– Кабы на всю Москву не перекинулось… – беспокойно проговорил царь.
– Да не, ветра-то нету. Тихо, – улыбился во весь рот постельничий Петька. – И потом поле Ходынское, да речки вскрылись… Не пройдет огонь-то, не перескочит Пресню.
– Дай Бог, – мелко крестился царь, моргая увлажнившимися от радости глазами. – А воры-то где же? Тушино горит, а они?
– Ушли, видать, Василий Иванович. А, может, племянник твой Скопин Михайла подходит. Вот они и того – дали драла…
Под Смоленском, несмотря на обстрел города из пушек и безуспешные штурмы городских стен, находилось «тушинское» посольство.
Сигизмунд, удрученный напрасными усилиями польской армии, принял посольство неохотно. Его раздражали их длинные бороды, ферязи и горлатные собольи шапки, их лицемерное раболепие перед ним и пространные витиеватые речи. Он подчеркивал свое пренебрежение к боярам и дворянам из «воровского» лагеря, где заправляли недавние главари «рокоша».
Хотя Шуйский был теперь непосредственным противником, воюющим с Польшей при поддержке шведов, посольство из лагеря «Димитрия Ивановича» король Сигизмунд не считал полномочным. Люди, открыто изменившие своему монарху, находящиеся в разбойничьем стане самозванца, тужились представлять Московское царство. Они по-прежнему умоляли короля прислать им королевича Владислава для воцарения на русском престоле.
– Сначала Шуйского бы с трона убрали, а уж потом просили бы сесть на него моего юного сына, – насмешливо говорил Сигизмунд коронному гетману Жолкевскому. – Кроме того, быть первым лицом в Кремле претендует самозванец, лжецарь или неизвестно кто… по имени Димитрий Иванович. У него тоже боеспособное войско, в котором воюют не только москали, казаки и всякий сброд, но и поляки. Значит, если Владислав поедет в Москву, эти паны, гусары и жолнеры будут воевать против него? Это же недопустимое положение. А нудные послы продолжают приставать со своими договорами. И особенно настаивают на неприкосновенности греческой веры, да чтобы на нее поменял католичество и мой сын, и чуть ли не я сам.
– Но принять посольство все-таки следует, государь, – советовал Жолкевский. – Тем более что среди его состава есть знатные и влиятельные вельможи, готовые призвать на московский престол уже не королевича Владислава, а вас, Ваше Величество.
– Это другое дело. В конце концов Владислав еще слишком молод, чтобы разбираться с делами страны, где идет гражданская война, говоря языком римской истории. Тут нужно сначала навести порядок, удалить всяких жаждущих трона проходимцев, извести смутьянов и разбойников, а уж потом… И сделать такие сложные дела – военные, политические, финансовые…
– Может только такой опытный и одаренный монарх, как вы, государь. Говорю это без всякой лести, исходя из имеющихся у нас возможностей.
– Вот только войду в Смоленск… – сказал король, сложив руки на груди и расхаживая по своему обширному, утепленному мехами шатру. Жолкевский осторожно отвел глаза.
Осада Смоленска с самого начала пошла неудачно. Осажденные позволяли себе дерзкие вылазки, наносящие польскому войску немалый ущерб. Однажды шестеро смолян переплыли на лодке через Днепр к неприятельским укреплениям с пушками и знаменем, водруженном на высоком месте. Выскочив из лодки, храбрецы мгновенно убили часовых. Подожгли фитиль, сунув его в пороховую бочку, схватили королевское знамя и уплыли в крепость.
Раздался взрыв. Жолнеры побежали на шанцы, стреляя в догонку отчаянным парням. Но те остались невредимы и только размахивали знаменем. Это было дурной приметой для поляков. Король побелел от злости и приказал повесить виновников такого позора. Но они были уже мертвы.
12 октября король послал войско на приступ. Вначале повезло: удалось разбить ворота петардой, и несколько штурмующих отрядов ворвались в город, стреляя на ходу и уже видя себя победителями. Однако смоленские ратники плотно преградили полякам путь, тоже беспрестанно паля в них из пищалей, бросая сверху камни и уставя пики. Те, кто должны были ринуться за штурмующими для подкрепления, оказались слишком далеко от ворот. Штурмующих вытеснили обратно, уничтожив половину из них. Ворота захлопнули и замуровали.
Подкопы также не удавались. Осажденные имели при стенах в земле тайные подслухи. В них постоянно находились люди, предупреждающие начальников о подкопах.
Тем временем «тушинское» посольство все настаивало на своих уложениях в договоре. Некоторые король принял, другие заменил на более удобные для себя. В результате получалось: на первом месте в решениях и распоряжениях упоминался король, а не королевич. К договору было приписано: «Чего в сих артикулах не доложено, и даст Бог его королевская милость будет под Москвою или в Москве, станет говорить и уряжать, по обычаю Московского государства. И будут бить челом ему патриарх и весь священный собор, и бояре, и всех станов люди со всем священным собором и со всею землею».
Подписание договора между королем Речи Посполитой и «тушинским» посольством происходило по военному времени в не очень торжественной обстановке. И хотя возглавлявшие «воров» боярин Салтыков с сыном лили лицемерные слезы, целуя свиток договора, а также прослезились князья Мосальский и Хворостинин, восхваляя возможную унию между Русией и Речью Посполитой, посольство не пригласили даже на ужин.
Князья покидали королевский шатер, недовольно перешептываясь по этому поводу…
А уж думным дьякам и дворянам тем более ни на что подобное рассчитывать не приходилось. Михайла Салтыков говорил перед уходом о любви московского народа к королю и благодарил за милость. Сын его Иван бил челом королю от имени патриарха Филарета и всего духовенства. Дьяк Грамотин тоже благодарил от имени Думы, двора и всех людей. Но в общем все вышли, сердито отпыхиваясь, недобро поглядывая на высокомерных мушкетеров в блестящих кирасах и шлемах с белыми заморскими перьями, с наточенными алебардами у правой ступни. Уходя из королевского шатра, качал головой в красной чалме даже служилый касимовский царь Ураз-Мухамед[104], морщил скуластое желтое лицо.
Среди толпы посольских бородачей, пожалуй, всего один рослый чернобровый мужчина казался веселым и не рассчитывавшим на королевское угощение. Он довольно долго жил в Польше, потом нередко приезжал сюда с какими-нибудь поручениями. Знал здешние нравы, да еще прекрасно разбирался в настроении короля, которому не нравились «тушинские» послы, прибывшие сами по себе из лагеря самозванца заключать с ним шаткие договоры.
Это был Михайла Молчанов.
Пролетели времена, когда он служил опричником Ивана Грозного и учился исполнять лихие, а то и кровавые дела. Молчанов возник из Польши, стал видным приверженцем невесть откуда взявшегося второго «Димитрия». И вот он уже не просто некий худородный дворянин, не брезгающий никакими злодейскими поручениями, не какой-то беглец, чуть было не ставший самозваным царем, а почтенный представитель «тушинского» посольства к польскому королю.
Поотстав от бояр и дьяков, что рассаживались в каптаны, Молчанов задумал пройти в конец воинского лагеря. Там стояли балаганы и повозки маркитантов. Там же была обычно временная корчма, шинки и домики, в которых обосновывались панны и паненки легкого поведения. Настроение у него было бодрое, спать не хотелось.
Небо потемнело, время от времени шел не то мокрый снег, не то дождь. На перекрестках палаточных рядов патрули зажгли смоляные факелы.
Молчанов свободно говорил по-польски. Свой богатый русский кафтан он прикрыл широким плащом. Бороду заранее укоротил, а усы носил, закрутив концы вверх, будто лихой гусар. Иногда к нему обращались с вопросами караульные. Он отвечал, что идет к пану такому-то, иной раз отшучивался.
Наконец достиг того злачного места в королевском лагере, где галдели в походной корчме жолнеры. Хотел зайти, но решил не рисковать: пристанет еще какой-нибудь пьяный задира, разбирайся с ним. На приеме у короля Молчанов, разумеется, был без сабли. К Его Величеству являться с оружием могли только самые близкие и проверенные люди – польские вельможи и офицеры.
«Тушинское» посольство не обыскивали, конечно, но предупредили, чтобы сабель не брать. Однако осторожный Молчанов надел под кафтан тонкую кольчугу, а в сапог запрятал татарский нож. Посольство в королевском шатре близко к королю не подпускали. Даже договорные листы с печатями князья Мосальский и Хворостинин передавали не прямо в руки монарха. Их принимал канцлер Лев Сапега. А из рук Его Величества брал подписанный им свиток коронный гетман Жолкевский. Поэтому, возымев игривые намерения после приема у короля, Молчанов и не жалел, что у него нет с собой сабли и пистолетов.
Из дощатого шинка вывалились гурьбой подгулявшие жолнеры. Направились к домикам, где при входе чадили за стеклом фонаря сальные свечки. Изредка возникали в полумраке женские фигуры в длинных юбках. С некоторыми под руку шли усачи в жупанах и кожухах[105]. Слышался развязный смех, грубые нетрезвые возгласы.
Молчанов приглядывался, раздумывая, как бы ему сейчас поступить. Пребывание в таких местах было ему не в новость. Но это все-таки не городок (польский либо литовский), а военный лагерь королевского войска, осадившего неприступный Смоленск. Мало ли на кого здесь можно случайно нарваться. Нет, Михайла Молчанов был отнюдь не из робких – сам воин и наемный убийца, но предусмотрительность всегда не лишня.
Вблизи одного из гостеприимных домиков свет от фонаря пал на юное личико с вздернутым носиком, свежими щеками и голубым взором. Тонкий в поясе силуэт выглядел также привлекательно. Молчанов, не сдерживая себя больше, шагнул в сторону миловидной паненки.
– А не думает ли паненка, что быть одной хуже, чем говорить с веселым и щедрым паном? – намекающе спросил он.
– Да, да, – засмеялось личико со вздернутым носиком. – Лучше говорить с паном. А о чем пану хотелось говорить?