авили Гонсевского. Стрельцы согласились, так как тот улещал их подарками и угощениями.
Но мудрый коронный гетман знал: несмотря на все приязненные отношения с жителями и ловкие меры в отношении властей, при первой вести о нежелании короля отпустить Владислава в Москву, вспыхнет восстание. Русские не считали себя завоеванными польским королем, а не присылание королевича и неприятие им греческой веры подтверждали именно это.
Жолкевский знал, что весть об отмене воцарения Владислава может прийти очень скоро и потому спешил оставить столицу Московии. Он должен был спешить для сохранения своей славы, для выхода из положения, которое грозило стать крайне затруднительным и опасным. Он окончил свой поход с успехом, а теперь мог бесславно погибнуть среди восстания вместе со своим ничтожно малым отрядом.
Бояре упрашивали гетмана остаться, но Жолкевский был непреклонен. Он знал, что эта замысловатая политическая интрига закончится яростным всплеском народного гнева, истреблением иноземцев и потоками крови. Когда он уезжал, даже простой люд, платя лаской за его справедливость, забегая вперед перед его кортежем, приветливо кланялся и желал Жолкевскому счастливого пути.
На месте гетмана оставался пока хитрый и жестокий Гонсевский.
И сразу начались стычки между русскими и поляками, жалобы, возмущения и угрозы москвичей. Обязанность везти продовольствие для польского войска возлагалась по договору на подмосковные города и волости. Они расписаны были по разным ротам с указанием количества и стоимости съестного.
Однако с присущей им дерзостью и бахвальством поляки при сборе припасов стали проявлять самоволие, не обращая внимания ни на какие договоры. Они расправлялись с протестующими крестьянами, силою отнимали жен и дочерей, угоняли скотину и при сопротивлении начали применять оружие. Постепенно все подмосковные селения забурлили сходками оскорбленных, желающих отомстить, и проклятиями в отношении боярского правления.
VI
Канцлер Лев Сапега почти метался по своему шатру под Смоленском, прочитав письмо от королевы Констанции, которая писала ему: «Ты начинаешь терять надежду на возможность взять Смоленск и советуешь королю на время отложить осаду. Заклинаю тебя, не давай королю таких советов, а вместе с другими сенаторами настаивай на продолжение осады. Дело идет не только о королевской чести, ибо Сигизмунд поклялся взять город, но и о чести всего польского войска».
А незадолго перед этим канцлер Сапега имел собеседование с посольством от московских бояр. Бояре просили ускорить прибытие королевича Владислава в Москву и крещение его в православие. «Народ московский без государя быть не привык, – говорили послы боярского правительства. – Если им не дать сейчас королевича ими избранного, которому большинство москвитян уже присягнуло, они сочтут действия поляков клятвопреступлением, могут взбунтоваться и пойдут толпами к калужскому Вору. Военною силой этой войны вам не кончить, тем более, если обозлившийся народ вновь обратится к самозванцу как к престолонаследнику Димитрию Ивановичу».
Сапега пошел к королю, едва накинув шубу на придворный кунтуш. Охрана бежала за ним, проваливаясь в сугробы и бормоча сквозь зубы проклятия необычайно снежной зиме.
В королевском шатре, где пылали жаровни в трех местах: перед распятием, по бокам у кресел и обитых коврами лавок, было тепло. Но решение проклятого дела со взятием неприступного Смоленска и отсылание в Москву Владислава с дальнейшим его крещением в веру схизматиков повергали короля в леденящую дрожь.
– Война не может идти хорошо, потому что не только нет средств продолжать ее, но нет средств и долг уплатить, – пояснял находившийся в королевском шатре Жолкевский, прижимая ладони к груди. – Все поляки, не получая жалованья, в отчаянии двинутся в Польшу за этим самым невыплаченным жалованьем. Отсюда ненависть войска к королю, ненависть шляхты, наконец, возмущение общее… И тогда речь пойдет уже о жизни короля и его приближенных, речь пойдет о государстве. Если же королевич будет отправлен в Москву, то у нас будет спокойное соседство. Тогда легко можно будет возвратить Лифляндию и отобрать для вас, государь, узурпированную Карлом Швецию.
Жолкевского поддержал один из панов-сенаторов:
– Большая часть шляхты могла бы получить поместья в Московии, вследствие чего Речь Посполитая будет безопаснее от бунтов, ибо причина восстаний – бедность военного сословия.
– Король, давший Москве сына, приобретет себе вечную славу у своих и у чужих.
– Государь молодой, еще ребенок, будет игрушкой в руках боярских междоусобиц, – возразил пан Замойский. – А окружение его польскими наставниками и руководителями вызовет возмущение москвитян. Ибо народ московский у власти в государстве иностранцев не терпит. Это показал он на Димитрии Первом, погубив его за то, что допускал иностранцев к делам государственным. Если же молодой государь будет вверен московитским воспитателям, то там, по-видимому, нет людей образованных. Они будут воспитывать его в своих обычаях и погрузят дитя в грубость и невежество. Да тут еще постоянное досадное привлечение московских людей в сторону самозванца, уверенно претендующего на престол. К нему с доверием устремляются толпы простого народа, а кое-кто и из высокого сословия. В его не слишком значительном, но боеспособном войске кроме смердов и беглых холопов есть дворяне, боярские дети, казаки…
– Оскорбленный в Москве правящими боярами и осмеянный здесь, у нас, московским посольством, атаман Заруцкий с шестью тысячами казаков ушел сегодня из-под Смоленска в Калугу, порвав с королевским войском, – нарочито отчетливо и громко перебил Жолкевского Лев Сапега.
– Холера ясна! – вскричал король Сигизмунд, удрученный сыпавшимся на него неприятностями. – Кто позволил? Почему мне не доложили?
– Цо докладывать, Ваше Величество, когда казаки ушли с темнотой, в снег и метель… – развел руками Сапега.
– Самозваный мошенник уже сильно перекрывает пути, на кои готова выйти Речь Посполитая… Следовало бы в близком времени его остановить, – мрачно произнес король. Он щелкнул пальцами и оглянулся на вход в свой шатер. – Кстати, панове, я на сегодня не задерживаю вас более. Завтра мы продолжим осаду Смоленска, несмотря ни на какие предложения о перемирии со стороны боярского посольства… Бон нюи[115], – произнес в заключение король, демонстрируя «паризьен»[116].
Канцлер и воеводы удалились. А вместо них перед Сигизмундом предстал широколицый и широкий в плечах, сутуловатый человек. Он слегка кутался в черный суконный плащ с меховой обивкой, не утруждая себя поклоном. Он не снял даже меховой колпак. Подойдя к королю, остановился в двух шагах также молча.
– Ну, Йонтек, ты надумал что-нибудь путное? – озабоченно спросил Сигизмунд.
– Государь, найти что-нибудь путное не так просто.
– Потому я и обращаюсь с этим не к панам, ведающим войсковой разведкой, а к тебе, опытному человеку вне всякого ведомства.
– И это правильно, государь. В нашем лагере немало поклепцев, как говорят русские, и послухов, что означает шпионов. Среди них есть и поляки. Он не такой простой и беспорядочный, тот никому не известный выскочка. Его намерение занять московский престол без помощи Польши или боярских заговорщиков вполне обоснованно. Если ему повезет в какой-то удачный день, он это сделает. И весь народ Руси будет за него. Тогда уж исправить что-то будет трудно.
– Я тоже иногда думаю о том, – задумчиво произнес король.
– Есть одна неиспользованная попытка. А то – дело, которому мы способствовали столько времени, провалилось.
– Ты имеешь в виду отряд немецких рейтаров?
– Да. Сначала все шло хорошо. Он окружил себя немцами. Он им доверял и считал лучшей охраной на свете. Но среди рейтаров нашелся дурак и пьяница, проболтавшийся своему приятелю-торговцу из армян. Они крепко выпили. Немец сказал: «Эта возня в Калуге скоро закончится. Мы ждем подходящего случая, чтобы напасть на “Димитрия Ивановича”. Нам щедро заплатили». Слава богу, он не сказал, кто им заплатил. Они выпили еще, и немец свалился под стол. А торговец побежал в сыскную избу к окольничему Александру Рукину.
– Дальше, Йонтек.
– Их брали ночью по двое, по трое. Совершенно тихо. Все сто рейтаров были разоружены и приведены в пыточный подвал. Под пыткой они так орали и визжали, что слышно было по всему городу. И даже в деревнях за рекой. Немцы сознались, что умышляли против «царя Димитрия Ивановича».
Он приказал всех казнить по-казацкому обычаю: привязывать за ноги к хвосту лошадей и гнать в степь. Говорят, его жена, панна Марина, умоляла пощадить хотя бы некоторых. Наверно, тех у кого с нею были шашни. Но самозванец оказался непреклонен.
– Ха-ха! – развеселился внезапно король. – Это возможно? Я имею в виду поведение панны Мнишек.
– Так болтают, – пожал плечами широколицый Йонтек. – Немцы, растерзанные лошадиными копытами, валялись по степи. Целую неделю вороны рвали и уносили клочья человечины.
– Какая варварская, как пишут в своих хрониках греки и латиняне, скифская казнь… – покачал головой король. – И что же дальше?
– Теперь царь Димитрий окружил себя касимовскими татарами. Так вот что я хотел посоветовать Вашему Величеству, проше простить меня за настойчивость.
– Да, да, я слушаю тебя.
– Вы знаете, может быть, государь, что из Тушина сюда под Смоленск прискакал татарский царь Ураз-Мухамед.
– Почему он называется «царь», а не хан? – удивился Сигизмунд. – Цари, кажется, только у московитов.
– Царь Ураз-Мухамед сам рассказал мне однажды, как он стал царем. Во время взятия Казани царем Иоанном Грозным молодой мурза Ураз-Мухамед предал казанского хана, помогая русскому царю взять город. Не знаю подробностей, но царь Иоанн Грозный наградил Ураз-Мухамеда щедро. Он пожаловал мурзе город Касимов и приказал называть царем. Его подданными стали татары, которых с тех пор зовут касимовскими.