– Ну, мне-то не ври, – сказал Гуров. – Или сама не чувствуешь?
– Я чувствую, что земля встала, – ответила Аша, и в наступившей тишине слова эти прозвучали внятно, властно и страшно. Гуров вгляделся в ее лицо. Она могла и лукавить, но если не лукавила, все обстояло хуже, чем он мог предполагать. Гуров все же был не из рода земледельцев, а потому что-то мог и упустить. Если земля встанет, срок и правда близок, и тут уж не в Аше дело.
– Ну уж и встала, – произнес он. – Голову-то мне не морочь, словами не бросайся.
– Мы такими словами не бросаемся. Скоро сам поймешь. Слышал, как гудит?
– Она всегда гудит, это ты раньше не слыхала. В тягости все чувства обострены, или не знаешь?
– Нет, то другое. Я слышу. Может, сегодня уже увидишь. По ночам дрожит.
– Это ты по ночам дрожишь!
– Я спорить не буду, – устало сказала она. – Все потом поймешь.
– Да хватит тебе! – вспылил Гуров. – Не про землю речь! Ты сама знаешь: твоему ребенку быть нельзя. Земля встанет, не встанет – про то не нам с тобой знать. А если твой родится, тут никому не жить.
– И что он сделает?
– Не знаю, что сделает, знаю, что от него пойдет начало. А я для того живу, чтобы начало не началось, это пост мой, как у тебя кусты растить, а у странников ходить, а у теберяков теберить, а у чернецов чернить, а у бахарей баять, и я свое сделаю.
– Делай, – усмехнулась она.
– И сделаю, – спокойно сказал Гуров. – Но я ведь не северный и не южный. – Он назвал захватчиков их коренными, горькими именами, самыми черными словами в родном языке. – Мне, знаешь, не праздник – людей мучить. Своих особенно.
– Так и не мучай.
– И рад бы. Что ж я, не знаю? Ты мать. Но пойми и то, что ничего ведь не будет, ничего и никого. И тебя не будет.
– Не верю, – сказала Аша.
– Тут уж верь не верь, а мне видней.
– Что тебе видней? Что ты знаешь?
– Ты знаешь свое, а я свое. Нельзя тебе родить. От кого другого, потом, как хочешь, – от него нельзя.
– Если его сейчас вытравить, я никогда потом не рожу.
– Ну, не ври. Эти-то вещи вы умеете.
– Больше того, что человек может, никто не умеет. Хватит, я тебе говорю. Или ты меня убьешь, или я рожу.
– Да тебя-то мне зачем убивать? – усмехнулся Гуров. – Я не тебя убью. Где ж видано – своих-то. Я северянина твоего убью.
Он рассчитывал поразить ее этим, но либо она очень хорошо владела собой (сильные волки из древних сибирских родов умеют прятать чувства), либо ей и в самом деле ничто уже не было важно, кроме судьбы ее ребенка.
– Где ты его найдешь-то, – сказала она спокойно.
– Ладно, не дури, я знаю, что он с тобой.
– Был со мной, весь вышел, – сказала Аша. – Он к южанам побежал, у них будет убежища просить. Свои-то ему не простят.
– Так его и южане не возьмут.
– Пока взяли. Для телевизора снимали, как каялся. Он к ним пойдет, а я дальше.
– Куда?
– Мне мои сказали, в Дегунине, что пусть уйду.
– Не ври! – прикрикнул Гуров. – Не могли они тебе такого сказать. Им-то откуда знать, они не сторожа!
– Ничего, тоже волки.
– Не всякий волк знает! Ты что ж думаешь, уйдешь, родишь, ничего не будет?
– Если и будет, то не от меня. Земля встала, говорю тебе.
– Ну вот что, – сказал Гуров. – Встала земля, не встала – спорить не буду с тобой. Но если встала – значит, сама понимаешь: далеко зашло. Пугать не буду, вижу, ты не пугливая. Но подумай хоть раз: тебе что ж, никого не жалко?
– Кого тут жалеть? Северян с южанами?
– Дегунино жалеть. Баб, мужиков.
– Баб-то? Это которые всем огурчика предлагают, кто ни войди? Мужиков, которые дорогу строят, по кольцу ездить? Что жалеть? Ты сам жалеешь?
– Жалею, – сказал Гуров.
– А я не жалею. Темно живем, света не видим, сами как трава. Не хочу больше.
– А, – кивнул Гуров. – Ну, тогда понятно. Надоело, значит?
– Давно надоело. Всем надоело. Сколько можно? Конца не видно.
– Будет конец, – сказал Гуров. – Дождешься.
– Может, и дождусь.
Это было сказано без вызова, очень тихо, но очень твердо.
– Да тогда ведь и ребенку твоему конец, – так же тихо сказал Гуров. За деревней, в поле, грохнуло. Явно танки, понял инспектор. Смотри ты, как все серьезно. Северяне свои давно продали, а у этих осталось еще. Грамотные ребята, никого не пожалеют.
– Ребенка я заберу, – сказала она. – Мы уйдем, не бойся, сторож.
– Не уйдешь.
– Уйду. Я слово знаю.
– Таких слов, какие я знаю, ты и слыхом не слыхивала.
– Что, спробуем? – сказала она.
– Поиграть захотелось?
– Зачем поиграть. Я так сказать могу, что будет мне дорога отсюда до самых гор, и уйду.
– Смотри, землю разбудишь.
– Земля и так проснулась.
Именно при этих ее словах в трех километрах от избы земля расступилась перед хазарским отрядом – двух батальонов как не было, выплюнулись за двадцать верст.
Не сказать, чтобы Гуров ничего не чувствовал. Он чувствовал, и даже очень, – но на то нам и воля, чтобы держать себя в руках. Сильна девочка, подумал он, сильна, и зря я недооценил ее. Сибирь есть Сибирь. Надо кончать с этим делом, и быстро. Последняя попытка, и довольно. Пока еще в ней говорит только ее собственная сила, но будет час – и добавится сила ребенка, что растет с каждым днем, с каждой минутой.
– Землю-то не жалко тебе? – сказал он. – Мертвое место здесь будет, пустое место.
– Землю жалко, – сказала она и заплакала. Но и в слезах ее Гуров не почувствовал слабости – и понял, что не сдвинул ее ни на шаг.
– Эх, – сказал он горько, – не так бы нам встретиться, волчица. Мы с тобой могли бы неплохие дела делать…
– Не могли бы, – ответила Аша. – Не хочу твои дела делать, не хочу одних зверей на других натравливать. Не хочу длить. Сама не буду и тебе не дам.
– Ну, смотри, – сказал Гуров. – Защищать тебя некому. Тетка твоя ушла, я знаю. Я за Дегунином слежу.
Аша молча кивнула.
Гуров знал, что не отступит, и знал, что деваться им обоим некуда. Она была девушка серьезная и ставила его перед выбором с решительностью умной волчицы: хочешь спасать свой мир – убивай меня, сама не поддамся. Пистолет был при нем. Страшно сказать, он никогда еще не стрелял в людей.
Плоскорылов ворвался в избу именно в этот момент. Он не мог упустить случая: Гуров должен был видеть, что капитан-иерей сражается в первых рядах.
– Инспектор! – крикнул он, размахивая гранатой. – Вы в опасности?
Гуров окинул его таким взглядом, что более впечатлительный персонаж растаял бы в воздухе.
– Ты что здесь делаешь? – спросил он тихо.
– Вашу жизнь, инспектор… спасаю вашу жизнь… вы в опасности… кругом ЖД…
– Пошел на х…! – заорал Гуров, и западный ветер пролетел по Дегунину тяжелой холодной птицей.
– Инспектор… – попятился Плоскорылов. Он и вышел бы из комнаты, но сзади его вдруг похлопали по плечу.
– Тихо, тихо, капитан. Не спешите. Поговорим. Это был Эверштейн, взявшийся непонятно откуда.
– Ба, Гурион! – воскликнул он. – Какая встреча! Контрразведка и тут впереди. Но уж этого вы не трогайте, не трогайте. Этот – мой.
Плоскорылов дрожал и покрывался крупным потом.
– Как это вы его выцепили? – без умолку трещал Эверштейн. – Я и мечтать не мог о такой удаче. Ну, думаю, этот-то мне никогда не дастся! Я ведь могу добраться только до тех, кто в бою, а патриотические мыслители всегда в обозе. Много, много про него наслышан. И как он при пытках любил присутствовать, и пленных расстреливал, и своих мог… Колоритнейший персонаж! Да, Плоскорылов, гранатку-то отдайте. Отдайте, нечего. Все равно не взорвется. Во-первых, не умеете, а во-вторых, небоевая.
– Она боевая! – завизжал Плоскорылов.
– Бросьте, бросьте. Боевое – вот, это настоящее, оно действительно стреляет. – Он достал маленький хазарский пистолетик, прекрасное боевое оружие, мечту офицера. – Давайте ваш муляж, и нечего.
Поджимаясь, словно прикосновения хазара способны были отравить его, Плоскорылов отдал гранату.
– То-то же. А чего это вы со своими в бой пошли? Я видел, конечно, как вас солдатики прикрывали, – не боялись вы, Плоскорылов, что вас свои пристрелят? Вас же страшно любят в войсках, идеолог гребаный.
– Что вы знаете о войсках! – взвизгнул Плоскорылов. Он уже понял, что Эверштейн сразу не убьет, сначала поглумится. На богфаке учили: кто хочет убить, убивает сразу.
– Знаю, – сказал он. – Знаю больше чем достаточно. Удивительный народ – все никак не пойму, почему они не повернут оружие против начальства? Впрочем, это детали. Что ж вы, Плоскорылов, по избам отсиживаетесь во время боя? Ваши там уже побежали, а вы решили в погребе закрепиться?
– Я охраняю жизнь инспектора Гурова! – гордо сказал Плоскорылов.
– Похвально, похвально. Инспектор Гуров – наш человек, охрана его жизни вам зачтется.
Плоскорылов побелел еще раньше, поэтому теперь посерел.
– Петя, это правда? – спросил он с надрывом.
– Неправда, – спокойно сказал Гуров. – Вы, Миша, зря перед ним так распространяетесь.
– Думаете, кому-нибудь успеет рассказать? – улыбнулся Эверштейн. – Дудки. Вы меня, Гурион, плохо знаете. Я за иереем слежу с довойны. Интересный малый. Я его ЖД читал – прямо поэма. Так расписывал наше будущее четвертование на Красной площади – я плакал! Говорил, что пусть мы только сунемся. Лично, лично! Зубами будет грызть! Ну и вот, мы и сунулись. А, Плоскорылов? Что делать будем? Молиться или деньги предлагать?
Плоскорылов молча трясся, перебегая глазами с Гурова на Эверштейна.
– Деревня, кстати, за нами, – бросил Эверштейн. – Генеральное сражение проиграно блистательно. Вас уже земля не терпит – Дресва в ясный день из берегов вышла.
– Около заухало? (Твои дела?) – быстро спросил Гуров у Аши.
– Не я, – покачала она головой.
– Но не я же!
– Говорила я тебе – земля встает.
– Э, э! – заинтересовался Эверштейн, не опуская, однако пистолета, направленного в живот Плоскорылову. – Что еще заухало?