся и устроим им баню.
– Кровавую? – с добродушной усмешкой уточнил полковник Лисовский.
– Разумеется, пан Александр. Хрыча-архимандрита за его оскорбительный ответ я прикажу повесить на воротах. А воеводу Долгорукого либо отошлю в табор к Ружинскому, либо сам посажу на кол. По настроению.
– Его настроению?
– Нет, по моему. Вы же, полковник, можете следовать на Переяславль и далее на Ростов. Тут я с этим вшивым монастырем сам управлюсь. А то – чего нам топтаться вдвоем на одном месте. Так мы очистим от съестного все окрестные деревни, и наши подчиненные начнут роптать. Ведь от гетмана обещанного обоза ждать придется до Судного дня, пожалуй.
«Ох, честолюбив, хитер и дальновиден этот литвин, – подумал рокошанец Лисовский, изгнанный королем Сигизмундом. – Но не буду ему прекословить, черт с ним. Пусть берет монастырь и грабит церковную утварь. А я отправлюсь в Переяславль и далее – поищу там тоже что-нибудь подходящее».
Полковник со своим отрядом гусар и черкасов ушел на Переяславль. А Сапега отдал приказ копать ход к башне беспрерывно, круглосуточно.
Довольно продолжительное время мужики, сидевшие в подвале Пятницкой башни, раз в день отыскивали в Троице князя. Они загадочно говорили ему, поклонившись:
– Пока ничего нет.
– Ждите, – также загадочно приказывал воевода.
Наконец пришли в воеводскую избу оба мужика с торжествующим видом.
– Князь-батюшка, Григорий Борисович, слышно, – сообщили «слухачи», готовые пуститься в пляс от радости.
– Хорошо слышно? – сразу поднялся и обеспокоился князь.
Он пошел за упорными смердами и спустился в подвал. Там явно прослушивался скрежет лопат.
– Как думаете, сколько им еще?
– Да немного.
– Я вам к ночи подкину еще пять человек, обученных подрывным работам. Понятно?
– Понятно-то понятно. Да можно бы, дождавшись, прирезать копателей и рвануть по подкопу. А уж там-то… – начали предлагать мужики.
– Нет, не надо. Мы их взорвем ихним собственным порохом, – сказал Долгорукий. – Все у них обвалится и придется ворам начинать сначала, еще на месяц.
Однако подкоп был закончен посреди ночи. Главный «слухач» крестьянин Шипов бросился в него, выхватив широкий нож и увлекая за собой остальных. Копавшие растерялись, они не имели даже оружия. Защищаться в такой тесноте лопатами было бесполезно. Их быстро убили троицкие. Потом, пригнувшись, побежали «в гости» к полякам.
Выскочив, мгновенно зарезали сторожа. Они были посреди пушечной батареи, приготовленной для стрельбы по башне. Здесь оказались сложены одна на другую бочки с порохом.
Тут же сунули в одну из бочек тлеющий фитиль.
– Сейчас и на другом конце пушки взорвем, – рванулся в темноту с фитилем Шипов.
Среди ночи раздался оглушительный взрыв, взметнулся огонь. Батарею заволокло дымом. Пушки разметало, а все спавшие поблизости поляки погибли. Вслед затем бухнуло под землей, и подкопа не стало. В подвал Пятницкой башни вернулось трое закопченных ратников.
Воеводы Долгорукий и Голохвастов с десятком стрельцов спустились под башню.
– Ну и разгром вы там устроили! – восхищался князь, глядя с довольным видом на вернувшихся. – А где остальные? Где мои слухачи?
– Видать, все преставилися, Григорий Борисович, – глухим голосом произнес один из вернувшихся. – Кто в подкопе, кто на горе от взрыва, царствие им небесное.
– Да, жаль мужиков, – помрачнев, сказал князь Долгорукий. – Не пощадили жизни свои радя святого Сергия, ради свобожденья отчины от врагов… Панихиду закажу в храме, поминальный список подам священнику… Что ж – наше дело ратное…
Все перекрестились, постояли, опустив головы.
– Ну, – оглянувшись на заваленный землей выход из подкопа, вздохнул второй воевода, – здесь пока все закончили.
Выскочившие на стены осажденные, торжествуя, долго еще наблюдали переполох в польском лагере, слышали ругань начальников, стоны раненых. Долго еще тлели красными головнями остатки деревянных пороховых складов, и черный дым заволакивал окрестности.
После некоторого замешательства Сапега снова погнал свое войско на штурм монастыря. Возобновились и подкопы в разных местах крепостной стены.
Однако стрельцы, казаки, дети боярские, некоторое число дворян, а также находившиеся здесь крестьяне ближних деревень и многие из монашеской братии (среди них встречались бывшие служилые люди) с отвагой, с твердой решимостью выстоять и спасти мощи святого Сергия отражали приступы тушинцев, не щадя собственной жизни и нанося урон неприятелю.
По этому преобладанию сильного чувства у осажденных измена не могла пересилить верности в Троицком монастыре, хотя отдельные ее случаи проявились и здесь.
Если в стане осаждающих нашлись казаки, мучившиеся совестью, что принимают участие в нападении на обитель святого Сергия, и перебегавших к осажденным. То нашлись перебежчики и между монастырскими служками, даже между детьми боярскими, которым не хватило терпения сидеть в осаде, особенно в зимнее время.
Осенью, когда было еще довольно тепло, толпы людей жили на открытом воздухе, прячась временами от пушечного обстрела. Когда начались морозы, все старались устроиться в кельях. Началась страшная теснота и, как следствие ее, болезни разного рода, тем более стало недоставать топлива. Ломали сараи и прочие хозяйственные постройки, разбирали даже избы. Все равно не хватало всем тепла и стало скудно выдаваться съестное. Ограниченно распределялись выдачи хлеба, не говоря о горячей пище.
При всей настороженности и упорстве осады, все-таки происходили редкие случаи, когда удавалось ночью или днем – во время кратковременной вылазки миновать врагов и ускользнуть подальше от табора Сапеги в Москву. Так послания разных людей достигали тех, кому были посланы.
Стрельцы и некоторые сварливые монастырские обитатели жаловались келарю Палицыну, находившемуся в Кремле, при Боярской думе, что их совсем плохо кормят. Нудно перечисляли и, возможно, лгали на соборных старцев и архимандрита, которые, по их мнению, «едят и пьют по келиям по-прежнему во все дни».
Архимандрит Иоасаф в оправдание писал царю: «Мы говорили ратным людям: ешьте в трапезной, что братия ест, да возьмите мое архимандричье себе, а свое передо мной поставь. Но они братские кушанья уносят по кельям, где у них жены и дети, а у иных жонки. А нам смирить себя больше уже не знаем как? Едим с братиею с Филиппова заговенья сухари с хлебом. В осаде нам теснота и нужда великая. По дрова вражьи ратники ведь не выпустят, и так от келий кровли, задние сени да чуланы уж пошли на обогрев, теперь жжем житницы».
Обнаружилась измена казначея Девочкина, якобы писавшего кому-то из лагеря Сапеги с предложением помочь в овладении монастырем. Воевода князь Долгорукий, узнав от своих послухов о намерениях казначея, возбудил расследование и применил пытку. Девочкин оговорил под пыткой второго воеводу Голохвастова. Но тот решительно отрицал обвинение и перед князем с гневом и яростью «запирался».