Вот версия моей собеседницы. Она ошеломлена смертью миссис Унтель и не представляет, что могло произойти.
– А в промежутке вы от нее не получали никаких известий?
– Получала. Сегодня днем от нее пришло письмо. Она потребовала от меня пятьдесят тысяч долларов в обмен на ребенка, и я поехала в студию, чтобы получить их у мужа.
Теперь моя очередь валять дурака. Я слегка теряю педали, как сказал бы Шарпини49.
Итак, что же получается, если я все верно изложил? Мамаша Sнтель три дня назад в Орли дает себя увезти. Без всяких подозрений она следует за похитителем, кузеном из «Шейпа». Затем она замечает, что ее обвели вокруг пальца, и, воспользовавшись остановкой у светофора, сбегает. Вместо того чтобы вернуться в аэропорт или в свой отель, старуха прячется... Она пишет письмо, в котором требует выкуп в деньгах, в то время как похищение осуществляется ради морального удовлетворения... А затем она топится... «Дерьмо!» – сказал бы Юбю50. Я же не знаю, что и думать.
Появление Толстяка, опустошенного сном, напоминает мне о другой стороне вопроса.
– А другая женщина? Та, первая, которую ваши люди захватили по ошибке?
– Она возвратилась назад, и ее засекли. Она сказала Эстелле, что имеет отношение к полиции.
– Через супружество, это верно, – заявляю я.
– Что происходит? – спрашивает Опухший, ковыряя в зубах вязальной спицей Фелиции.
– Послушай, оставь нас! – прерываю я его.
Он извлекает из какого-то дырявого зуба невероятные вещи.
– Что сделала Эстелла?
– Она предупредила Стива, моего кузена... И они отвезли ее в укромное место, спрятав до тех пор, пока мне вернут моего Джими.
– Где это?
– Не знаю... Думаю, это Сен-Жермен-ан-Лей! Я встаю, ощущая мурашки в ногах.
– Хорошо. Сейчас вы позвоните отсюда вашему кузену и скажете ему, что ребенок найден и что он должен доставить в наше распоряжение свою пансионерку. Вы поедете с ним туда, где она пребывает. В течение этого времени Джими будет находиться под присмотром моей матери. Не беспокойтесь, он здесь в полной безопасности.
Итак, за работу... Мы еще не до конца разобрались в этой мешанине...
После того как миссис Лавми позвонила своему кузену, я вновь беру ее в руки, чтобы пополнить информацию.
– Все в порядке?
– Да... Я хотела бы знать, месье, будет ли все это иметь нежелательные последствия?
– Хм... это зависит... Требование выкупа при вас? Она открывает сумочку. Вынимает свою пудреницу. Внутри перламутровой коробочки, под пуховкой, находится листок бумаги. Он написан по-английски печатными буквами.
– Переведите! Она читает:
"Если вы хотите найти того, кого вы знаете, передайте пятьдесят тысяч долларов на добрые дела для искупления ваших грехов. Я предупрежу одну религиозную конгрегацию о вашем даре. Она пришлет кого-нибудь к вечеру, чтобы его забрать. После того как я получу информацию, что условие выполнено, я вам позвоню и скажу, где находится Дж.
– Я сделала несколько дословный перевод, – извиняется моя собеседница.
Я размышляю. Толстяк волнуется. После того как он узнал, что его китообразная половина пребывает в добром здравии и что скоро будет возвращена в территориальные воды, он не находит себе места.
– Едем, да! – громыхает он. – Ну и хорош же я, заставляя томитьс бедную маленькую Берту! Все эти американские красотки, класть я на них хотел...
– Мадам Лавми, – прерываю я его, – как только этот индивидуум получит свою часть охотничьей добычи, сразу возвращайтесь в свой отель. Я буду вас там ожидать. Вашего ребенка вы заберете, когда все будет закончено.
Когда Толстяк и мама Джими удалились, я обращаюсь к Фелиции:
– Что ты обо всем этом думаешь, ма? У моей славной мамы наметанный и надежный, как тюремная решетка, глаз.
– Я рада, что ничего плохого не случилось с мадам Берюрье. Рада также, что эта бедная женщина нашла своего малыша... – И она крепко и долго обцеловывает мордашку ребенка.
– А эта миссис Унтель, что ты скажешь о ней?
– Откровенно говоря, я думаю, что она сумасшедшая...
– Я тоже. Ее поведение экстравагантно. Когда ее взяли, она, должно быть, решила, что имеет дело с полицейскими. Чтобы избежать скандала, она бросилась в воду, но прежде она захотела привести к покаянию жену Лавми. Эти пятьдесят тысяч долларов равнозначны трем «Отче наш» и трем «Богородице, радуйся!»
– Да, – соглашается тихим голосом мама. – Это именно так. Вот что значит выйти замуж за слишком молодого человека.
И тут как раз Джими просится пи-пи, но делает это на лос-анжелесском английском, так что Фелиции удается перевести его просьбу лишь тогда, когда он орошает ее чудесный паркет.
Глава восемнадцатая
– Все прошло хорошо?
– Да. Ваш друг сказал, что он возвращается со своей женой домой и что вы можете ему позвонить.
Этот разговор происходит в отеле миссис Лавми. Сейчас шесть часов, и она только что вернулась.
– Поднимемся к вам в номер, – говорю я.
Она берет свой ключ и присоединяется ко мне в лифте. Живет она на последнем этаже, и из ее окон виден почти весь Париж, залитый солнечным светом... Номер состоит из прихожей, комнаты и салона с камином Людовика Какого-то.
– Выпьете? – спрашивает она.
– Охотно. Вы позволите воспользоваться вашим аппаратом? Я звоню Берю. Трубку берет тучная. Едва заслышав мой голос, она тут же обрушивается на меня: мычит, что она так не оставит этого дела, горланит, что мы педики, а не полицейские, вопит, что пойдет в редакции всех крупных газет, и все это в сопровождении тумаков, которыми она осыпает своего толстяка, пытающегося ее успокоить.
– 0'кэй, Берта, – прерываю я ее. – Отправляйтесь позировать, как какая-нибудь знаменитость, к господам-пенкоснимателям. Я готов отдать вам свой бифштекс, но это вы будете иметь дурацкий вид.
– Чего! Что вы говорите!
– Я говорю, что вы слишком много напридумывали в этой истории. Ваши похитители никогда вас не хлороформировали и не завязывали вам глаза. Знаете почему? Просто-напросто потому, что они ошиблись, приняв вас за другую. Так что не стоит разыгрывать из себя Фантомаса, чтобы вызвать возбуждение у парикмахеров своего квартала... Черт побери, вы были уверены, что узнали дом, потому что вы его видели... Займитесь кухней и выстирайте фуфайку Толстяка, это будет куда лучше, чем пытаться вызвать к себе интерес, поверьте мне.
Я вещаю трубку раньше, чем она успевает обрести свое второе дыхание.
Мадам Лавми ждет меня со стаканами виски в каждой руке. Счастье преобразило ее.
– Вы настоящий мужчина, – говорит она.
Неожиданно я бросаю на нее свой взгляд с усиленной приманкой. Извините, это вы мне говорите, графиня?
Я завладеваю одним из стаканов, тем, который в левой руке – руке сердца.
– Пью за ваше счастье, миссис Лавми...
– За ваше! – говорит она.
По моему мнению, оно могло быть общим, по крайней мере в данный момент. Но ей я не сообщаю эту точку зрения, а то она еще рискнет ее узаконить... К тому же мне еще предстоят заботы полицейского. И эти заботы вынуждают меня проверить некоторые вещи. Первая из них – не хочет ли она обвести меня вокруг пальца с этим так называемым письмом матушки Унтель.
Вы не думаете, что она могла помочь старухе утонуть в Сене и что затеяла всю эту штуку для того, чтобы самой выйти сухой из воды? Мне это представляется невероятным, но невероятное – это как раз то, что чаще всего и происходит.
– Я как во сне, – говорит она.
Плюс ко всему неразбавленное виски, проявившее живые цвета на ее щеках – цвета надежды, как сказал бы Ватфер Эме – великий поэт (метр девяносто) нашего века.
Звонит телефон. Моя спутница снимает трубку:
– Хэлло?
Она слушает, хмурит брови. Потом, прикрыв рукой трубку, сообщает:
– Похоже, внизу меня спрашивает какая-то монахиня. Это... за пресловутым выкупом?
– Несомненно, – говорю я. – Пусть поднимется... Она отдает распоряжение, вешает трубку и, взволнованная, застывает в неподвижности.
– Очень неприятно, – вздыхает она. – Я... Жаль монахинь... Мне все-таки хотелось бы передать им немного денег, а?
– У вас доброе сердце...
Она роется в своей сумочке, достает пятьдесят тысяч франков и всовывает их в конверт. В это время звонят в дверь.
– Это она, – шепчу я. – Спрячусь в ванной комнате.
Миссис Лавми идет открывать.
Входит какая-то монахиня. Я вижу ее сквозь анфиладу приоткрытых дверей. Это почтенная персона, очень пожилая. Она продвигается вперед и принимается болтать по-английски... В этом году все монашки, похоже, билингвисты.
Твой черед вступать в игру, Сан-Антонио. Я появляюсь во всем блеске своей славы.
– Хэлло, преподобная мисс Тенгетт, вы теперь обрядились в вуаль? К какому же духовному ордену вы принадлежите?
Монахиня от неожиданности вздрагивает. Она роется в своем обширном кармане, предназначенном для сбора подаяний, и вытаскивает оттуда пистолет
– Пора уже молиться? – спрашиваю я.
– Деньги! – сухо приказывает секретарша покойной матушки Унтель
Дрожа, миссис Лавми протягивает конверт. Маленькая старушенция разрывает конверт зубами, заглядывает внутрь и делает гримасу.
Она сухо говорит моей подопечной, что сейчас не время для шуток. Ей нужно пятьдесят бумажек, но чтобы это были зелененькие...
Во время ее брани я быстро перебираю различные варианты. Между лже-монашкой и мной находится стол, на котором стоит ваза с цветами. Мгновение – и маленькая сестра получает в голову горный хрусталь. Я действовал стремительно. Она валится на пол, даже не успев выстрелить.
В ожидании полицейских, которые должны приехать за монахиней, я буду брать у нее интервью. Добрая душа миссис Лавми кладет ей на голову примочки, используя мокрое белье.