Он получил ответ от всего населения города и от воевод Шеина и Горчакова: «Скорее мы все сложим свои головы, чем сдадим Смоленск врагам».
– Ну что ж, Смоленск более ста лет находится за нашей границей, у московитов, – размышлял Сигизмунд, советуясь с коронным гетманом Жолкевским. – Пришла пора снова сделать его польским городом.
– Однако, Ваше Величество, я не думаю, что взять столь укрепленный город возможно быстро. Следовало бы подготовиться более основательно и увеличить армию, особенно уделяя внимание осадным пушкам. А неподготовленная осада такой мощной крепости будет длиться бесконечно.
– Посмотрим, – подкрутив светлые усы, произнес король. Он был в хорошем настроении. Имелись сведения – многие гусары и жолнеры, руководимые изгнанными главарями рокоша, оставляют свой подмосковный лагерь в Тушине и устремляются к Смоленску. «Возьму Смоленск, а там начну крупные военные действия против войска шведов и московитов, – думал Сигизмунд. – А уж потом рассчитаюсь с наглыми мятежными панами, собиравшимися лишить меня трона».
Между тем Скопин, разгромивший у Калязина Зборовского и Сапегу, соединился опять с отрядами Делагарди и двинулся на Александровскую слободу. Его передовой отряд, под начальством Валуева и расчетливого, опытного шведа Сомме, вытеснили и отогнали поляков. Скопин все еще дожидался в слободе новых подкреплений от шведов.
А в Москве свирепствовал голод. Тушинские отряды и большие скопления разбойников на Коломенской дороге перекрыли ее. Главарем их оказался простой крестьянин Сальков. Он не пропускал в Москву ни один хлебный обоз из Рязани. Царь Шуйский послал против Салькова одного за другим двух воевод. Воеводы объявили, что шапками закидают проклятых смердов, лишивших столицу подвоза продовольствия.
Народ сбегался на Красную площадь. Сметая стрелецкую охрану, врывался в Кремль.
– Наши жены и детишки с голоду мрут! – кричали москвичи из ремесленных слобод, размахивая колами и топорами. – Шуйский, ты где там затрапезничался со своими боярами?!
– Не царь, а хвост поросячий! – дерзил какой-то ярыжка из тех, что составлял челобитные в Китай-городе. – На кой эдакий нужен? Где твои сраные воеводы? Они че, мужичье разбойничье разогнать не могут? Салькова, ратая деревенского, никак не одолеют! Может, нам к Тушинскому вору с челобитьем пойти? Скажем: наш царь не в силенках, так хоть ты люду московскому помоги, польский приблудень! Выходи, Шуйский, сын любодейный, мать твою! Хлеба давай голодным!
От разных уличных концов, от всех церквей выл и ширился, доходя до Кремля, набат.
Царь не выходил, боялся – стрельцы не удержат взбунтовавшуюся толпу, и голодная чернь его растерзает. Он хватался за голову, бежал из Грановитой палаты по коридорам дворца. Бояре, оставшиеся с Шуйским и не умотавшие в Тушино, лаялись между собой. Потом скапливались кучками, качали бородами, оглядываясь, бормотали:
– Ну, все! Силов нет! Пора его с трона сталкивать, пора…
Наконец зарайский воевода, князь Дмитрий Михайлович Пожарский, будущий освободитель Кремля от поляков, разогнал разбойничью шайку на коломенской дороге, а самого главаря их Салькова взял в плен и в колодке отослал в Москву, к Шуйскому.
Ну, думали, сейчас царь прикажет пытать мужика самыми ужасными пытками, а потом истерзанного обожженного велит четвертовать на Красной площади. Но царь Шуйский долго разговаривал о чем-то со стоявшим перед ним на коленях, связанным Сальковым. Думал о чем-то, свесив свою седую голову, морщил темное горбоносое лицо и вдруг… позвал рынд, чтобы развязали и освободили атамана. Что-то сложное и необычное шевельнулось в очерствевшем сердце царя… Чем-то тронул Сальков, ограбленный поляками, потерявший семью – жену, дочь малую, родителей, – обиженный жизнью пахарь. Приказал царь определить Салькова в Чудов монастырь на черные работы: дрова рубить, воду таскать, грехи замаливать. Оставил такому злодею жизнь. Велики чудеса твои, Господи!
Голодно и холодно жилось Москве в эту зиму. С великим трудом, с великими жертвами отбиваясь от тушинских приступов, только и жила столица надеждой: придет молодой князь Скопин и уничтожит Тушинский табор, разгонит обнаглевших жестоких иноземцев. В Москве было скудно, неустроенно, страшно. Кругом рыскали отряды поляков и казаков.
Захватывая какой-нибудь город, да если он еще и сопротивлялся, поляки рубили, вешали, топили, насиловали, сжигали избы дотла. Отбивая свой город или вернувшись на его пепелище, русские случайно захваченных поляков вырезали поголовно, зверея от ненависти и крови. Жители, кто успевал, прятались в леса, в дебри, за болота – как некогда от набегов татаро-монгольской орды. И не знали: чего ожидать дальше? Когда все это кончится?
А в Тушинском лагере после побега «Димитрия Ивановича» в Калугу, стал вопрос для русских воров – как быть? Ехать в Калугу к самозванцу? Давно уж разобрались, что это за царь. Возвращаться в измученную голодную Москву, к беспомощному и коварному старику Шуйскому, тем более не хотелось.
Посовещавшись у патриарха Филарета, тушинские бояре и прочие бывшие придворные Лжедимитрия решили идти посольством к королю Сигизмунду и опять просить у него на московский трон королевича Владислава.
Во главе уговорили стать патриарха. Затем опять чередом вошли в посольство бывший воевода Орешка, старый изменник Салтыков с сыном, князь Мосальский да князь Хворостинин, далее Плещеев и Вельяминов, пятеро думских дьяков и Михайла Молчанов, бывший приятель первого Самозванца, убийца жены Бориса Годунова и лжец, представившийся Болотникову спасшимся от смерти царем «Димитрием Ивановичем». Из-за него Болотников, князь Шаховской и еще разбойничий «царь» Петр Федорович вынуждены были выйти и сдаться Шуйскому. А ведь были дни, когда бы только предстать перед побеждающим и ликующим воровским войском – и столица, скорее всего, была бы взята.
Даже не спросив разрешения у Ружинского, это посольство в количестве более сорока человек бояр и дворян Московского царства выехало к польскому королю под Смоленск.
Тем временем Ружинский вынужден был искать соглашения со своим ненавистником-королем. Часть поляков и русских все-таки хотели переместиться в Калугу и по-прежнему помогать «Димитрию» добиваться московского престола. Ружинского же «Димитрий Иванович» объявил своим врагом, требовал его осуждения и предания наказанию на общем коло.
И все-таки, когда «царь Димитрий» пропал, а затем заявился в Калуге в окружении достаточного числа приверженцев, презиравшая его панская компания Ружинского, а также семья Мнишеков остались у разбитого корыта.
Марина еще находилась в Тушине. Бродя по лагерю, коронованная полячка умоляла ратных людей идти в Калугу, к ее мужу «Димитрию Ивановичу». Бледная, с распущенными волосами, она была в отчаянии. Сидевшая недавно на царском троне Грановитой палаты, имевшая в своих руках сундуки, набитые драгоценностями, двор – родовитых московских бояр, сотню польских щеголей, преклонявшихся перед ней, и тысячи покорных слуг, она вдруг оказалась не царицей, а пленницей.
Но судьба снова стала к ней милостива. Ей пришлось разыгрывать комедию – признать второго Самозванца за первого и терпеть его грубый, страстный, иногда бешеный нрав, но она опять чувствовала себя царицей. Пусть она жила в простом доме, в Тушине, уже не в таком великолепии, не в такой роскоши… но была надежда: все еще может вернуться! Она еще въедет в золоченой карете в Кремль, если победит войско ее мужа. Но эти спесивые, наглые, польские паны оскорбляли его, пренебрегали им, сделали из него почти заключенного в Тушинском таборе и – все оказались в дураках… Правда, и она недостаточно осторожно вела себя по отношению к мужу, – сошлась с горячим казачьим атаманом, красавцем Заруцким… Да были еще и стройные белокурые гусары-поляки…
Конечно, муж ее оскорблял, даже бил и изменял, не собираясь скрывать этого ни от нее самой, ни от кого-либо другого. Ее отец пан Юрий Мнишек уехал в Польшу, будучи крайне недовольным ее поведением и тем, что все его великолепные планы рухнули. Марина, после побега «Димитрия» от Ружинского, часто в непристойной расхристанности переходила из палатки в палатку – от польского лихача с усами стрелками до бородатого статного московита в кармазинном кафтане. Слышался смех, любезничанья, звонкие чоканья винных чарок… Не всегда она возвращалась в свою спальню в приличиствующее царице время, а иногда это вообще было утро.
В письме к отцу, пану Мнишеку, она пишет: «О делах моих не знаю что писать, кроме того, что в них одно отлагательство и никакого исполнения – словом, ничего обещанного при отъезде. Я хотела послать к вам своих людей, но им надобно дать денег на пищу, а денег у меня нет».
При встрече гетман Ружинский довольно откровенно заявил Марине:
– Панна Мнишек, пожалуй я вынужден называть вас именно так, а не «Ваше Величество». Оба ваши супруга, будто бы коронованные цари, – подчеркиваю оба, когда якобы должен быть один… Так вот скажу вам прямо: первого нет на свете, а второй не коронован и сбежал, как последний проходимец, в навозных санях.
– Вам бесчестно глумиться надо мною, – гордо заявила Марина. – Если счастие лишило меня всего, то осталось при мне право мое на престол московский, утвержденное моей коронацией, признанием меня законной наследницей, признанием, скрепленным присягой всех сословий и провинций Московского государства. А в ваших изъяснениях, пан Ружинский, я не вижу и доли рыцарства.
Ружинский позеленел от злобы и невольно сделал в ее сторону шаг, исполненный угрозы.
– Может быть, вы вызовите меня на поединок? – с интересом спросила Марина Мнишек.
– У меня сильно болит плечо от раны, а то бы конечно… – неловко отшутился гетман и поспешил уйти.
Димитрий же, убежав от принудительного удержания Ружинским, приобрел для себя в народном мнении выгодную сторону, ибо главный упрек ему всегда был в том, что он с ляхами разоряет Русскую землю.
Приехав под Калугу, он объявился архимандриту подгородного монастыря. Тот бросился благословлять царя и предлагать услуги.