ЖД — страница 4 из 67

Васька

Глава первая

1

После пятого класса Анька стала мечтать о ваське.

– Через мой труп! – сказал отец.

Своим трупом он распоряжался широко – укладывал его на пути у всех домашних инициатив: хотела ли мать сменить мебель, телевизор, шторы, просила ли Анька хомяка или крысу – все могло осуществиться только после смерти отца, при его скептическом загробном неодобрении. В результате после въезда в трехкомнатную так и жили со старой хозяйской мебелью, спали на полупродавленном диване с неудобной ложбинкой и смотрели пятилетний телевизор, который от показываемой мерзости словно ослеп и оглох, так что звуки пригасли, а краски выцвели.

Анька пыталась было объяснить, что васька ей нужен никак не для развлечения, а просто ему же так будет лучше – вид нескольких бездомных васек ежедневно надрывал ей сердце по дороге из дома в школу, она даже присмотрела одного, сравнительно здорового, усатого (благотворительность ее не простиралась так далеко, чтобы брать больного; для них, в конце концов, есть специальные приюты). Мать почти сдалась, мать она бы уговорила. «Только не с улицы», – скажет мать. Хорошо, пускай не с улицы. Можно из васятника, как у нее в классе называли приюты. Там выдавали уже отмытых, здоровых, вполне пристойного вида, некоторых даже с профессией (обучали в приюте, были специальные классы – им рассказывали об этом в школе, на уроке москвоведения, когда речь зашла о гуманности мэра). Например, родители ее друга Саши взяли ваську-столяра, он еще немного плотничал и за лето отлично подновил им дачу, а еще вырезал Саше качели, на которых поочередно взлетали два толстых бородатых существа. Саша очень огорчался, когда осенью, после ремонта дачи, ваську сдали обратно в приют. Он говорил, что васька к ним привязался – хотя Анькина мать после разговора с Сашиными родителями рассказывала иначе.

– Все-таки, – говорила она, – у них с эмоциональной сферой что-то не то. Безнадежная узость. Вера сказала, он даже не попрощался.

– Может, это шок, – кисло сказал отец. – Прикинь, они на лето взяли в дом живое существо, поили, кормили, семейная атмосфера. А осенью – наверняка не предупредив – говорят: спасибо, вы очень хорошо все сделали, можете возвращаться в приют.

– Ничего подобного! – возмущалась мать. – Они по договору обязаны были сразу сказать, он должен подписывать, если умеет…

– А если не умеет?

– Все равно его предупредили…

– Слушай, я отлично знаю, как это делается. У меня у парня на работе точно так же работал васька. Ему если скажешь, что берут только на лето, – все, он сделает как попало. Чтобы старался, он должен надеяться, что его оставят. Это, знаешь, как ослу под нос вешают морковь. Вот и они с ним так. Вообще Худяковы очень неприятные люди, я сто раз тебе говорил…

– Но Анька дружит с Сашей!

– И это зря, если хочешь знать…

Вообще поступка Сашиных родителей Анька не одобряла и сама, но здраво рассуждала, что если васька три месяца провел на даче, среди клубники и свежего воздуха, то это в любом случае лучше, чем все душное лето торчать в приюте. И то хлеб, как говорила бабушка. Но сама она, конечно, будет брать не на время, а насовсем. По крайней мере на год. А дальше – как получится: даже мышку завести – огромная ответственность. Очень бывает жалко, если сдохнет. Аня однажды три урока проплакала. Хорошо хоть, что васьки почти не дохнут: они закалены своей трудной жизнью. Правда, у Лены Фирсовой в третьем классе сдох васенок, Лена страшно огорчилась и даже пропустила неделю – она к нему сильно привязалась, он уже почти заговорил. Ее сочинение «Мой домашний любимец» даже послали на городскую олимпиаду, и тут на тебе. Васеринар сказал, что любимец, конечно, любимцем, но сладостями обкармливать нельзя. Первые девять лет жизни ее васенок провел в условиях далеко не комнатных, конфет вообще в глаза не видел – нельзя же так сразу. Потом на эту тему был классный час: даже взрослые васьки не всегда умеют ограничивать себя, что уж говорить о детях, поэтому надо следить за питомцем и не закармливать. Классная со слезами в голосе прочла отрывок из «Маленького принца» – вы в ответе за тех, кого приручили, и так далее.

Брать васенка Аня не хотела – в конце концов, маленьких вокруг нее и так полно. В пятом классе она вдруг вымахала до метра шестидесяти, стала выше всех (умнее всех была и так), и со сверстниками ей вдруг стало скучно. Нет, если брать ваську, то уже опытного, ручного. Честно говоря, молодых васят она боялась. У них были какие-то странные игры, они кусались, трудно приручались – старшие ели из рук и вообще делали все, что скажут. Бабушка говорила, что жизнь всему научит. У Светы Бабаш был васенок, смышленый, говорящий, с блестящими черными глазками, – но он оказался опасный, сманил Свету шляться, поймали ее уже на вокзале. Мать всю милицию на уши поставила. Васенка отдали в приют. Когда его уводили, он хохотал и кривлялся и кричал про Свету ужасные гадости, хотя до этого жил с ней, как говорится, вась-вась. Светина мама пошла добиваться досрочной стерилизации – ей казалось, что он уже мог научить Свету чему не следует, но в приюте ей сказали, что васенок еще незрелый и никакого ущерба девочке причинить не в состоянии. Ей даже показали злосчастного васенка, уже обколотого и совсем смирного, – но о том, чтобы брать его обратно, и речи не было, конечно.

Анька, однако, знала, что в принципе отца прошибить можно – если, во-первых, правильно выбирать моменты для атак, а во-вторых, не терять настойчивости. Большинство детей быстро забывают о своих просьбах и после первого родительского отказа начинают хотеть чего-нибудь другого, – но Анька была не такова, она даже задачку решала до тех пор, пока не сойдется с ответом, и мать не могла ее переупрямить: ребенок не засыпал, пока не добивался своего. Так что после окончания шестого класса с похвальным листом и дубовым венком (школьное нововведение, гордость директора) она с периодичностью пресловутой китайской капли долбила отцу темечко разговорами про ваську.

– Это кошмар какой-то, – пожаловался отец верхнему дяде Шуре, когда тот со своим васькой, чинным, говорящим, модно подстриженным, зашел к ним в гости пропустить рюмку коньяку.

– Ну, хочет ребенок – что тут такого? – равнодушно отвечал дядя Шура, снисходительно глядя, как его васька (его звали Петька – говорящим иногда давали имена) развлекал Аню, позволяя себя чесать.

– Как – что такого?! – кипятился отец. – Ты меня, Шура, прости, я человек старорежимный, но я не понимаю вообще, как это можно…

– Ну а что, раньше лучше было? – так же лениво спрашивал дядя Шура. – Когда они в метро по последним вагонам сидели? Когда в подземный переход было не войти? Ты сам тогда, я помню, в каждом номере писал: пора решить, пора решить! Вот тебе, пожалуйста, решили. И ты недоволен еще. Я эту оппозиционную интеллигенцию, моя бы воля… Всем недовольны, вообще всем, всегда!

Но дядя Шура говорил все это так снисходительно, что ясно было: ничего он не сделает оппозиционной интеллигенции, даром что работает известно где. Петька умильно жмурился: как все васьки, он быстро стал похож на хозяина – вальяжный, толстый. Впрочем, иногда он принюхивался, настораживал уши, стремительно мчался к двери – наверное, дядя Шура тоже в иные минуты подбирался и менялся до неузнаваемости; Анька не хотела в этом убеждаться.

– Но тебя самого ничто не коробит? – спрашивал отец. – В этом «Плане спасения»?

– Ну а что делать, Слава? Делать что? При Лужкове они на каждом углу стояли, а в подъездах – ты сам помнишь, что делалось. Что ты предлагаешь? На колбасу их пустить?

– Ребята! – умоляюще говорила мама, давясь македонским салатом и закрывая руками рот.

– Это ты не мне говори, Надя, это ты мужу своему говори, – распалялся дядя Шура. – Вам чего ни сделай – все будет не так! Вот скажи: что ты на цирки наехал в прошлом номере у себя?

– Читает! – радостно говорил отец; по мере того, как закипали окружающие, сам он помаленьку успокаивался, словно поделившись с ними избытком энергии.

– Да нипочем бы я не читал эту пачкотню, если бы не работа! Но вот скажи: цирки-то тебе чем не нравятся?! Если бы там убивали по-настоящему, я бы еще понял. Хотя скажу тебе честно, Слава, – если васьки сами на это согласились…

– А выход у них был?! – снова вскипал отец.

– Но ведь ты, или я, или любой, – дядя Шура показывал на окно, за которым виднелись бесконечные ряды других освещенных окон спального района Митяево, – мы же не на улице, так? Ты же не сбором бутылок зарабатываешь, так?

– Пленка, которая меня от этого отделяет, очень тонка, – угрюмо отвечал отец.

Такие споры случались у них регулярно, и васька Петька внимательно к ним прислушивался. – Аня чувствовала, как он напряжен, хотя и не препятствует ей учесывать себя, сколько угодно. Где дядя Шура взял Петьку – она не знала: мать как-то сказала, что он попался во время одной из облав и показал замурзанный диплом Горного института. Сделать из Петьки человека, конечно, было уже нельзя, но для мелких домашних поручений он годился, и дядя Шура, давно холостяковавший, взял его к себе. Петька чистил картошку, исправно мыл посуду и сторожил дом, когда дядя Шура уезжал в командировки.

2

Цирков Аня тоже не любила, и ей не нравилось, когда мальчишки в классе бурно обсуждали будущие игрища и делали ставки. На День города уже третий год подряд устраивались представления в цирке на Вернадского, все как положено – с трезубцами и сетями, и хотя трезубцы были тупые, но сети зато самые настоящие. Саша болел за «Спартак». Спартаковцы на подбор были раскормленные, как для борьбы сумо; получалось это не нарочно – заставить васек как следует тренироваться не мог никто, побои они переносили с необычайной легкостью, потому что привыкли, вот вся еда и уходила в жир. Зрелище было некрасивое, Аня один раз увидела его по телевизору и почти сразу переключила. Дрались без правил, тыкали трезубцами то в глаз, то ниже живота (за это удаляли с арены), многие кусались (за это не удаляли). Один раз на поединок заехал президент и показал большой палец, – устроители боя поняли его неправильно и присудили победу не тому. Проигравших, конечно, никто не добивал – классная объяснила, что это было бы негуманно; просто отчисляли из команды и отправляли обратно в приют, а там кормили гораздо хуже. Гладиаторы получали много мяса, иногда даже ветчину (Аня читала статью в «Московской правде», там была фотография двух крупных котлет). В приюте мясо давали только по праздникам, так что в цирк просились все.

– Саша, – сказала Аня однажды, когда Худяков провожал ее домой после очередного москвоведения, всегда шедшего восьмым уроком. – Я все-таки не понимаю: неужели интересно смотреть на драку?

– Ну а бокс? – солидно спросил Саша. По росту он был пока меньше Ани, но солидности уже набрался и говорил басом.

– В боксе правила, и вообще это спорт. А это никакой не спорт, а издевательство.

– Ань! – снисходительно, почти как дядя Шура, стал объяснять Саша. – Ну ты что, не понимаешь, что ли? Ты биологию не учишь? Они же не совсем люди! С тех пор, как Василенко доказал, что у них даже генный набор другой, все иначе стало! Одни рождаются с умом, а другие без ума. Им же самим весело, ты не видела? Они потому и бродяжничают и пьют, что ущербные. Лучше же так, чем раньше…

Как раньше, Аня толком не знала. Иногда, на даче, ей случалось листать старые журналы (читать детское ей было давно неинтересно), и там встречалось загадочное слово «бомж», похожее на удар в басовитый гонг, который не только отзывается, но и производит долгое жужжащее эхо: боммм-жжж! Васьками их прозвали совсем недавно, когда и рамках гуманитарной программы вымытых, подлеченных и стерилизованных бродяг стали разбирать по домам. Между прочим, среди васек были далеко не только бродяги: иногда в приют просилась старушка, которой нечего было кушать, или беженец, которому негде жить. Тогда справку о принадлежности к васькам (научно это называлось «синдром Василенко») приходилось покупать за деньги у врачей: без нее в приют не брали. Несколько таких сделок вскрылось, и по телевизору долго обсуждали получившийся скандал. Но папа говорил, что еще больше историй остается в тени.

Однажды Анька спросила у матери, можно ли заболеть синдромом Василенко. Мать объяснила, что это врожденное, и если до ее возраста не проявилось, то теперь уж и не проявится. Василенко, кстати, иногда сам читал лекции по телевизору, объясняя, что заразиться его синдромом от васек никак нельзя, иначе бы все давно перезаражались, поэтому после стерилизации их можно брать домой совершенно безбоязненно. У него самого жило семь васек, двое на даче и пятеро в московской квартире, – точней, четверо васек и три машки, все очень ласковые и вполне обучаемые. Он показывал с ними удивительные штуки: васьки прыгали через стул, отвечали, сколько будет трижды пять, и ловили на лету куски ливерной колбасы.

Анька уже придумала все, чему она выучит своего ваську. Возможно, она даже вылечит его от синдрома Василенко, хотя синдром, говорят, неизлечим. Тогда это будет первый случай, и она прославится, – но важно же не прославиться, а подарить человечеству избавление.

3

Шестой класс она закончила вполне прилично (тройка только по основам выживания: Анька вообще не уважала этот предмет, считая, что выжить не главное, главное – сохранить лицо). Мать предложила на выбор неделю в Крыму или поездку в пекинский диснейленд – там бесплатно давали целый тюк пластмассовых игрушек, удобных тем, что на другой день все они ломались и везти их домой было уже не нужно. Анька, однако, гордо отказалась от обеих поездок: ей нужен был васька, она уже почти все придумала и даже разметила план экспериментов, о котором, однако, родители не должны были знать ничего.

– Ну что ты будешь делать! – совершенно по-бабьи сказал отец. – Ребенку хочется живого человека.

– Ей же не для игры, – осторожно пояснила мать. – Она хочет помочь… Знаешь, когда мне было лет шесть, я тоже мечтала подобрать бездомную девочку из сказки, сделать ее подругой…

– Это и есть ущербность, – тихо выговорил отец.

– Конечно, я всегда была ущербная…

– Да я не про это, – поморщился он. – Просто… когда человек чувствует, что он не стоит настоящей дружбы, он придумывает себе спасение обездоленного. Чтобы обездоленный его любил из благодарности. Меня это и тревожит: одноклассникам она неинтересна – может, потому, что они глупее, не знаю… Теперь она хочет купить себе друга. Чтобы она его кормила, а он за это выслушивал ее фантазии. Как ты не понимаешь: ваську же каждый заводит для какой-то одной роли. Кому чего не хватает. Шуре нужен свой Ватсон, глуповатый и надежный боевой товарищ. Худяковым нужен плотник. Калошину, это у нас в отделе общества есть такая скотина, требуется восторженный слушатель. Между прочим, половина редакции время от времени берет машек для известных целей…

– Но это же… – не поверила мать.

– Что «это же»? Издевательство над животными? Они же никому не скажут, их за это кормят. Галина, между прочим, с васькой в отпуск ездила – ты что думаешь, он ей только чемодан носил?

– Но они же обработаны…

– Можно и необработанного достать, сейчас все можно. Ты пойми, я только потому и не хочу, что это ведь… подмена отношений! Не может человек завести друга, или любовника, или самостоятельно поклеить обои – пожалуйста, на тебе ваську. Но так можно, знаешь, расслабиться окончательно!

– Зайцу будет гораздо полезнее съездить в лагерь, я могу достать «Дубраву», очень приличное место, сплошь дети президентской администрации…

Анька не все поняла в этом разговоре, но, судя по тому, что отец назвал ее Зайцем, он был в недурном расположении духа. То есть мысль о ваське уже не вызывала у него однозначного неприятия. Можно сказать, он даже привык.

Васьки вообще на диво быстро стали частью общей жизни. Шoy «Мой Вася», в котором они соревновались, таская тяжести и показывая всякие штуки, из ежемесячного стало еженедельным. Для тех, кто выезжал с васькой в отпуск – например, в короткий тур за границу, в Египет там или Таиланд, – появились льготы и скидки. В троллейбусах и метро для васек выделили места в конце каждого вагона. Даже американские «зеленые», в очередной раз посетив Россию, заметили, что обращение с васьками самое человеческое и, пока не найден способ лечения, следует признать русское решение проблемы оптимальным. Оставалось только понять, почему синдром Василенко так распространен именно в России (хотя, разумеется, свой процент васек наличествовал везде, самый большой – в Африке). Вышло даже «Очевидное – невероятное», в которой Петр Сергеевич Капица дискутировал с Гордоном о таинственных «мутагенных факторах» – один говорил, что во всем виноват климат, а другой винил историю.

Как бы то ни было, к августу отца доломали. Всей семьей они отправились сдавать анализы (процедура была не слишком приятная, особенно когда стеклянной палочкой лезли в попу, но Анька была готова и не на такие жертвы). Получили в жэке справку о достаточности жилищных условий. Отец, смеясь и ругаясь, сам на себя написал положительную характеристику, которую ему не глядя подмахнул пофигист-начальник. Мать принесла справку о том, что после школы окончила медицинские экспресс-курсы. Чтобы подстраховаться, Анька сняла копию с дневника: ей отчего-то казалось, что почти отличнице Ваську доверят охотнее. Ближайший васятник находился на Юго-Западе, рядом с огромным, так и не достроенным стеклянным карандашом, предназначавшимся когда-то для академии Аганбегяна.

Глава вторая

1

Анька радовалась, ложась спать, и радовалась, засыпая, и даже ночью, когда ей захотелось в сортир, шлепала туда радостно; однако утром ей вдруг стало тревожно. Чем ближе они подъезжали на своей «пятнашке» к длинному, серому бетонному васятнику, тем кислей становилось у нее во рту и горше – на душе. Здание было противное. Помнится, точно так же во рту у нее закипала кислая слюна, а к горлу подступала тошнота, когда ей первый раз в жизни пришлось идти в школу: все вокруг были праздничные, а она уже знала, что ничего хорошего их тут не ждет. В васятник она вошла, как в тюрьму; мать вела ее за руку и почувствовала, как у Аньки враз вспотели ладони. Правда, в коридоре их сразу встретила симпатичная тетя в белом халате: они за три дня, как полагалось, предупредили по телефону, что появятся, и потому их сразу провели к заведующей, в конец длинного коридора первого этажа.

В васятнике пахло, как в детской поликлинике: успокоительная составляющая этого запаха слагалась из лекарств, а тревожная так сразу не определялась. И такие же, как в поликлинике, веселые картинки были на стенах: жираф, зайчик, Белоснежка и семь гномов. У жирафа было почему-то пять ног.

– Подопечные рисуют, – весело сказала тетя в халате.

– Что вы говорите! – воскликнула мать. – Сами?

– Конечно, – кивнула тетя, – у нас кружок. У нас много кружков, сейчас подопечные покажут вам свое искусство… Вы же знаете, мы просто так никого не выпускаем. У нас все выходят, имея в руках дело.

Заведующая была толстой и добродушно-строгой, как все заведующие. Так же выглядела завстоловой в пансионате, куда Анька с матерью ездила на прошлые каникулы. Толстая внимательно просмотрела документы, особенно долго изучала копию дневника и вдруг улыбнулась Аньке совершенно по-человечески.

– Значит, учимся? – спросила она.

– Стараемся, – ответил за Аньку отец.

– Ну и славно. Если проблемы с математикой, то у нас есть один, он поможет…

– С математикой все хорошо, – сиплым от волнения голосом сказала Анька.

– Ну, еще лучше, – снова улыбнулась заведующая. – Вообще, если понадобится репетитор, у нас можно брать на время… Хорошо. Марь-Степанна, проведите товарищей к подопечным, пусть они посмотрят, а я пока приготовлю выписной лист.

Они пошли на второй этаж, в большую залу, на дверях которой висела заляпанная масляной краской табличка «Смотровая». Вероятно, табличку привинтили еще до того, как перекрасили дверь; вообще все в васятнике было сделано не очень аккуратно, кое-как, вроде пятиногого жирафа. Похоже, эти васьки только еще учились, а может, синдром мешал им как следует работать. Надо было обсудить эту проблему с отцом. Анька слышала, что васьки хорошо работают только за бутылку, но бутылку им нельзя, потому что она сводит на нет все достижения по их воспитанию. Биологичка говорила, что надрессировать можно любого, нужен только стимул и индивидуальный подход.

– Ну, вот, – сказала Марь-Степанна. – Подопечные вас уже ждут.

Она распахнула белую дверь, и с детских игрушечных стульчиков – привезенных, вероятно, из ближайшего детсада – повставали разновозрастные, бедно, но опрятно одетые васьки и машки. Анька никогда еще не видела столько васек в одном месте. Тут было несколько васят – почему-то сплошь черноглазых и гнилозубых, – несколько молодых, но в основном васьки были подержанные, смирные, лет сорока на вид.

– Здравствуйте, – сказали они нестройным хором.

– Что же так недружно? – укорила Марь-Степанна. – К вам пришли гости, одному из вас сегодня повезет. Постарайтесь им понравиться, покажите свое искусство. Ну, дружненько!

– Здравствуйте! – сказали васьки уже гораздо дружнее и заулыбались, обнажая беззубые десны.

Тут же в смотровой началось хаотическое движение: две пожилые машки принялись прыгать через скакалочку, еще две стали играть в резинку (видимо, обитателей васятника предупредили, что домашнего любимца выбирают для девочки; наверное, подумала Анька, если бы мы выбирали плотника, они показывали бы поделки). Один васька лет сорока лег на спину и стал смешно дрыгать ногами, изображая велосипед. Васенок взобрался на плечи другу, и они стали носиться по всей зале с гиканьем и разбойным присвистом. Молодой черноволосый васька с перебитым носом и широко расставленными вороватыми глазами влез на стульчик и начал читать:

– Как ныне взбирается вещий Олег

Замстить неразумным базарам…

Ясно было, что он не понимает читаемого, но очень старается. Глаза его, однако, продолжали бегать, словно он и здесь надеялся что-то стырить.

Анька заранее знала, что выберет самого несчастного – не для того, чтобы тем вернее его подкупить и стать для него всем, а просто чтобы не благотворительствовать зря, помогать ведь надо тем, кому трудно; но тут все были несчастны и одновременно очень противны, так что она с трудом преодолела искушение уткнуться в мать, просто чтобы почувствовать родной запах и не видеть всего этого. Однако терять лицо перед васьками было нельзя – они очень старались, и каждый краем глаза косил на посетителей: нравится ли. Один жонглировал тремя мячиками, другой безуспешно пытался встать на руки, наконец подошел к стене и, упираясь в нее ногами, привстал-таки, но тут же опять рухнул. Двое немолодых васек задумчиво играли в шахматы, но Анька заметила, что фигуры они переставляют просто так – видимо, проклятый синдром мешал выучиться как следует этой умной игре. Еще две машки, каждая лет по шестьдесят, играли в ладушки, а одна пела русскую народную песню. Слов было не разобрать, но именно поэтому, да еще по уныло-разгульному мотиву, Анька сразу поняла, что песня была русская, народная.

Васят она отмела сразу – не за этим пришла. Ей понравился было очкастый васька лет тридцати пяти, с длинным лицом и крупными зубами, но он вдруг с такой ловкостью сделал кувырок через голову и так по-собачьи, снизу вверх посмотрел на нее, ожидая одобрения, что у Аньки пропала всякая охота с ним связываться. Наконец взгляд ее упал на пожилого, тихого ваську с редкими соломенными волосами: он тихо сидел себе в углу и клеил какую-то коробочку, не стараясь особенно никому понравиться.

– Ну что, выбрала любимца? – весело спросила Марь-Степанна. – Мы можем еще посмотреть выставку поделок, РВМ такие мягкие игрушки есть – удивительно. Вот у нас были работники с фабрики игрушечной, и даже они удивлялись. Качество почти китайское. Можете купить что-то, а потом мы вас познакомим с мастерами…

– Я выбрала, – тихо сказала Анька. – Вон тот, в углу. Марь-Степанна прищурилась. Стало видно, что она слегка близорука, но очки носить стесняется.

– Вон тот? – спросила она так же радостно. – Отличный выбор! Это Василий Иванович. Василий Иванович, подойди пода, пожалуйста!

Все васьки, как по команде, прекратили свои игры и уставились на Василия Ивановича.

– Это очень хороший подопечный, – не смущаясь присутствием выбранного васьки и наступившей тишиной, сказала Марь-Степанна. – Он у нас уже два года, раньше почти ничего не помнил, а сейчас знает все. Газеты читает, – гордо добавила она, словно чтение газет было бог весть каким даром, доступным немногим счастливцам. – Василий Иванович, скажи нам, когда человек полетел в космос?

– Двенадцатого апреля, – тихо ответил Василий Иванович приятным глуховатым голосом.

– А сколько будет пятью восемь?

– Сорок, – улыбнулся Василий Иванович.

– Ну что, нравятся тебе наши гости?

– Мы гостям всегда рады, – кивнул Василий Иванович.

– Вы наши правила знаете, – утвердительно сказала Марь-Степанна, – у нас рекламация принимается в течение месяца. Если не уживетесь, ничего страшного, мы другого подберем, а за этого вернем деньги, за питание… Но вообще должна сказать, что девочка сделала очень хороший выбор. Пациент смирный, доброжелательный, на прогулке защитит и вообще, если что…

– Василий Иванович, – осмелев, спросила Анька. – А что вы клеили… ну там, в углу?

– Коробочку, – тихо и как бы смущенно ответил Василий Иванович.

– А для чего? – желая подбодрить его, поинтересовалась мать.

– Ну… просто, – пожал плечами Василий Иванович.

– Он все время их клеит, – вставила Марь-Степанна. – У нас учат конверты клеить и коробочки; конверты – для тех, у кого пространственного мышления нет. А у него есть, он вам наклеит их столько – сможете все мелочи распихать! Он еще копилки может глиняные, у нас очень хороший мастер преподает керамику…

– Василий Иванович, – решительно сказала Анька. – Я хотела бы вас… пригласить к нам. (Слова «взять» она все-таки избегала.) Вы не возражаете… пожить у нас?

– Ваш выбор, – тихо сказал Василий Иванович, – вам решать.

– Я постараюсь, чтобы вам было у нас хорошо, – твердо закончила Анька. – Если можно, пожалуйста, пойдемте с нами.

– Пойди, Василь-Иваныч, соберись, – сказала Марь-Степанна. – Я за тобой зайду. А вы, товарищи, спуститесь сейчас со мной к заведующей, я дам вам инструкции, и все оформим.

2

– Ну что, выбрали? – доброжелательно спросила заведующая.

– Василь-Иваныча взяли, – рапортовала Марь-Степанна.

– Ну, я очень рада. Давно ему пора, а то берут всё кто помоложе… Значит, Марь-Степанна, сходите за личным делом, а я пока проинструктирую в общем плане.

Марь-Степанна вышла.

– Ну, вы знаете, конечно, – начала заведующая, – что никакого алкоголя, никакого курения, пища строго по распорядку. Никаких жиров, у большинства подопечных плохо с печенью (Анька нервно хихикнула, заметив созвучие подопечных и печени). Подвижные игры, это и девочке хорошо, а то, я вижу, немножко астения… Одного свободно можно отпускать в магазин, если в нем спиртное не продается. Хотя этот подопечный очень дисциплинированный, и вряд ли он сам купит. Только если угостят… Обязательно прогуливать раз в день, это и девочке хорошо. Железа побольше, хлебушка черного, девочке тоже хорошо… – Анька в ужасе загадала, что, если девочке будет хорошо еще хоть что-нибудь из рекомендованного Василию Ивановичу, значит, у нее точно синдром Василенко, – но, по счастью, на этом заведующая прервала инструктаж, поскольку вошла Марь-Степанна с личным делом.

– Вот, можете посмотреть, – она открыла папку перед отцом, сразу поняв, кто в семье главный. Отец попытался пролистать дело, но все страницы, кроме первой, были тщательно заклеены.

– Там служебная информация, извините, – улыбнулась Марь-Степанна. – Это только для персонала.

– Что-нибудь важное? – забеспокоилась мать.

– Нет, не волнуйтесь, – мягко произнесла заведующая. – Там история… ну, после нашей терапии он почти не помнит весь этот ужас. Как дошел до жизни такой, как бродяжил, как подобрали… Мы эту информацию стараемся стирать, и напоминать ни к чему. Наш распределитель гарантирует здоровье подопечного и полную безопасность его проживания в семье. Он не нападет, не обидит девочку – не надо только его много расспрашивать про прежнюю жизнь. Она была, сами понимаете, не очень веселая… Ты же тоже не любишь вспоминать, как двойку получила?

– Я двоек не получаю, – сказала Анька, испугавшись еще одной параллели с васькой.

– Ну и отлично, – улыбнулась ей заведующая. – Марь-Степанна, приведите васю… Вы на машине? Очень хорошо! Пожалуйста, через неделю позвоните нам и расскажите, как идут дела. В экстренных случаях звоните дежурному, это круглосуточно.

Анька и сама была уже не рада, что затеяла все это. Но Василий Иванович со своим синим рюкзачком ждал у выхода, и отступать было некуда. В машине она заметила, что отец нервничает, а мать облизывает губы, как всегда, когда надо что-то сказать, а слов не находит. Так же она делала, когда Анька приводила домой кого-нибудь из подруг. Тогда она дежурно спрашивала про учебу или про любимую музыку: ничего не говорить ей было неловко, а притворяться она не любила.

– Василий Иванович, вы, пожалуйста, сразу говорите, если что не так, – сказал отец. – У нас, сами понимаете, опыта нет, даже родня редко гостит… у нас, собственно, и родни-то мало. Поэтому если какое неудобство, обязательно…

– Какое же неудобство, – тихо сказал Василий Иванович. – Я вам благодарен, постараюсь, чтобы без нареканий…

– Я тоже постараюсь, – сказала Анька, чтобы снять неловкость. – Со мной вообще трудно. У меня это, ночные страхи.

– А какие? – заинтересованно спросил Василий Иванович.

– Всякие. Летучих мышей я боюсь. Потом, иногда боялась, что змея заползет.

– Что ты несешь, какая змея?! – возмутилась мать.

– Обычная, – тараторила Анька. – Я специально замеряла, у нас большая щель под дверью или нет. Вдруг пролезет?

– Ань, откуда в городе змея?

– Почему, бывает, – вступился Василий Иванович, – например, у кого-то жила и уползла.

– А, – сказал отец. – Я читал, это бывает. Или попугай улетает.

Он расхохотался.

– Короче, Василий Иванович, у нас весело. Не соскучитесь. У нее и страхи, и ахи, и жалко ей всех… Она к матери в постель до семи лет прибегала по ночам и ревела.

– Пап! – возмутилась Анька.

– Честное слово. Ей, говорит, краба жалко. Я ей купил краба сушеного, привез из командировки. А она говорит – он же маленький. Его поймали, мама, наверное, плачет по нему… Представляете? Всех жалела вообще!

– Очень хорошо, – совсем тихо сказал Василий Иванович.

– Ничего хорошего. Я, знаете, не люблю, когда из-за всего ревут. Слышала, Анна?

– Слышала, – буркнула Анька.

– Меня, понимаете, часто дома нет, мать тоже у нас работает, время сами знаете какое. Так что я думаю, вы будете ей хороший и надежный друг. Дисциплинируете, так сказать, и вообще. В смысле учебы у нее все в порядке, ее подтягивать не надо, хотя лично я бы приналег на всякую алгебру… А насчет раннего вставания, зарядки, своевременного укладывания – это очень бы желательно. Читает до часу ночи, утром не добудишься. Страхи опять же дурацкие. В общем, пожалуйста, не особенно смущайтесь, вы человек взрослый и распускаться ей не дадите…

Судя по тому, что отец назвал Василия Ивановича человеком, он, кажется, был доволен приобретением.

В квартире Василий Иванович поначалу сильно робел. Ему казалось, что он всех стеснит, хотя какое же стеснение – ему выделили старую Анькину кровать, которая стояла теперь на кухне; она была ему, конечно, коротковата, но уж как-нибудь лучше приютской койки с железной сеткой. Анька подробно объяснила ему, где места общего пользования (хотя на двери в сортир и так был наклеен писающий мальчик, а на двери в ванную – моющаяся девочка, словно девочки только и моются, а мальчики только и писают). Он послушно зашел в уборную и ванную, осмотрелся, Анька чуть ли не силком заставила его выложить там красную зубную щеточку – такие всем выдавали в приюте. Василий Иванович наотрез отказался поставить ее в общий стакан с щетками, убрал в шкафчик. Мать купила новый набор белья – почему-то детский, расписной, с бегемотами («Другого не было!»). Василий Иванович кивал и за все благодарил. Анька захотела показать ему балкон.

– Так я знаю, знаю, – закивал он.

– Что знаете?

– Ну, где балкон… и какой вообще вид отсюда…

– А почему?

Она с ужасом подумала, что когда-то он жил здесь, что квартира была его, – бывают же такие совпадения, и чего-то такого ужасного она и ожидала с самого начала. Вот, берут они Василия Ивановича, привозят к себе – и тут же оказывается, что он тут жил, что они въехали в его квартиру, откуда его выжили каким-то страшным образом, мало ли бывает, она смотрела в передаче, злобные цыгане выманивают алкоголиков за город, покупают у них квартиры, а их селят по деревням, и привозят туда водку с клофелином, и там алкоголики спиваются окончательно… Может быть, и у Василия Ивановича была квартира именно здесь, и теперь, по роковому совпадению, она его сюда вернула?

– Да у меня похожий дом был, – сказал он.

– Похожий или этот? – страшным шепотом прошептала Анька. – Вы не отсюда?

– Не отсюда, не отсюда, – быстро заговорил Василий Иванович, – что ж ты, маленькая. Что ты сама придумываешь, да и веришь всему? Это хорошо, конечно, это ты и дальше так делай, но так не бывает, Анечка, не бывает…

– Но вы мне расскажете? – спросила Анька, тут же поняв, что совершила чудовищную бестактность и напомнила о том, о чем лучше забыть, – о том, что заклеено в истории болезни.

– Все, все тебе, Анечка, расскажу. Вот как вспомню, так и расскажу.

Но на балкон Василий Иванович вышел так уверенно и окрестности оглядел таким узнающим взглядом, что Анька веровала: он несомненно отсюда, и даже жил когда-то в их доме, выстроенном еще в семидесятые годы прошлого века, когда здесь была окраина. Она решила со временем все-таки выпытать у Василия Ивановича правду о том, как он здесь жил и почему ушел. Это было важно еще и потому, что ей обязательно надо было понять – как уходят. Одно дело, когда тебя крадут. Ходил слух – в газетах, конечно, ничего такого не писали, – что однажды недалеко от них, в так называемых генеральских домах, где жили генералы Генерального штаба, одного генерала украли ЖД, чтобы он выдал им секреты. Правда, другие говорили, что генерал сам сбежал, и не к ЖД, а в Америку, и хотел выдать там секреты, но его все равно не взяли, потому что секреты никому не были особенно нужны. Аньке, однако, запала в душу именно история с похищением. Она даже боялась некоторое время гулять одна. Хотя было что-то даже захватывающее в том, чтобы выйти ненадолго осенней ночью во двор, где так тревожно пахло листьями, горели желтые фонари и налетал порывами уже холодный, как на морском берегу, ветер, – выйти, постоять и стремительно кинуться в дом, прикидывая, добежишь ли до двери. Вдруг кто-нибудь кинется наперерез. Ее, конечно, похищать нельзя – ведь она не знает секретов, – но вдруг дело не в секретах? Вдруг она знает или умеет что-то другое, о чем сама не догадывается? Анька с ужасом представляла, как это страшно – ехать в чужой машине, откуда не можешь высунуться и крикнуть, и при этом видеть (а если накрыли мешком – то просто чувствовать) все знакомые места вокруг, и понимать, что мимо них тебя провозят в последний раз. Самое страшное было прощаться окончательно, и ведь никто ничего не знает. Ходят вокруг люди, мимо них едет машина, и они не знают, что в этой машине. Впрочем, они вообще ничего друг про друга не знают. Если бы кто-то узнал, что у нее в голове, ей стало бы невыносимо стыдно, но и облегчение какое-то получилось бы, да. Можно было бы с этим человеком: говорить совсем иначе, как с собой. Аньке представлялось неправильным, что люди умирают в одиночку, потому что такое трудное дело, как умирание, должно совершаться только сообща. Между тем сообща делали что попало – праздновали день рождения, встречали Новый год, – а умирали поодиночке, и это было неправильно. Легенда о конце света нравилась ей уже тем, что все по крайней мере умрут вместе. Вместе, конечно, не так страшно, а по отдельности совершенно невыносимо. Конец света представлялся ей чем-то вроде общего праздника, когда ничего уже не надо делать и некуда спешить.

Все это она посильно излагала Василию Ивановичу, к которому с первого дня почувствовала безоговорочное доверие – именно потому, что он постоянно нуждался в помощи и всецело зависел от Аньки. Анька впервые в жизни увидела существо, у которого не было никакой корысти. Он ничего толком не умел. Он порывался, конечно, помогать по дому, но вместо подметания только поднимал пыль, вещи клал не туда, шкафы после этого не закрывались; даже родители вскоре стали ему доверять во всем, поскольку убедились в полной его неспособности взять что-нибудь аккуратно и незаметно. Он, конечно, обстирывал себя, но и это делал неумело. Удавались ему только коробочки, которые он клеил без устали. Коробочки были самой причудливой формы. Некоторые раскрывались, как цветок, в других была масса отделеньиц, третьи были восьмигранные. В васятнике, объяснил он, кое-чему учили, но большинство форм он придумал сам, потому что чувствовал к этому делу талант. О прежней своей профессии он не распространялся. Анька не хотела бы расспрашивать его о прежней жизни, но ей обязательно нужно было понять главное: нельзя ведь жить с другим существом и не понимать о нем главного. Это главное было: как можно вот так вдруг уйти странствовать? Лишиться дома не принудительно, а добровольно? Она так боялась уйти, так мучилась при одной мысли, что может однажды ночью, стараясь не разбудить родителей, просто так закрыть за собой дверь, и это уже будет навсегда, – что в глубине души догадывалась: когда-нибудь она так и сделает. Так можно бояться только того, что уже в тебе есть. И ей надо было понять, что однажды вытолкнет ее из дома, из уютной жизни, вне которой она не могла себя представить. Ей казалось, что каждый выход из дома – надолго, навсегда – превратит ее в улитку без домика, в существо с сорванной кожей, со сплошной кровавой раной, которая вспыхивает болью даже от ветерка. Школа не считалась, школа была частью дома. И чем дольше Анька жила, тем яснее понимала, что когда-нибудь это с ней случится. Вот, может быть, зачем ей был нужен васька, а вовсе не затем, чтобы подарить дом еще одному живому существу.

3

Василий Иванович обжился у них довольно быстро. Больше всего он был похож на Акакия Акакиевича. Но и прожив у них первый месяц, после которого полагалось посетить васятник и предъявить подопечного для собеседования и осмотра; и оставшись на второй; и прожив первые полгода, во время которых к присутствию васьки привыкли даже гости, – Василий Иванович не обретал той вальяжности, что была у васьки Петьки, и не научился свободно садиться за общий стол. Он по-прежнему деликатничал, ел мало, просился выполнить какое-нибудь поручение, а вернувшись из магазина с хлебом, предъявлял всю сдачу до копейки, как будто кто-нибудь его подозревал. С этим ничего нельзя было сделать – он все время чувствовал себя в чем-то виноватым.

Анька к нему очень привязалась, а после полугода, пожалуй, и полюбила. Она никогда еще не видела столь деликатного, беспомощного и зависимого существа. Василий Иванович по-прежнему трогательно благодарил за каждое яблоко, которое она ему давала; провожал ее в школу и встречал оттуда – свои васьки были у многих, но никто не умел так радоваться появлению хозяина, как Василий Иванович. Он ходил с ней в кино и многое объяснял, если она не понимала. Познания Василия Ивановича были хаотичны, но разносторонни. Больше всего он знал об инженерном деле, но исключительно теоретически, поскольку сам не мог завернуть шурупа. Отец провел с ним несколько уроков по заколачиванию гвоздей, но все гвозди у Василия Ивановича гнулись, да и по пальцам он попадал с редким постоянством. Отец оставил эти попытки – не затем брали.

О себе Василий Иванович рассказывал скупо. Анька поняла только, что у него были жена и сын и что, когда у Василия Ивановича проявился синдром Василенко, то есть началась тяга к беспорядочным скитаниям и пропала память о повседневных обязанностях, ему было лет тридцать с небольшим.

– Мальчик был, да, – мечтательно говорил Василий Иванович. – Мальчик Мишенька. Я лодку ему делал.

– Вы умеете лодку, Василий Иванович?

– Когда-то умел, Аня, когда-то. Сейчас не сумел бы, наверное.

– Почему же вы ушли?! – в который раз спрашивала Анька. Она готова была услышать что угодно – страшную историю о тюрьме, или о квартире, отобранной обманом, или о государстве, которое подло засудило Василия Ивановича из-за отсутствия прописки, – но у него все было не так, как рассказывали в передачах другие васьки. Он ушел как-то вдруг, на ровном месте.

– А почему уходят? – переспрашивал в ответ Василий Иванович. – Ты много-то не слушай, когда говорят, что это из-за тюрьмы все или квартиру отобрали. Просто чувствуешь вдруг, что надо уйти. Ну и уходишь.

– Это болезнь?

– Болезнь, наверное, – говорил Василий Иванович. – Медики если говорят, то им видней. Меня тоже все спрашивали в приюте: почему ушел? А что я скажу? Я не помню даже, как ушел. Иногда помнят, а чаще не помнят люди. Меня, говорят, в Иркутске нашли. А как я попал в Иркутск, ежели в Москве жил? Меня потому и в Москву в приют отправили, что я про Москву-то помнил. Только адреса не помню. Но квартира похожая была, да, и вид похожий. Тоже на краю города где-то. Мне снится иногда, так живо снится, что вот хоть сейчас вспомню. Иногда кажется, что жену Оля звали. А иногда не знаю. Потом приснилось однажды: Сиреневый бульвар. Бывает, снова снится. Я очень хотел бы поехать на Сиреневый бульвар, посмотреть. Вдруг вспомню. Но это далеко, наверное.

– Почему?! – загорелась Анька. – Давайте поедем на Сиреневый бульвар!

Сиреневый бульвар располагался неподалеку от метро «Измайлово». Они выбрались туда в мягкий, серый весенний день. Был май, только что прошел дождь, светлые капли его скатывались по листьям. Василий Иванович прошел вдоль всего Сиреневого бульвара, но ничего не узнал. Анька специально завела его во двор – обычный московский двор со скрипучими качелями, – и он постоял там, около качелей и клумбы с недавно проклюнувшимися острыми ирисами. Он даже зажмурился от блаженства, вдыхая запахи, но ничего знакомого не обнаружил.

– Просто так приснилось, наверное, – сказал он. – Красивое название.

Во двор вышел мальчик с молодым сутулым васькой и принялся учить его играть в футбол. Васьки кивнули друг другу и обменялись чуть слышным приветствием, которого Анька не поняла.

– Что вы ему сказали, Василий Иванович? – спросила она по дороге в метро.

– Кому?

– А там был еще один ва… в смысле там помните, мальчик вышел с другим человеком и вы с ним поздоровались?

– Ну, сказал «здрасьте», – немного смутившись, признался Василий Иванович.

– А мне послышалось что-то вроде «кусок»… «кулок»…

– Да так, не помню. Может, «дружок»? Или «браток»?

У Василия Ивановича не было памяти даже на самые простые вещи.

Глава третья

1

Каждое утро Василия Ивановича надо было выводить гулять. Вообще-то он был не собака, чтобы ежедневно его выгуливать, но, во-первых, ему при его слабости полезны были прогулки, а во-вторых, Аньке при ее слабости они были просто-таки необходимы. Поскольку выгнать ее из дома на свежий воздух, оторвав от книжки или компьютерной игры, не представлялось возможным, родители взяли с нее слово, что после обзаведения васькой она будет ежедневно с ним гулять, и слово приходилось держать.

В Москве многие гуляли с васьками, это было удобно – можно было зайти в магазин и навьючить на них сумку, или, допустим, припахать ваську для мытья машины, или попросить его присмотреть за детьми, пока родители судачат друг с другом в сквере. Васьки были, конечно, неважными наблюдателями и сторожами, но им так не хотелось обратно в приют, что они старались изо всех сил. Да и вообще, мода на васек укоренялась, за них даже начали платить пособие, «Русойл» в порядке благотворительности выплачивал единовременную стипендию семьям, где было больше одного васьки (за машек платили даже больше, поскольку машки труднее поддавались перевоспитанию) – поэтому в скверике рядом с Анькиным домом по утрам прогуливались не меньше пяти васек. Иногда случались инциденты – васьки дрались, но было это очень редко. Гораздо чаще они чинно здоровались, даже слегка раскланивались и тихо разговаривали между собой.

Иногда с ними заговаривали посторонние. Несколько раз Анька приметила одного и того же человека – невысокого, лысого, очень крепкого, с аккуратной рыжей бородкой и в очках. Он разговаривал с Василием Ивановичем подолгу и смотрел на него чрезвычайно уважительно.

– Вы с ним знакомы? – спросила Анька однажды.

– Нет, – поспешно сказал Василий Иванович, – он просто так приходит. У него в нашем приюте знакомый был. Ему интересно узнать, как там, вот и спрашивает.

– А вы знали этого его знакомого?

– Да не помню, – сказал Василий Иванович. – Я много кого знал. Он человек неплохой, ты не бойся.

Анька и не боялась, ей просто было непонятно, почему это с ее васькой разговаривает посторонний, да еще так уважительно. Она замечала, что лысый появляется не чаще раза в две недели и понемногу расспрашивает всех, но охотнее всего проводит время именно с Василием Ивановичем. Стоило Аньке подойти и прислушаться к разговору, лысый улыбался и нарочито громко спрашивал:

– Ну, а масла-то, масла сливочного дают?

– Дают, – кивал Василий Иванович с несколько искусственной басовитостью. – Обязательно, по утрам, а в выходные и по вечерам тоже.

– Ну, прекрасно. Я еще зайду.

– Василий Иванович, – сказала однажды Анька, – может, он хочет вас похитить?

Василий Иванович улыбнулся.

– Кому я нужен, Анечка? – спросил он, глядя на нее честными голубыми глазами.

– А тогда зачем?

– Я, знаешь, когда бродил, очень много выучил стихов, сказок, всяких прибауток… Он собиратель, так вот ему интересно.

– Собиратель? – Анька никогда не видела, чтобы собирали стихи и сказки.

– Да, специалист.

– Как Афанасьев?

– Вроде Афанасьева, да. Я же тебе рассказываю, вот и ему интересно.

– А откуда он знает?

– А он всех нас расспрашивает. Просто я побольше других помню.

И это было правдой. Сказок Василий Иванович знал великое множество, и именно за эти сказки Анька любила его больше всего. Можно даже сказать, что она без них уже не могла.

2

Это были очень странные сказки. Анька никогда не слышала ничего грустнее.

Он приходил по вечерам и робким, тихим голосом, но грамотными и словно давно сложенными фразами рассказывал бесконечную сагу об игрушках, которые остались в брошенном доме. Это была деревенская изба, из которой переехали хозяева. Им дали квартиру в городе. Дети забыли взять игрушки, потому что уже выросли, и игрушки жили в старом ящике. Когда хозяева съехали, плюшевый пес сумел отодвинуть крышку и выпустить остальных. Потом избу снесли, чтобы построить на этом месте новый квартал, и игрушки остались под дождем. Сначала они жили в картонной коробке, а потом наступила зима, в коробке стало холодно, и они пошли в город искать своих хозяев.

Анька старалась прятать зареванные глаза, чтобы родители не увидели и не подумали чего. Они обязательно устроили бы Василию Ивановичу серьезный втык за неправильные сказки. Их и так раздражало, что Анька плачет над книгами и жалеет даже бандитов, когда их убивают по телевизору. Им это казалось безволием, отсутствием нравственного стержня и много еще чем – отец в минуты гнева забывал, что ругает семиклассницу, и начинал употреблять всякие мудреные слова. Анька, впрочем, хорошо их понимала, поскольку прочитала много больше, чем полагалось по программе. Она знала, что родителям не нравится ее жалость, и самой ей, честно говоря, она тоже не слишком нравилась.

Сага об игрушках тянулась почти полгода. У всех в ней были свои характеры, своя речь, и Василий Иванович никогда не забывал, о чем говорилось в предыдущей серии. На это у него почему-то память была отличная. Правда, в его сказках почти ничего хорошего не происходило. Игрушки все время от кого-то убегали. Их пыталась арестовать милиция, их хотели присвоить жадные дети, а наиболее прилично выглядящую куклу одна жестокая девочка даже взяла к себе, но выбросила, когда кукла отказалась играть в ее жестокие игры. Еще там был бобренок, добрый дух того самого дома, который снесли. Этот бобренок хуже всего себя чувствовал во время скитаний, потому что его предназначение было – хранить очаг, а вне дома ему было очень страшно. Он все время просился в какой-нибудь дом и непременно принес бы этому дому счастье, но его никто не брал, потому что он был уже достаточно потертый. Наконец его взял какой-то мальчик, но бобренка выкинули родители. Тогда бобренок вернулся, потому что хотел отблагодарить мальчика, – но в доме в ту же ночь случился пожар. Бобренок уцелел, он не спал и успел сбежать, но дома у него теперь опять не было. Заодно дома лишился и мальчик, и бобренок обязательно спас бы его, но мальчик его не заметил. В общем, в этих сказках никто никого не находил, все со всеми умудрялись разминуться, и даже бывшие владельцы игрушек не узнали их, когда игрушки пришли наконец в их новый городской дом. Тут Анька засмеялась, потому что с самого начала ждала чего-то подобного. Когда слишком грустно – уже смешно.

– Это ты, Василий Иванович, пересолил, – сказала она. Как-никак ей было уже тринадцать лет, и она давно была с Василием Ивановичем на «ты».

– Взрослая стала, – обиженно сказал Василий Иванович, но тут же улыбнулся.

– Я теперь сама так умею. Я сначала не понимала, как это у тебя так грустно получается, а теперь сама могу. Хочешь, я тебе завтра расскажу сказку про бедный мячик, которого все во время футбола пинали, а он всех любил, но никому не мог про это сказать?

– Хорошая ты девочка, Анечка, – сказал Василий Иванович, но в душе, кажется, все равно несколько обиделся.

После саги об игрушках было еще несколько таких же печальных историй, в которых главные герои всегда были беспомощны и никогда ничего не могли сделать с торжествующим, наглым, сознающим себя злом. Зло приходило и отбирало, что ему нравилось, и никто не мог остановить его, и даже само оно не лопалось, как бывает в некоторых историях, а только росло и пухло, как на дрожжах, наслаждаясь абсолютной безнаказанностью. Бывало, в сказках не было зла, а только бесконечная грусть. Была история о мальчике, который побежал за разноцветной бабочкой и не вернулся, потому что бабочка увела его куда-то далеко-далеко, за каменную стену, а мама все ждала его у калитки и горевала, и плакала: «Ты опять заигрался, ты опять забегался и забыл про меня». Потом мальчик шел и шел вдоль каменной стены, рос, старел и возвращался к матери пожилым, усталым человеком, а она укладывала его спать и пела над ним. Эта сказка добила Аньку окончательно. Это было грустней и страшней, чем все, что рассказывал Василий Иванович про игрушки.

– Ты сам это сочинил, Василий Иванович? – спросила она.

– Нет, где же мне так сочинить. Это старая сказка, ее один из наших написал.

– Тоже из ва… из ваших?

– Нет, он не ходил, – понял Василий Иванович. – Не ходил, нет. Наши разные бывают. Но язык знал замечательно, он один так умел писать нашим языком.

– А у вас другой язык? – Анька даже перестала хлюпать.

– Немножко другой. Почти как обычный, только слова чуть иначе стоят.

– Это как же?

– Ну, вот так: «Людей так много, что существовать необязательно – без того найдется кому сделать необходимое и достойное».

– Ну и ничего особенного.

– Это только кажется. Спи, я тебе завтра еще расскажу, – и Василий Иванович, не слушая никаких просьб и уговоров, отправился к себе на кухню, где долго еще скрипел и кряхтел на старой кровати.

С этого дня он начал читать Аньке стихи на своем языке. В стихах этих почти все слова были как обычные, но другой была, если можно так выразиться, сама мелодия языка: слова стояли не прямо, в ряд, а как бы слегка под углом друг к другу, образуя изломанную, но единственно естественную линию. «И когда легла дубрава на конце глухом села, мы сказали „Небу слава“ и сожгли своих тела». Иногда это были довольно воинственные стихи, но и в них речь шла о поражении, о битве, в которой певец проиграл и теперь отпевал павших. «Чу, последний, догоняя, воин, дальнего вождя, крикнул: „Дам, о, князь, коня я – лишь беги от стрел дождя!“» О том, как воевали, не говорилось ни слова. «Это не наше», – коротко объяснял Василий Иванович.

– Откуда ты все эти стихи помнишь?

– Как же мне родной язык не помнить, – говорил Василий Иванович.

– Ну, скажи что-нибудь по-вашему!

– Подожди, будет время – скажу.

– Скажи: Анечка, девочка.

– Так ведь так и будет: Анечка, девочка. Слова все те же самые, только смысл иногда другой.

Этого Анька понять не могла и решила, что у Василия Ивановича в долгих скитаниях несколько, как говорили в школе, снесло крышу, – но древние песни ей нравились, а сказки у Василия Ивановича были лучше, чем у Афанасьева. Больше всего она любила историю про петушка и жерновцы.

– Что такое жерновцы, Василий Иванович? – спрашивала Анька.

– А это… ну, как бы… Завтра сделаем тебе, – пояснял он. И точно: на другой день по просьбе Василия Ивановича васька Леша с соседнего двора сделал ей деревянные жерновцы, такую меленку, которая вертелась, а от этого терлись друг о друга, перетирая в пыль невидимое зерно, две чурочки покрупней. Так вот, нашел петушок жерновцы, и для того, чтобы делать муку, не нуждались они ни в зерне, ни в ветре. Так и сыпалась сама собою мука, крутилась сама собой меленка, и была та меленка золотая, а сами жерновцы голубые. Ехал мимо злой барин немецкий, увидел жерновцы и отобрал. Почему барин был немецкий – Василий Иванович объяснить не мог.

– А в школе говорят, что всех иностранцев называли немцами, – сказала Анька.

– Нет, это ерунда. Немцы – это немцы. Ну, слушай. Полетел за барином петушок, сел на барские ворота и кричит: «Барин, барин! Отдай мои жерновцы, золотые, голубые!» Барин приказал кинуть петушка в колодец. Петушок сказал: «Носик, носик, пей воду!» Клювик выпил воду, петушок – видимо, весь раздувшись, но об этом сказка умалчивала – вспорхнул на барские ворота да как закричит: барин, барин, отдай мои жерновцы, золотые, голубые!

Приказал барин бросить его в печку, а тот закричал: «Носик, носик, лей воду!» Вся вода и вылилась, и погасло пламя, и барин, убоявшись таковой мощи сообразительного петушка, отдал ему жерновцы. Петушок опять победил не силой, а кротостью. Правда, по логике васькинских сказок петушок обязан был вернуться на пепелище – скажем, за это время барские холопья пожгли избу, а деда с бабой пустили по миру, так они и ходят, и ищут своего петушка, а он вечно скитается, не в силах их найти, чтобы отдать жерновцы. Анька стала рассказывать Василию Ивановичу этот свой вариант продолжения в сквере, где они как раз гуляли с жерновцами, – и васька Леша, который все это слышал, усмехнулся:

– Что, Василий Иванович, а славно ты девочку выучил. Еще чуть – и…

– Ладно вам, Леша, – сказал низкий веселый голос откуда-то сзади. Анька обернулась – и увидела лысого, очкастого.

– Это кто же такие жерновцы сделал? – сказал он, оглядывая Анькину игрушку.

– Это Леша, – тихо сказала Анька. – А кто вы? Я вас часто тут вижу.

– Это друг наш, это друг, – залопотал Василий Иванович, на глазах съежившись и почему-то испугавшись.

Анька не понимала, с какой стати он боится лысого. Вид у лысого был самый мирный, и разговаривал он с васьками почтительно – совсем не так, как некоторые тетки в подъезде.

– Я вас тоже давно приметил, Аня, – сказал лысый. – Я вам в следующий раз принесу соколок. Знаете, что такое соколок?

– Да я сам сделаю, – закивал Леша.

– Не знаю, – честно сказала Анька.

– Напрасно, очень интересная вещь. Такое как бы яблочко на блюдечке, слышали об этом? Но яблочко не простое, вроде волчка – так по кругу и бегает, удивительные штуки показывает. Сейчас почти уж и перевелись мастера-то. Не у всякого показывает, не всякий и видит.

Леша понурился, словно он-то как раз был не из мастеров.

– А как вас зовут? – спросила Анька.

– Зовут меня Петр Гуров, – сказал лысый. – И если я вам когда-нибудь понадоблюсь, то вот, – он вытащил визитку с фамилией и телефоном, без указания должности или адреса.

– Вы фольклорист? – выговорила Анька, гордясь знакомством с трудным словом.

– Иногда и фольклорист. В общем, завтра же принесу соколок.

Гуров не появился ни назавтра, ни через неделю, но ближе к осени, когда Аньке предстояло идти уже в восьмой класс, вдруг возник ниоткуда, по своему обыкновению. Он извлек из потрепанного портфеля деревянное блюдце, а потом – деревянный шар.

– Что, Василий Иванович, – сказал он ваське, смотревшему на него робко и уважительно. – Запустим?

Дело в том, что Анька прогуливалась на этот раз не одна, то есть не только с Василием Ивановичем, но и с двумя подругами. Василий Иванович на них покосился, но Гуров все понял.

– А что ж, нам посторонние не помеха. Здравствуйте, девочки. Я Анин приятель, правда, Аня?

Анька кивнула. Почему-то ей казалось, что Гуров человек неопасный.

– Вот и запустим соколок, пусть побегает да покажет чего, – сказал Гуров и ловко запустил шар по блюду.

Василий Иванович внезапно подобрался и пристально уставился на шар, хотя Анька ничего особенного не видела – бегает и бегает одна деревяшка по другой. Гуров между тем смотрел на Василия Ивановича пристально и даже как-то сердито, словно ожидал услышать от него неприятное.

– Ну и что видим, Василий Иванович? – спросил он с несколько нарочитой бодростью, когда шар остановился.

– Ничего почти не видим, – одними губами ответил Василий Иванович.

Девчонки прыснули, и Анька вместе с ними (за эту усмешку она долго корила себя потом – получалось, что она ненадолго предала Василия Ивановича).

– Ну а все-таки? – не отставал Гуров.

– Уходить надо, – пролепетал Василий Иванович.

– Ну, ну. Так уж сразу.

– Не сразу, – сказал Василий Иванович. – А больше не спрашивайте меня.

Глава четвертая

1

Вскоре после того единственного запуска соколка началась война, а вместе с ней то самое лавинное осыпание жизни, с которого Анька почувствовала себя взрослой. Она даже перестала на какое-то время всех жалеть, потому что жалости больше не хватало.

Собственно, ни о какой войне разговоров не было. Сначала вдруг кончилась стабилизация, о которой все время говорили по телевизору. Прекратилась она в одночасье, когда открыли флогистон. До того процветание было такое, что в страну стали возвращаться почти все уехавшие из нее. Их было много, и все они раскаялись и вернулись. Пускали охотно – на радостях-то почему не пустить? Больше всего народу возвращалось из Каганата. Некоторые из вернувшихся каялись по телевизору. Лица у них были при этом подозрительно веселые. Анька догадывалась, что на самом деле они не очень-то раскаиваются. Когда она сама за что-нибудь просила прощения у родителей, у нее никогда не было такого хорошего настроения.

Вероятно, они о чем-то догадывались. Потому что ехали в страну, где их не очень любили и даже устраивали против них демонстрации по случаю Дня народного единства или в другие праздники. И когда начался флогистон, а вскоре после него и война, эти раскаявшиеся возвращенцы оказались тем самым десантом, с которого начались боевые действия. Кое-какие ЖД, или ультралиберальные силы, оставались еще и в России. Они ждали только, когда начнется флогистон. Потом говорили, что именно ЖД и изобрели этот отвратительный миф. В школе всегда учили, что флогистона не бывает; химичка подробно объяснила, что флогистон – вражеская выдумка, что формула его содержит множество ошибок и что никаких универсальных горючих веществ, которые могли бы заменить нефть, нет в природе. Однако враги России как-то так умудрились поставить дело, что на выдуманном газе работала вся мировая промышленность. Теперь нефть нельзя было продавать, а больше в России ничего толком не умели. Скоро появились нефтяные продукты, стали закрываться предприятия, отец боялся потерять работу и ходил мрачнее тучи, но вовремя успел перепрыгнуть из своей газеты в «Русойл». Там он писал рекламные тексты про нефтяную колбасу и нефтяное масло, продуктов ему на пробу давали достаточно, и их даже можно было есть, хотя живот потом болел страшно. Василий Иванович окончательно затих, не рассказывал сказок и всем своим видом старался показать, как благодарен за корм и крышу: в семье и так денег нет, а тут еще ваську держать… Васек сдавали в васятники целыми партиями, и скоро государство не могло прокормить приюты: их закрывали, васек распускали, и они опять начинали ходить. К соседке Нелли Александровне зашел васька Леша – оборванный и вонючий; их васятник закрыли, обратно он не просился, потому что у Нелли Александровны была больная старая мать и им самим есть было нечего. Он зашел просто попрощаться и сделать на прощание деревянный сувенир – два бородача на качелях. Почему-то почти все васьки любили этот сувенир и часто оставляли его хозяевам. Васьки утверждали, что он приносит счастье.

В октябре, когда все уже летело в тартарары, неожиданно появился Гуров. Анька гуляла одна, без Василия Ивановича, потому что его молчаливое и всегда грустное присутствие бывало ей теперь в тягость. Он хорошо это понимал и не мешал ей гулять в одиночестве. Анька шла по сухим листьям, шуршала ими и думала о том, что от снега осталось совсем немного. Гуров вышел к ней из-за ближайшего дерева. Он был строг и непривычно серьезен.

– Я хочу вас поблагодарить, Аня, – сказал он вместо «здравствуйте».

– За что? – спросила Анька. Ей было неловко называть взрослого человека вот так, без отчества, Петром.

– Вы очень хорошо относитесь к Василию Ивановичу. Знайте, это только благодаря вам ваши родители до сих пор не вернули его в приют.

– Они не собираются никуда его возвращать! – обиделась Анька за родителей.

– Я знаю. Но если бы не вы, обязательно собрались бы. Я хочу вас также поблагодарить за то, что вы взяли именно его. Я тогда обратил на вас самое серьезное внимание.

– Вас же там не было! – не поверила Анька.

– Там – не было, но в том приюте я бывал часто. И для меня очень важно, что Василий Иванович у хороших людей.

– Вы его сын?! – догадалась Анька. Василию Ивановичу было за пятьдесят, Гурову за тридцать, хоть и лысый, так что они вполне могли…

– Хорошо придумываете, Аня, – одобрил Гуров. – Нет, не сын, мы вообще не родственники. Василий Иванович, как вы понимаете, человек непростой. Он замечательный сказитель, и мне его судьба не безразлична.

– Но тогда… тогда почему… – начала Анька и осеклась.

– Почему я не взял его сам? – спокойно спросил Гуров. – Вы ведь это хотели сказать? Потому что я, видите ли, почти не живу дома. Много разъездов, работа такая. А постоянно таскать его с собой – выше моих сил. Вы, наверное, заметили, что он совершенно беспомощен в быту. Оставить его одного в квартире – значит почти наверняка убить.

– У него этот синдром… в самой крайней стадии? – Испугалась Анька.

– Я бы сказал, в самой высшей. Но не в синдроме дело. Забудьте про синдром. То, что с ним, – это не болезнь. Это особый склад характера, не более. И я рад, что вы с ним подружились. Теперь слушайте меня внимательно. Именно в этом человеке может оказаться спасение и для вас, и для всей вашей семьи.

Анька испугалась, и было отчего. Они были одни с Гуровым в скверике, где уже болезненно краснел холодный закат и быстро темнело.

– Наступают плохие времена, Аня, очень плохие. Вы сами это понимаете, и я хочу, чтобы у вас не было иллюзий. Страна при нынешнем правительстве никак не выдержит кризиса, и кончится дело войной. Мы сейчас никому особо не нужны, кроме одного нашего давнего врага, и враг этот обязательно воспользуется моментом. Поэтому война будет, что бы вам ни говорили в школе. Это будет не совсем обычная война. Ее никто не будет так называть. Но имейте в виду, все по-настоящему. И убивать будут, и врагов везде искать. Вам будет очень трудно сберечь Василия Ивановича. Может случиться всякое. Я не все время в Москве, говорю вам, поэтому от вас зависит очень многое. Пожалуйста, если что-то заметите, звоните сразу. Или мне, или вот, – он протянул ей клочок бумаги с телефоном и адресом. Анька мельком взглянула на адрес: Сиреневый бульвар.

– Да ведь мы там были, – еле выговорила она.

– Я знаю. Там живут верные люди, они помогут в случае чего. Берегите Василия Ивановича, Аня. Это очень важный человек. Мы с вами гадаем, а он все знает, только не обо всем говорит.

– А… чем все кончится?

– Да ничем, как обычно, – сказал Гуров и вдруг улыбнулся. – Вы же знаете, тут при всяком ужесточении бывает большая война. Или небольшая, неважно. Я не стану вам сейчас забивать голову ерундой. Моя задача одна: чтобы в этой войне погибло как можно меньше коренного населения. У меня, собственно, всегда такая задача. Василий Иванович – из самых главных представителей этого населения. Пусть вас не удивляет, что он васька. Васьки – непростые люди.

– Я поняла, – кивнула Анька.

– Я понял, что вы поняли. Кстати, откуда родом ваши родители?

– Папа из Москвы, мама из Саратова. А что?

– Ничего, неважно. Вы каких-то хороших корней. Аболок на потолок, косолоток на позолоток? 

– Чего? – испугалась Анька.

– Ничего, присловье такое. Я же фольклорист. В общем, я очень прошу вас беречь Василия Ивановича, что бы ни случилось, Ладно?

Анька кивнула. 

– Слово даю.

– Я и так верю, – и Гуров, отступив за деревья, исчез, словно его и не было. Анька побежала домой.

А потом начались столкновения в центре, демонстрации, драки и самая настоящая война. Накануне все московские ЖД стремительно бежали из столицы – это у них было хорошо придумано, потому что в Москве была армия и милиция, здесь они еще кого-то слушались, а в остальной России, как оказалось, ни армии, ни милиции толком нет. Целые банды ЖД свободно хозяйничали почти по всем южным губерниям, где было тепло, и по северным, где была нефть; ЖД захватывали целые деревни, как сообщали радиоголоса, но в Москве стояли хорошие глушилки, и расслышать эти радиоголоса было почти невозможно. Анькин отец рассказывал ужасы. Сведения с остальных территорий поступали противоречивые и смутные. Бабушка из Саратова писала, что ЖД дважды входили в город, но их выбивали. Еще появились какие-то партизаны. Они все время взрывали железные дороги – думали, наверное, что, если взорвать, ЖД не доберутся до Москвы. Впрочем, на чьей стороне они действовали – никто не знал. Наверное, им просто нравилось взрывать дороги.

2

После голодной и холодной зимы, когда даже школа работала не каждый день, потому что учителям опять перестали платить, как в конце прошлого века, в эпоху дестабилизации, – родители впервые заговорили о том, чтобы сдать Василия Ивановича в приют. Анька подслушала этот разговор и ворвалась в родительскую комнату с криком и слезами. На этот раз обошлось, но не было никакой гарантии, что они не вернутся к этому разговору.

Анька превратилась к концу восьмого класса в высокую, стройную и симпатичную девушку, только лицо у нее было нервное и тревожное. Она почти не плакала теперь, но все время боялась. Телевизор она старалась не смотреть – по нему не говорили ничего ужасного, но ужасное было очевидно без всяких сводок. Страна себе больше не принадлежала. Ни федералы, ни ЖД не знали, какая часть страны у них в руках. В Москве кое-что еще было, а в Саратове уже почти ничего. В программе «Время» показывали какие-то репортажи с посевной, но они были старые, явно прошлогодние – Анька их помнила, у нее была фотографическая память.

Гуров объявился к началу июня. Он похудел, сбрил бороду и уже не улыбался. На этот раз он не стал подкарауливать Аньку в скверике, а заявился прямо домой: где только адрес взял?

– Здравствуйте, Вячеслав Викторович, здравствуйте, Марина Андреевна, – поздоровался он с Анькиными родителями. – Можно позвать Василия Ивановича? Разговор и его касается.

– С кем имею честь? – напряженно спросил отец.

– Гуров Петр Антонович, инспектор Генерального штаба, – Гуров показал красную книжечку с орлом. Вот какой он был, оказывается, фольклорист.

– Чем обязаны? – так же напряженно спросил отец.

– Прежде всего я очень вас прошу никому не рассказывать об этом визите, – сказал Гуров. – Я существенно нарушаю должностные полномочия, навещая вас. Но ничего не поделаешь, ситуация критическая. На следующей неделе в стране будет введен план «Антициклон». Начинается масштабная зачистка. Всех так называемых васек отловят, вывезут из города и… – Гуров сглотнул, – …и, по моим сведениям, уничтожат.

Все оглянулись на Василия Ивановича. Он был очень бледен, но спокоен.

– Я не думаю, что вы сможете спрятать Василия Ивановича, и не уверен, что захотите этого. Я могу забрать его сейчас и приехал именно за этим. Если вы к нему привязались, простите меня.

– Я знал, – тихо сказал Василий Иванович.

– Давно знали? – вскинулся Гуров.

– Соколок, – ответил Василий Иванович.

– И молчали?! – укоризненно спросил Гуров.

– Что говорить, коли ничего не сделаешь. Я не поеду с вами, Петр Антонович.

– Почему?!

– Я знаю, куда мне надо. Я в Алабино пойду.

– В Алабине опасно, Василий Иванович.

– Давно там не опасно, врут все. Наших много там.

– Но почему? В конце концов, я собираюсь в Дегунино. В июле, я там бываю часто…

– Вы меня не трогайте, других спасайте. О них-то никто не позаботится, а обо мне есть кому.

– Василий Иванович, поймите, – Гуров даже прижал к груди короткие ручки. Ни на Аньку, ни на Анькиных родителей он не обращал теперь ни малейшего внимания. – Поймите, что вами рисковать невозможно, таких, как вы, у нас раз и обчелся…

– Мне ничего не будет, – сказал Василий Иванович с непривычной твердостью. – Мне они никогда ничего не сделают. А вам надо остальными заняться. Я все равно с вами не поеду, потому что есть еще неделя. Я за эту неделю три-четыре города успею обойти, всем скажу.

– Я уже работаю, люди предупреждены…

– Всех-то вы не предупредите. Да не все вас и послушают. А меня послушают, я как-никак им свой брат. Пойду, скажу. Я и чувствовал, что пора, но думал – может, мерещится… Вы же знаете, у меня с решениями трудно…

– Знаю.

– Но одно мое решение твердо, – сказал Василий Иванович. – Мной не занимайтесь, другими занимайтесь. Благословение мое вам на это, а чтобы со мной возиться – нет вам моего благословения. Спасибо, что предупредили, Петр Антоныч. Не забуду.

– Я и не ждал от вас другого, – после паузы сказал Гуров. – Не было такого, чтобы человек вашего склада позаботился о себе.

– Было, – горько сказал Василий Иванович. – Всяко было, но больше не будет.

– Василий Иванович, – с тоской проговорил Гуров. – Вы же беспомощны, простите меня…

– В чем беспомощен, а в чем и нет. Ходить – много ума не надо. Двадцать лет ходил, еще похожу. Поезжайте, Петр Антонович, у вас дел много. Я о себе позабочусь.

Гуров рассеянно оглядел Аньку и родителей, словно не понимая, зачем они, и стремительно вышел. Некоторое время все в оцепенении молчали.

– Пойду я собираться, – сказал Василий Иванович. Он был по-прежнему бледен, но руки у него не дрожали, голос тоже, он даже как-то выпрямился.

– Никуда ты не пойдешь, Василий Иванович, – твердо сказала Анька. – У нас есть куда тебя спрятать.

– Меня-то ты спрячешь, а остальным кто скажет?

– Можно, наверное, написать им или позвонить, – не сдавалась Анька.

– Да, по мобильному. У каждого васьки мобильник, – усмехнулся Василий Иванович. – Нет, Анечка, тут надо по-старому. Своими ногами, своим голосом. Полетел соколок, не догонишь. Завтра соберусь, послезавтра уйду.

– Подождите, Василий Иванович, – сказал отец. – Что за глупости? Что за уничтожение, какой-то человек из генштаба, темные слухи… Неужели вы верите, что кого-то будут… уничтожать?

– Что ж не верить, – сказал Василий Иванович. – Прокормить не могут, так уж конечно, уничтожать. Варяги – они как? Они народ жалостливый. Они, если прокормить не могут, всегда убивают. Сказки наши любят. Слезливый народ. А когда жрать нечего – так и убьют, опять же из жалости.

– Варяги? – переспросила мать.

– Ну, русы, – объяснил Василий Иванович. – Да как хотите назовите. Ладно, спасибо вам за все. Пойду я собираться.

И отправился на кухню, где под старой Анькиной кроватью все эти два года лежал в неизменной готовности его синий рюкзачок.

3

Следующая ночь была дождливая, сырая и холодная. Анька рано легла спать, сославшись на головную боль. Василий Иванович с ней попрощался и сказал, что уйдет ближе к утру, когда на улицах не останется даже случайных прохожих, да и милиция расползется греться. Кажется, он все понял, поэтому прощался с Анькой тихо и сдержанно, словно понарошку.

– Как так можно? – шепотом стонала мать. – Ребенок успел привязаться к нему, это же больше, чем собаку потерять…

– Он вернется, все это глупости, – повторял отец. – Какая зачистка, какое уничтожение? Я бы знал… Лично мне этот Гуров не внушает никакого доверия.

– А генштаб?!

– Мало ли подделок. Я тебе за час три таких наклепаю. Ты скажи, ты Василию Ивановичу с собой еды положила?

– Положила… Бутерброды там, термос я ему отдала…

– Зачем ему термос?! – взвился отец. – Ты бы лучше яблок там, хоть витамин какой-то…

Анька лежала под одеялом, не раздеваясь. Не то чтобы она боялась заснуть, но просто вылезать из-под теплого одеяла ночью неприятно. Лучше уж в одежде. Она никогда еще не выходила из дома по ночам. Все-таки ей было всего четырнадцать.

– Ну, вы ложитесь. Мне так спокойнее будет, – сказал Василий Иванович.

Отец и мать ушли к себе. Анька знала, что они не спят, но к трем часам ночи, надеялась она, заснут. До трех она читала под одеялом при помощи фонарика. Книжка была дурацкая, приключенческая, – этим она никогда не увлекалась. В четверть четвертого послышались шаги в коридоре. Василий Иванович встал и тихо пошел к дверям. Вскоре щелкнул замок – это Василий Иванович закрыл за собой дверь. Анька мысленно сосчитала до двадцати, вскочила, подхватила школьную сумку, куда с вечера сложила все необходимое, и выскользнула за ним.

Она догнала его уже в подъезде. Шел дождь, размывая классики во дворе. Василий Иванович стоял у подъезда – то ли ждал ее, то ли не знал, куда пойти. Все-таки отвык скитаться за два года.

– Что ж ты, Василий Иванович? – тихо сказала Анька, тронув его за плечо. – Или думал, что я тебя одного отпущу? После всех твоих сказок-то?

– Анька! – залепетал Василий Иванович. – Живо домой, я кому говорю!

– Мне, мне говоришь. Пошли, что ли?

– Вот хитрая какая! – прошептал Василий Иванович. – Ты думала, я всех перебужу дома, да? Потому и дождалась, пока выйду?

– Умный ты, Василий Иванович, – уважительно сказала Анька. – Но я тоже, видишь, не совсем деревянная.

– Ну, попрощались, и хорошо. У меня сердце болело, что не попрощаемся. Иди давай, видишь – дождь сыплет?

– У меня зонтик есть, – сказала Анька, только сейчас вспомнив о зонтике. Все-таки ей было тяжело уходить из дома, и она только сейчас поняла, что уходит отсюда в последний раз. Ну, пусть не в последний, но в любом случае надолго.

Она раскрыла зонт. Василий Иванович попытался перехватить его, чтобы держать над ней и над собою, но рукоятка выскользнула у него из руки, и зонт ветром понесло по двору. Анька еле догнала его.

– Вот видишь, – сказала она, запыхавшись. – Куда тебя одного отпускать, такого-то? Я до Алабина твоего тебя довезу, а там и вернусь. Нельзя же, чтобы тебя ловили, как бродягу. Понимаешь? А когда ты со мной, ты не бродяга, ты как бы меня сопровождаешь к родне в Саратов. Нормально? У меня и адрес бабушки записан, я у нее гостила однажды.

– Вот хитрая, – повторял Василий Иванович, и его мокрое лицо умильно морщилось. – Все придумала, все рассчитала… Что ж ты храбрая такая, Аня? Ты же знать не знаешь, какое оно – Алабино.

– Я тебя зато знаю, – просто сказала Анька. – Пошли, Василий Иванович. Где Алабино твое?

– Под Белгородом, – прошептал Василий Иванович.

– Вот и хорошо. Электричками поедем, так безопаснее. Я и денег взяла.

– Ах ты! – умилился Василий Иванович, но тут же посуровел. – Твои же решат, что я взял.

– Не решат, – сказала Анька. – Я записку оставила. Ну, скорей, а то вдруг они проснутся.

4

В электричке Анька задремала. Народу почти не было, только хмурый парень напротив исподлобья смотрел на нее. Василий Иванович явно боялся этого парня и отчего-то все время поджимал ноги, пряча их под скамейку.

Анька не понимала, почему парень так зол и почему Василий Иванович его боится. Это был обычный пьяный парень. Ну, не выспался, возвращается из каких-то гостей… Сиплый голос машиниста сказал, что поезд проследует до Тулы со всеми остановками, кроме Силикатной и Покровского. Анька свернулась калачиком и впервые за ночь провалилась в сон.

Проснулась она от того, что кто-то на нее навалился и, сопя, пытался раздвинуть ей ноги. Со сна она не сообразила, чего хочет от нее парень, который теперь сопел ей в лицо чесночным духом и лез то под свитер, то в штаны.

– Ааааа! – заорала Анька. – Спасите!

Вся надежда была на Василия Ивановича, но на Василия Ивановича в таких делах, прямо скажем, надежда была плохая. Он топтался рядом, воздевая руки к небу, и причитал: «Ах! Горе-то какое! Ах, Господи, что делается! Анечка! Анечка, что делать-то!»

– Кнопку! – взвизгнула Анька. – Кнопку нажми!

Она знала, что в электричках бывает экстренная связь с машинистом, но знала и то, что от этой связи нет никакого толку, не бросится же машинист в вагон, оставив управление поездом; а бригад милиции в поездах давно не было – все были брошены на отлов ЖД в Москве, в которой никаких ЖД давно уже не было, да и кавказцы как-то вдруг исчезли, словно тоже решили поучаствовать в войне.

– Ааа! – орала Анька, и никогда в жизни ей не было так страшно. Холод наполнял ее, холод и ужас, от которого руки и ноги отказывались повиноваться. Парень был тяжелый, навалился на нее всем телом, грязным губастым ртом залеплял ее рот, и она содрогалась от страха и гадливости. Она плохо представляла себе, что будет, но понимала, что сейчас это будет, и будет неотвратимо, потому что помочь некому. Ночью в электричках всегда помочь некому.

– Ааа! – так же визгливо, по-заячьи, кричал со слезами в голосе Василий Иванович. – Анечка, детонька, что делается!

Он пытался хватать парня за руки, за скользкий плащ, – но тот ногой отшвырнул Василия Ивановича, и несчастный васька, пролетев полвагона, рухнул в проход.

Аньку спасло только то, что на остановке в вагон вошел рослый мужчина средних лет. Мгновенно поняв, что происходит, – часто, наверное, ездил в электричках, – он схватил парня за шиворот, поднял и без церемоний врезал в челюсть. Парень повалился, но тут же вскочил; новый пассажир встретил его ударом в нос. Парень понял, что дело нешуточное, и побежал. Пассажир погнался было за ним, но оглянулся – и понял, что помочь Аньке сейчас важней, чем настигать несостоявшегося насильника.

– Цела? – спросил он.

– Цела, – дрожащим голосом ответила Анька, кое-как прикрываясь растерзанным свитером.

– Что ж ты одна в поезде в такое время? – укоризненно сказал пассажир.

– Я не одна, – сказала Анька. – Я с дедушкой.

– Дедушка… Много толку от твоего дедушки! – сказал пассажир, вынимая термос. – На, глотни. Вставай, дедушка. Сам-то цел?

– Я-то цел, – пролепетал Василий Иванович.

– Василий Иванович, – сказала Анька, все еще дрожа. – Выйдем в тамбур…

Васька поплелся за ней. Светало. Рассвет был дождливый, мутный и серый. За окном тянулись сизые капустные поля.

– Что ж ты так, Василий Иванович? – сказала Анька. Она впервые разговаривала со своим васькой так резко.

– Анечка, – залепетал он, – я потому и хотел один… Одному мне не страшно, а с тобой что хочешь сделают… Что же я могу, Анечка? Я не умею этого, Анечка…

– Это что же, – догадалась она, – мне от тебя никакой защиты, так? Это, значит, мне тебя защищать?

– Зачем защищать, Анечка, – лопотал он, – мне-то что сделается…

– Эх, Василий Иванович, – сказала Анька со взрослой горечью в голосе. – Трудно нам с тобой будет, милый друг.

– Трудно, трудно, – закивал Василий Иванович. – Возвращайся, Анечка…

– Да куда уж теперь, – сказала Анька и пошла обратно в вагон – благодарить нового пассажира и пить кофе из его термоса. Она, впрочем, не забывала оглядываться на тамбур, чтобы Василий Иванович не сбежал.

Он и не думал бежать. Он стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и беззвучно шевелил губами. Анька ничего не слышала. Она пила кофе из жестяной крышки и со, стыдом чувствовала, что не может унять дрожи. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно.

– Не одна в поле дороженька,

Не одна колокольная, –

тихонько мычал Василий Иванович, обливаясь слезами. –

Не одна в поле дороженька,

Не одна подневольная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна баламутная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна бесприютная…

Ну вот, все и поехали. Чух-чух-чух.

Не одна в поле дороженька,

Не одна беспечальная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна безначальная.

Не одна в поле дороженька,

Не одна бессердечная,

Не одна в поле дороженька,

Не одна бесконечная.

Книга вторая