Самозванец опять укрепился в Калуге и готовился воевать с Сапегой, который, получив от бояр и Жолкевского щедрую выплату, покинул своего сомнительного властелина. Он теперь вынужден был изображать преданность королю Сигизмунду.
– А этот подлый литвин, мало того, что путался с моей женой, теперь стал лизать сапоги польскому королю, – бесновался самозванец, потеряв столь опытного воеводу. – Ну, при встрече не жди от меня пощады, собака!
– Ничего, бачка-сарь Митри Иванич, – успокаивали его касимовские мурзы. – Йок[112] собака литовски и якши[113]. А когда ми его поймай на аркан, сразу повесим. То будет сапсем якши и не нада нам йиго пьяниса.
– Молодцы, джигиты, – хвалил мурз самозванец, – я вам доверяю. С вами не пропаду. В крайнем случае уйдем в Астрахань, а?
– Астрахан – хороши места, широка степь. Сел на конь, один рука ружье, другой рука сабла – и айда, – они смеялись, морща широкие скулы, прищелкивая языком.
Сапега теперь вступил в земли Северской Украйны как будто для того, чтобы отнять ее у самозванца. На самом деле, по соглашению с двоюродным братом своим, канцлером Львом Сапегой, Ян должен был поддерживать Лжедимитрия вопреки намерениям короля.
Владения «калужского царя» были довольно обширны. Серпухов, например, близкий к Москве, принадлежал ему. Воеводой там сидел старый бунтовщик (еще противник царя Бориса, как и Пушкин) Федор Плещеев.
Его отряды находились во многих городках к югу от Москвы. А большинство бывших «тушинцев» из бояр и дворян стали покидать пределы влияния самозванца. Зато «мизинные» люди, простонародье, со всех сторон сходились под главенство «Димитрия Ивановича», изъявляя ярое желание воевать против поляков и изменников, засевших в московском Кремле.
Получалось тем не менее странное обстоятельство, в результате которого самозванец как будто помогал гетману Жолкевскому. Из страха перед «черным» народом, не замедлившим бы восстать при первом удачном случае и влиться в войско «истинного» царя, Семибоярщина сама предложила коронному гетману ввести королевскую армию в Москву.
Жолкевский сначала воспринял это предложение, как явный успех. Но, поразмыслив, внезапно испугался. Все-таки занятие столицы иностранцами могло вызвать огромную волну возмущения, причем возмущения всенародного.
Гетман созвал коло и предложил прийти к нему в шатер по два человека от каждого полка. Разговор был откровенный, учитывая, что большая часть польского войска состояла из кавалерии. Гусарские офицеры расселись во вместительной палатке гетмана – кто где. Жолкевский занял раскладной стул.
– Слушайте меня внимательно, панове, – сказал он. – Постепенно, по желанию короля Сигизмунда, мы стали промышлять не только Смоленск, входивший некогда в состав польских земель, но и прочие города Руси, включая Москву. Наш король, хотя и не объявил открыто, готов приобрести военным путем Московское царство и присоединить его к Речи Посполитой.
– Це обратилось бы в империю величайшую в мире, – заметил полковник Зборовский. – Я готов к такой судьбе своей родины и всецело поддерживаю замысел короля Сигизмунда.
– Боярское правление предложило нам стать постоем в Москве и таким способом словно бы господствовать над всею державой, – продолжал Жолкевский, выслушав Зборовского. – Но у меня есть опасения и возражения по сему делу. Москва – город большой. Может быть, самый большой среди всей Европы. Город людный, ибо почти все жители Московского государства сходятся в Кремль по своим судебным тяжбам.
– Ну и пусть себе москали судятся между собой сколько им приспичит, если это не касается поляков, – усмехнулся иронически пан Тышкевич, человек грубый и желчный.
Гетман помолчал и продолжил строго, как бы не принимая насмешливый тон Тышкевича и бодро-веселый полковника Зборовского.
– По предложенным планам я должен стать в Кремле. Вы – все другие полки – в Китай-городе, где узкие улицы, много лавок, церквей и огромное число снующего целый день народа. Еще другие – часть нашего войска – расположатся, по боярским планам, в Белом городе. Но в Кремле бывает иногда по пятнадцати, по двадцати тысяч человек, и вшистко[114] мужчины сходного возраста, а многие могут быть вооружены. Им ничего не будет стоить, выбравши удобное время, истребить нас там, ибо пехоты у меня нет. А вы люди до пешего боя неспособные. У них же в руках ворота. – И гетман заключил: – Мне кажется, лучше разместить войско по слободам около столицы. Она таким образом будет словно в осаде.
Но гетману более других воспротивился полк Зборовского. Его гусары, большинство из которых служили в Тушине, не переставали жалеть о развале табора. По крайней мере теперь они надеялись: если Москва будет в их руках, то и казна царская попадет к ним же. А тут гетман обнаруживает опасение и хочет размещать войско в слободах.
Представитель полка Зборовского, некто Мархоцкий, возразил гетману:
– Напрасно ваша милость считает Москву столь могущественной, какой она была во время Димитрия, а нас такими слабыми, как те, которые приехали к нему на свадьбу. Спросите у москвитян. Они вам скажут, что с прихода Ружинского, когда и Москву несколько раз чуть не взяли, и по всей земле шли сражения, погибло у них до настоящего времени триста тысяч детей боярских.
– Я это знаю и без опросов москвитян, пан Мархоцкий.
– И еще то, что царь готовился к войне с Крымом и возле Москвы собрались войска со всей их земли, а нас было всего три хоругви. И то, наших побили и одолели одною изменой. А теперь, если нужно станет, будем биться пеши не хуже москалей. Ваша милость жалуется, будто у вас мало пехоты. Что же? Мы каждый день от каждой хоругви назначим присылать к вам в Кремль пехоту с ружьями, сколько прикажете. Наш полк решил дожидаться в Москве или смерти, или награды за прежние труды.
– Вы говорите сейчас не как воин королевской армии, что исполняет на войне замыслы короля, а как наемник, который думает только о звонкой монете и которому безразлично, чем кончится предприятие.
– Не совсем так, ваша милость. Мы верноподданные нашего государя и хотим для него побед и присоединений новых земель. Недавно мы вступили в мирные сношения с Москвой. И потому стали так беспечны, что большая часть наших находится посреди дня в Москве, а не в обозе. Многие жолнеры и гусары ездят туда так неосторожно, как будто бы в Краков. Еще хуже окажется порядок, если войско разместят по слободам.
Всегда сдержанный коронный гетман вспылил и предложил Мархоцкому начальствовать над войском вместо него.
Однако представитель «свободного рыцарства» отвечал твердо:
– Я начальствовать не хочу, но утверждаю одно. Если вы войска в столице не поставите, то не пройдет трех недель, как Москва изменит. Московиты нас ненавидят за прошлые грехи. И никогда нам не простят. А от своего полка я объявляю, что мы еще три года стоять под Москвой не намерены.
С тем выборные от польского войска разошлись. Жолкевский не внял убеждениям пана Мархоцкого и послал королевского доверенного Гонсевского в Москву. Он предложил боярам отвести ему и прочему войску Новодевичий монастырь и слободы.
Бояре согласились с предложением гетмана, но патриарх возражал: неприлично-де оставить монахинь в монастыре вместе с поляками – мужчинами и католиками. Неприлично и выслать их из-за поляков, осквернив монастырь. Мнение патриарха нашло сильный отголосок у москвитян: около Гермогена начали собираться дворяне, торговые и посадские люди, стрельцы и полковые ратники.
Патриарх дважды посылал за боярами. Тогда патриарх велел передать им: если они не хотят идти к нему, он сам пойдет к ним и не один, а со всем народом.
Бояре приехали в запряженных цугом, обитых изнутри бархатом, тяжелых колымагах и в более облегченных, золоченых каптанах. С охраной из стремянных стрельцов, с нарядными холопами на запятках. Они явились торжественно в патриаршьи палаты и расселись, как в Думе при государях, в расшитых золотом ферязях и горлатных собольих шапках.
Два часа Семибоярщина толковала патриарху, опровергая его слова о коварных замыслах коронного гетмана. Гермоген указал им: Жолкевский нарушает условия, не отправляя своих воевод против калужского вора. Он хочет ввести в Москву польские войска, а русские полки отсылает воевать против шведов – сводит счеты с королем Карлом нашими руками.
Бояре наперебой утверждали, что введение в Москву польских войск необходимо, иначе, мол, чернь предаст ее Лжедимитрию. Иван Романов даже сказал: «Если гетман отойдет от Москвы, то им, боярам, придется идти за ним, чтобы спасти свои головы». Пока толковали, Гонсевский прислал сказать, что гетман завтра же прикажет выслать войска против самозванца, если московские полки будут готовы. Употребить для этого поляков он не собирался.
Затем глава Семибоярщины Мстиславский заявил решительно: пускай-де патриарх Гермоген смотрит за церковью, а в мирские дела не вмешивается. Ибо прежде духовенство никогда не управляло государственными делами. На что Гермоген, возвысив голос, сказал Мстиславскому в глаза:
– Что же, предание государства и народа иноверцам не касается церкви?
Мстиславский побледнел от злобы, а Воротынский покраснел от стыда. Остальные, пряча глаза, опустили головы.
Как бы то ни было, патриарх уступил боярам. Народ, которого ни о чем пока не оповещали, молчал. Решили так: народ тоже уступил.
Ночью с 20 на 21 сентября поляки тихо вошли в Москву, поместились в Кремле, Китай-городе и Белом городе, заняли Новодевичий монастырь. А также ввели конные отряды в Можайск, Борисов, Верею для безопасного сообщения с королем.
Жолкевский на другой день объявил: решение распрей между москвитянами и поляками предоставлено будет равному числу судей из обоих народов. Суд будет беспристрастный и строгий.
Тут же и предъявился случай: какой-то пьяный поляк выстрелил в икону Богородицы над крепостными воротами. Суд приговорил кощунника к отсечению рук и сожжению. Другой поляк насильно увел жену у купца. Преступника публично высекли кнутом. Жолкевский доказывал тем самым, что договор о соблюдении справедливости неукоснительно исполняется. Над стрелецкими полками пост