ЧИСТАЯ ЭМИЛИЯ-РОМАНЬЯБОЛОНЬЯ
Твиты из Болоньи
Пн, 22:23: Между Пизой и Болоньей центровая итальянская автострада А1 состоит из каскадов многочисленных тоннелей. Их так много и они столь длинные, что время от времени отвыкаешь от солнечного света. Точнее, приходится привыкать к нему заново. Вот и чувствуешь себя, ну, например, верблюдом…
Пн, 22:42: На примере громадной болонской церкви Сан-Петронио хорошо видно, что чем больше церковное здание, тем оно выхолощеннее, несмотря на любые сокровища внутри.
Вт, 11:13: В Болонье я живу в странном месте, оформленном то ли под антикварную лавку, то ли под мастерскую непонятного художника, и кровать у меня с занавесками, практически под балдахином.
Вт, 12:49: Прошел весь центр Болоньи – от одних ворот до других. У отеля Педрини (***), что на самом краю ойкумены, стоят столики с радужными вертушками в вазах вместо цветов. И девушки за ними сидят, «пьют свой мохито», очень даже милые и мирные.
Вт, 13:49, 21:16: Новости болонского Куба. За 8.60 куплен литр красного – 1.32, моцарелла – 2.85, шесть яиц – 2.50, пеперони консервированные – 1.19, оливки – 0.74.
Вт, 21:20: Утренние новости из LiDL: за 4.15 куплены багет – 0.39, один гранат – 0.81, один лимон – 0.38, упаковка салатных листьев – 0.89, колбаса salametto – 1.19, банка белой фасоли (для супа из индюшатины) – 0.49.
Вт, 23:24: За день до отъезда в Италию Боря Бергер сказал мне: «Можешь хранить секреты? Мне осталось три недели». И я все это время ездил и думал о нем, что он… умирает?!
Ср, 23:01: Ораторий Санта-Чечилия, что пристроен к Сан-Джакомо-Маджоре (свернуть во дворик), мне первый раз за эту поездку запретили фотографировать.
Ср, 23:43: Вот и с Сан-Джакомо-Маджоре, внутри которого ораторий Санта-Чечилия и капелла Бентивольо, расписанная Лоренцо Костой, мне как-то не особенно повезло.
Чт, 00:13: К гробнице св. Доминика идут, чтобы посмотреть несколько небольших скульптур (два святых и правый ангел со свечой), сделанных юным Микеланджело.
Чт, 02:35: В Санта-Мария-делла-Витта (3 евро) экспонируют две мощные скульптурные группы, которые мне обязательно хотелось посмотреть. Оказалось, что это и будет самое сильное впечатление дня.
Город из другой лиги
Если Болонья – мой первый действительно итальянский город, место, похожее на «урбанистическое всюду», то где же тогда я был раньше?
В нигде, в бореньях с самим собой, постоянно, как по серпантину, поднимаясь или опускаясь на лестничные площадки собственной вненаходимости, пользуясь вовсю топографией «страны городов» для внутреннего стенографирования.
С этой мысли когда-то я и начинал нынешний травелог – я ж не по Италии путешествую, но по заповедному лесу, в поисках особенно ценных трюфелей. Питаюсь ими. Или же по заказнику, где по углам рассыпаны важные месторождения. То, что в заповеднике говорят по-итальянски, ходит евро и ругают Берлускони, кажется мне случайностью.
В этом путешествии почти нет Италии, есть земля отдельных городов, если извне судить, выбранных почти произвольно, связанных в систему лишь в моей голове; есть страницы книги (учебника? монографии? хрестоматии? антологии?); есть планеты, точки в пространстве, куда надо попасть, чтобы там найти всяческие разноцветные окна, хотя бы на время позволяющие оторваться от реальности. От ее линейной, жесткой и неумолимой логики.
Кстати, для этого не обязательно нужны музеи или правильные церкви. В больших супермаркетах, выбирая продукты, тоже попадаешь на территорию, будто бы специально выгороженную в действительности, – она интернациональна и максимально удалена от реалий моей московской жизни, где я покупаю совсем другие продукты (стараюсь не пользоваться полуфабрикатами), иного качества.
А Болонья (видимо, как Милан или Турин) – это и есть Италия per se: громкая, шумная, активная. Буржуазно-пролетарская или пролетарско-буржуазная. Когда количество студентов явно превышает количество туристов. Изменение агрегатного состояния нынешнего Гранд-тура начинается с общественного транспорта, так как центр Болоньи дорог для въезда. Приходится ездить на троллейбусе № 13, в самой что ни на есть гуще людской, и я вижу, «как нерадостны лица простых болонцев», как они устали и надсажены.
Во всех предыдущих городах (далее следует список топонимов, старающийся уместиться на странице), законсервировавшихся на пиках развития и роста, история (страны или культуры) была делом решенным, законченным и оттого отделенным от повседневной жизни и отданным на откуп пришельцам. В Болонье история все еще творима, она сплетается с палаццо и базиликами, оккупированными реалом, и вываливается через витрины дорогих магазинов, занявших средневековые дворцы, к ногам велосипедистов и гастарбайтеров.
Болонья, может, и гордится памятниками, но не выставляет ценности напоказ: существуют они с ней в странном (или, напротив, не странном) симбиозе, растекающемся в обе стороны – не только в прошлое, но и в будущее.
Возможно, оттого, что столица здорового региона. Может быть, потому, что большой университет (конечно, я уже забрел в его главный корпус, украшенный скульптурами и барочными плафонами, погулял по бесконечным портикам студенческих кварталов), может быть, витальной силы тут переизбыток, но вот, например, на улицах появились резкие запахи, которые были слабыми или же вовсе отсутствовали в Сиене и в Пизе, в Урбино или в Перудже.
Причем я не о калийных солях из подворотни. Прохожие пользуются парфюмами, возле газетного киоска остро пахнет газетный лист132, много курят ароматных сигарилл (справедливости ради надо вспомнить, что пару раз в Тоскане, в анклавах молодежного обитания, пахло травкой), бензином, палой травой, лежалыми арабскими тканями, тусклыми колониальными пряностями.
Или же все дело в бесконечных галереях, которыми окружены улицы центра (не только центра, где они уже не арочные, но, по-современному, прямоугольные?) и которые не дают ароматам растечься по округе, но держат их, настаивают и дают попользоваться другим?
На важных огородах
В Болонье я живу в странном месте, перпендикулярно улице Палладио, на первом этаже неформатного особняка.
Всюду расставлены скульптуры на специально подсвечиваемых подставках. Над артистическим образом дома изрядно потрудилась хозяйка Клаудия – выпускница местного факультета туризма, знающая, как потрафить приезжему любой степени взыскательности (оставить побольше продуктов на завтрак + жидкое вербеновое мыло в душе). Клава, если по-русски, объяснил я ей, улыбчивой, небольшого росточка, из-за ровной челки и темных очков напоминающей японку с ямочками на щеках. Она не поняла.
Клава живет на втором этаже, а на первом раньше, видимо, был гараж или даже конюшня – в помещениях мало окон, но много дверей и есть внутренний дворик, перекрытый стеклом, превращенный таким образом в зимний сад.
С этим Airbnb каждый раз выходит натуральная Вавилонская лотерея, совсем по Борхесу, – то оказываешься под Сиеной практически в лесу, то в Перудже у крайне левой интеллектуалки, как из фильмов Антониони.
Соответственно каждый раз меняются правила игры и жизни, к которым нужно подключаться заново – где-то использовать машину, где-то ходить пешком: в Сиене я купил у администратора кемпинга билетики на автобус, да так их и не использовал, нашел дорогу и по ней попадал в исторический центр быстрее автобуса, наворачивающего большие круги по окоему.
Раньше я думал, что важна близость к достопримечательностям и городской инфраструктуре, однако, попав в сложные бытовые ситуации в Урбино, где вечером пришлось в последнюю минуту бронировать первый подвернувшийся отель, или под Сиеной, когда в жилище не оказалось кухни, я стал ценить качество штаб-квартиры. Здесь можно приземлить задницу, отдышаться, привести в порядок себя и свои записи.
Причем комфортабельность апартаментов возрастает, удаляясь от исторического центра. Тем гуще завтраки и ощутимее старания очередной Клаудии. Совсем как у Карцева с Ильченко – вчера были по три и много, сегодня по пять, но очень большие. Снова и снова приходится делать выбор и чередовать приятное с полезным, пытаясь из бесполезного тоже извлечь максимум пользы и смысла.
Прикрытый город
Все эти аркады центра, продлевающие друг друга, и многочисленные галереи, окружающие торговые улицы скобками да кавычками, главный архитектурный специалитет Болоньи, показались мне клуатрами, размотанными в прямые линии после того, как в районе университета я увидел один такой старинный монастырский дворик, включенный в систему портиков, пробегающих мимо. Будто бы разомкнутый вовне.
Город, словно бы нарочно созданный для бесцельных блужданий при любой погоде (одна галерея заканчивается, и кров тут же подхватывает соседняя), что тоже может быть стратегией понимания Болоньи133.
Но если у путника есть конкретная цель (цели), лучше держаться от путаницы этих втягивающих в себя аркад подальше – после хрестоматийных городков Умбрии, Марке и даже Тосканы Болонья кажется огромной, перенаселенной, вот примерно как Москва, в которой тоже нужно иметь четкий план – слишком уж столичные достопримечательности и институции разнесены по территории.
Всегда есть некоторая предвзятость в отношении «городов выходного дня», на которые путеводитель отводит пару столбцов или даже абзацев, а я, соответственно, от нескольких часов до одного светового дня, ну или на «до» и «после» сиесты, но со столицами и «крупными промышленными и культурными центрами» предчувствия почти всегда обманывают. Можно забегать вперед, предвкушая атмосферу или отдельные детали городской машинерии, но не размеры этих священных чудовищ. Столицы всегда вещь в себе гораздо в большей степени, чем города, выставленные напоказ и заточенные под паломников средневековой логистикой.
Болонья оказалась здоровенным куском, который даже в рот не лезет – может быть, это только пока, так как в первые дни жизни на новом месте я ловлю себя на растерянности, когда не знаешь, с какой стороны подступиться к очередному опыту очередного города.
Постоянная смена обстоятельств и непредсказуемость тренируют иммунитет воспринимательной машинки. Хотя если брать Болонью, то очевидно – святой Петроний вел меня сюда из Пизы, целенаправленно подготавливая к засилью галерей многочисленными тоннелями трассы А1, в которых светло и вроде бы даже не тесно, но все равно немного не по себе.
Эти вытянутые территории утомляют. Несколько раз ловил себя на желании поскорее увидеть «свет в конце тоннеля». И если на улицах так много аркад, значит, где-то поблизости от них обязательно должны проступить на карте обширные парки – необходимость в них многократно возрастает из-за сжатия воздуха внутри крытых площадок и сугубо каменных площадей.
В средневековом городе почти всегда не слишком хорошо с зеленью, камни (может быть, за исключением Лукки и отчасти Перуджи) здесь важнее. У растительности всегда есть склоны холмов, обороняющих центры вместе со стенами (у кого мощней, тот и выиграл). Поэтому в Болонье следует вторым делом искать сады и скверы.
Она совсем из другой лиги, где не отторгают людей, прокладывая для них узко специальные туристические коридоры, но властно всасывают их в себя, как это и положено черным дырам самодостаточных мегаполисов (масло масляное?) – подлинный, а не декларируемый интернационализм объединенной Европы, как я его понимаю, именно в этом и должен заключаться.
Перемены восприятия
Все эти дни Болонья постоянно пульсировала, то сжималась до главных пятачков центра, а то растекалась к краям с парками, куда осень еще не заглядывала даже.
Сначала она показалась огромной, шумливой, потом маленькой, а когда я ушел в сторону – к каналам и городским воротам, где совсем уже не туристические виды (хотя и все равно приятные), – вновь растянулась, как старый свитер: портики и галереи, конечно же, ее дополнительно удлиняют, задают ритм, схожий с сердечным.
Но искусство в Болонье – вещь в себе, это вам не Флоренция и даже не Урбино, ставший для меня приятным образчиком окаменелости: в живом и подвижном городе культурная программа съеживается и теряет выразительность. Заточенная под нужды аборигенов, она тут в основном прячется, и нужно знать пароли, явки – вот как в Москве. Помню, как первый раз попал в Берлин, превратившийся тогда в одну огромную стройку, впрочем, подходившую уже к завершению, – так я там вообще ни в один музей не зашел. Вот честно. Даже желания такого не было.
Музеи вообще не показатель, но одна из опций, зачастую вынужденных. Противоборствуя с Болоньей, по правде говоря, я филонил и много куда не пошел, а туда, где был, ходил с внутренней прохладцей. Те же фресковые изобилия Сан-Джакомо-Маджоре не идут ни в какое сравнение с университетской движухой вокруг да около, а кафедральному собору (перед ним в Болонье нет даже площади) я предпочел кварталы с тихими каналами и парк со странным фонтаном, где русалки ласкали друг друга, а лев терзал поверженных животных.
Парк этот нависает над автовокзалом, и сначала мне показалось, что я в Гарлеме – белые люди стали обнаруживаться только на второй-третий взгляд. Зато запах травки шибал уже у самого входа с пафосным памятником героям-освободителям.
Первый показатель самодостаточности этого города – отсутствие путеводителей типа «Болонья – город истории и искусств» из «Золотой серии» в газетных киосках. Два дня я высматривал их по всей протяженности путаных маршрутов, точно порнуху, но лишь на третий заметил что-то похожее на туристические справочники сначала в церкви Санта-Мария-делла-Витта, а еще в Табакерии, куда заглянул за троллейбусными билетиками (там они дешевле, чем в салоне, и стоят 1.30), но они как-то сильно не настаивали на присутствии и не просились в руки, как в Сиене или в Пизе. В Пизе, впрочем, я тоже местный путеводитель не купил.
С Болоньей же все непонятно и понятнее из-за книг или музеев не станет, порядка в голове все равно не наведешь и по полочкам без некоего прожиточного минимума всего не расфасуешь. А если и разложишь, то город-то динамичный, и картинка его меняется стремительно, лишь в контурах оставаясь прежней, так что все изменится уже на следующее утро. Обычно в таких городах есть метро, а если его нет, то оно обязательно присутствует в каких-то иных, сублимированных формах вроде повышенного числа художественных галерей, центров дизайна и модных ресторанов, позволяющих ресторанной критике развиваться отдельным видом изящной словесности, сезонных обострений, передающихся воздушно-капельным способом, или же эпидемий бытовых самоубийств.
Второй показатель самодостаточности – старомодные троллейбусные провода, опутывающие открыточные виды, их невозможно игнорировать, как невозможно найти правильный (фронтальный) ракурс для самых больших сторожевых башен возле памятника святому Петронию в архиепископском одеянии. Зато с троллейбусами уютно (а с аркадами безопасно – какой же это рай для фланеров), туристам для такого случая дан фотошоп.
Сокращая день ото дня культурные вылазки, я стал больше гулять по улицам, чтобы лучше не понять, но почувствовать потоки, которые Болонья порождает и которыми питается.
Меня, конечно, сильно подкосила смерть Бори Бергера, впечатав в непродуктивную меланхолию. Музеи в таком настроении невозможны, и, например, я решил похерить Дом Моранди. Кто бы мне сказал с месяц назад, что я добровольно откажусь от Дома Моранди и почувствую от этого лишь облегчение.
В музеях слишком много от кладбища (особенно когда картины сильно залачены, точно мумифицированы) и культа святых мощей. Но, с другой стороны, улицы кидают тебя в толпу, а толпу – в тебя, из-за чего сегодня я чувствовал себя Василием Васильевичем Розановым, который сидел на Тверском бульваре, смотрел на прохожих и думал: «Неужели они все умрут?!»
Вечером наш район накрыло костровым дымом: дворники жгут палые листья предместий. Под колокольные перезвоны (дисциплинирует, кстати, – на часы не смотришь, но время знаешь, отдаешь о нем себе полный отчет, точно ты автомобиль, припаркованный на дорогой болонской стоянке) пошел в супермаркет возле улицы Савонаролы, чтобы убедиться еще раз – в итальянских продуктовых магазинах не продают свежие огурцы. Только маринованные. Сколько ни ездил – еще нигде не нашел. Так что это не к Болонье претензия.
Впрочем, у меня к этому городу претензий вообще нет.
Сан-Петронио
На примере центровой болонской базилики Сан-Петронио (пятая по величине в Европе) хорошо видно, что чем больше церковное здание, тем оно выхолощеннее, несмотря на любые сокровища внутри. Впрочем, я это уже давно ощущал (просто сформулировал сегодня) на примере питерского Исаакия, венецианской Салюты или же перуджийского Сан-Доменико, напоминающего опустевший космодром и одновременно черную дыру.
Именно в этом смысле показательна судьба сиенского Дуомо, который задумали сделать самым большим во вселенной (даже поболее ватиканского), но понаделали архитектурных ошибок да и бросили на половине пути. Недостроенный «новый неф», зияющий пустыми глазницами, служит подножием экскурсий по своему верхнему (и тоже недостроенному) ребру. Звучит почти как евангельская притча о тщете раздутых амбиций.
Сан-Петронио (1390), посвященный городскому епископу V века и святому покровителю города, тоже ведь не достроен – кирпичный фасад недооблицован розовым и белым мрамором (им же украшено чрево собора), с восточной стороны здания торчат колонны, предназначенные для поддержания еще одного нефа, который теперь никогда не построят. В XIV веке болонцы тоже решили создать базилику больше, чем в Риме, но церковные власти направили часть средств на соседнее палаццо Аркиджинназио, и дело застопорилось.
Хотя внутри отдельные капеллы (они тут тоже соревнуются друг с дружкой в пафосе, разнообразии и помпезности) монументальны, а некоторые из них стоят отдельных храмов. Такова капелла Волхвов, от пола до потолка расписанная Джованни да Моденой, куда вход стоит три евро (за это включают подсветку), тогда как трехзальный Музей Дуомо слева от алтаря совершенно бесплатен (а вот за право фотографировать нужно приобрести «фотобилет» за два евро). Я в музей не пошел, так как прочитал описание коллекции на официальном сайте.
Тем более что в самой базилике есть несколько прекрасных картин. Например, «Мученичество Святого Себастьяна» Лоренцо Косты (да-да, мы же теперь на территории болонско-фераррской школы со своими отдельными звездами).
Есть здесь и другие раритеты – самый старый орган из сохранившихся (его делал мастер из Прато), латунный меридиан Джованни Доменико Коссини (1655), астронома Болонского университета, который я сначала принял за электрокабели, накрытые стеклянными панелями, чтобы по ним не ходили; тончайшие витражи (1464–1466) Иакова Ульмского и, разумеется, фасадные барельефы Якопо делла Кверча – того самого, что изваял надгробье с лучшей собачкой мирового искусства в Кафедрале Лукки. Считается, что их весьма ценил Микеланджело, в молодости работавший в Болонье (статую Богородицы из люнета центрального входа, полностью оформленного Якопо Кверча, он назвал лучшей Мадонной своего времени).
Там еще много всевозможных мраморных гробниц внутри, но всю энергию убивает гулкая пустота неотапливаемого человеческими эмоциями помещения, а также ретивая охрана, запрещающая снимать.
Походная болонская антропология
Так как Болонья – студенческий город134, бросается в глаза большое количество акселератов и, на их фоне, стариков. Молодежь здесь, как правило, выше среднего роста, старики ниже. Точно в первой половине жизни все люди тянутся к солнцу, а во второй – к земле. Вот я и пытался сегодня в старичках рассмотреть позавчерашних студентов. Ведь и сам я университет окончил, страшно сказать, тридцать лет назад, а все как вчера.
Ораторий Санта-Чечилия
Ораторий Санта-Чечилия пристроен к Сан-Джакомо-Маджоре: нужно свернуть в малоприметный дворик, по которому шумные дети, все сплошь в плащах Бэтмена, катаются на велосипедах – детский сад. Здесь мне запретили фотографировать. Впрочем, ни фотографии, ни репродукции не передают очарования цикла фресок из жизни Святой Цецилии (1505–1506), созданного художниками знаменитыми и не очень.
Ну, Лоренцо Костой после местной пинакотеки меня уже не удивить – его там несколько залов и сильного впечатления они не производят: Коста художник отличный135, но не самый самостоятельный, много на кого похожий. Вот и в оратории он не сильно выделяется на общем фоне – ведь на двух стенах лоб в лоб живут десять фресок, по пять мизансцен на пролет, и соавторы Косты, написавшего вторую и восьмую композиции, – Франческо Франча (первая и десятая сцены), Джованни Мария Кьодароло и Чезаре Тамароччо (3, 9), Баньякавалло и Бьяджо Пупини (4, 7), Амико Аспертини (5, 6) – ничуть не хуже. Все они, кстати, тоже присутствуют в пинакотеке и создают тот самый мощный замес, который затем станет болонской школой: братья Карраччи ведь возникли не на пустом месте, и весьма интересно понять, почему такой густопсовый академизм возник именно в Болонье, а не в каком-то ином месте.
Так что внутренний сюжет про жизнь и смерть титульной святой не только и не столько про сакральное, сколько про логику конкретного места. Тем более что, как уже понятно из расположения фресок, каждый «творческий коллектив» делал по два сюжета, зеркально отражающихся друг в друге и при этом соседствующих с современниками и конкурентами.
За схожестями, впрочем, следить интереснее, чем за различиями, так как мастера осознанно держались одной стилевой доминанты, которую мне хочется назвать светлой и прозрачной. Промытой.
Наполненной свечением и, с одной стороны, несущей груз прошлого искусства (что внезапно проступает в грузности некоторых фигур), но, с другой – уже вполне струящейся в сторону эталонного флорентийского Ренессанса.
В этом неслучайном соревновании мои симпатии на стороне Франческо Франчи, который открывал и закрывал житийный цикл. Первая фреска изображает свадьбу юной патрицианки Цецилии и язычника Валериана, который уже в следующей композиции станет ее соратником в девстве.
В последней серии цикла Франча показывает погребение святой, и ее резко алый покров притягивает внимание примерно так же, как шарф Джулии Ламберт из моэмовского «Театра», с которым актриса появляется на премьере. Этот покров заметен уже от дверей.
Интересно, конечно, в какой последовательности работали художники и как, насколько осознанно получилось у Франчи убрать конкурентов.
Ораторий в Сан-Джакомо-Маджоре
С этой церковью (освящена в 1344 году), внутрь которой инкрустированы ораторий Санта-Чечилия и капелла Бентивольо, расписанная Лоренцо Коста (фрески на обоих стенах, их три136, и люнет над алтарным образом, созданным Франча), мне не особенно повезло. Я заходил туда дважды, но оба раза капелла Бентивольо была закрыта – находится она слева от алтаря в глубине апсиды, со стороны входа ее даже не видно, она теряется в потемках.
Это теперь я знаю, что капеллу открывают лишь раз в неделю – утром в субботу. Только тогда можно разглядеть фрески не из-за заборчика (я кинул в аппаратик монетку, свет вспыхнул, а что толку – рассматривать «Триумф славы» и «Триумф смерти» Коста можно лишь сбоку), что, конечно же, входит в правила игры, потому что путешественник, разыскивающий в итальянских городах всевозможные культурные лакомства, время от времени обязан обламываться, чтобы чувство прекрасного не пресыщалось, но саднило недостачами и утратами137, призывающими вернуться сюда еще раз. Для очистки совести или же для окончательной расстановки всех галок.
Сам храм красивый, но выхолощенный, хотя и находится в крайне харизматичном месте – Сан-Джакомо-Маджоре вписана в длинные университетские кварталы; вокруг почти всегда тусуется прихиппованная молодежь да местная алкашня. Сколько бы я тут ни ходил (в пинакотеку или по иным церквям), вокруг кипит и пенится жизнь. Ораторий Санта-Чечилия и капелла Бентивольо похожи на каменные пеналы, оставленные для редких извращенцев типа меня.
Да, недалеко от капеллы Бентивольо в стену вмуровано мраморное надгробие Антона Галеаццо Бентивольо, созданное Якопо делла Кверча, который работал в Болонье примерно с такой же активностью, как Лев Головницкий в Челябинске или Зураб Церетели в Москве. Правда, в отличие от мастеров советской монументалки, он не раздражает. Его работы почти всегда сокрыты в тени народного опиума, напоказ не выставляются и крайне уместны.
Якопо делла Кверча не жонглирует умениями, не тянет одеяло на себя, но делает ровно то, что требовалось. Так, может быть, все дело в нравах заказчиков, которые с тех времен изменились, кажется, радикально?
Сан-Доменико
К гробнице св. Доминика, что уже немного в стороне от центра, идут посмотреть тройку небольших скульптур (два святых и правый ангел со свечой), сделанных молодым Микеланджело, хотя базилика Сан-Доменико (самая большая доминиканская церковь в Италии) важна не этим. Ну или не только этим.
Святой Доминик скончался в Болонье в 1211 году (ему было 51), а уже через десять лет стали строить специальную церковь для его мощей. В 1234-м Доминика канонизировали, то есть церковь эта паломническая и всячески богатая.
Арка с ракой мощей святого находится в правом трансепте – в самой эффектной и монументальной капелле. Напротив нее не менее пышная, максимально забароченная капелла дель Розарио, но к ней никто особенного внимания не выказывает. А в капеллу св. Доминика постоянно идут люди, так что возле нее стоит стеклянный киоск с надсмотрщиком, который денег не берет и непонятно как присматривает за тем, что творится в капелле, она ж у него за спиной.
Впрочем, желающие пожертвовать пару монет во славу доминиканцев всегда это могут сделать – всюду расставлены урны для пожертвований, и пока я гулял по храму, его гулкие пространства постоянно оглашал звон медяков.
Паломников, что я застал, сам святой (рентгенограмма, прикрепленная к задней стене капеллы сразу же за гробницей, показывает ее содержимое – человеческие кости) интересовал мало. Все глазели и, разумеется, беспрепятственно снимали превосходный артефакт гробницы, в украшении которого принимала участие масса гениальных художников.
Начинал ее в 1264-м Николо Пизано вместе с Арнольфо ди Камбио и Гульельмо да Пиза, которые трудились здесь три года. Сделали они шесть боковых барельефов, после чего в 1469–1473 годах труд их продолжил Никколо из Апулии. Он сделал навершие гробницы с фигурой Доминика и другие фигуры этажом ниже, а также левого ангела. То, что не успел Никколо из Апулии, доделывал юный Микеланджело – правого ангела со свечой и фигуры двух святых – Прокла и Петрония.
После чего (с юности талант Микеланджело был нарасхват) призвали Альфонсо Ломбарди, который в 1532 году сделал подножие гробницы, заменившее первоначальные колонны, на которых все это чудо искусства покоилось.
Кстати, там, на уровне Христа, восстающего из гроба, по бокам, рядом с гирляндами и путти, есть еще и весьма милые дельфины. В стены капеллы вмонтирована еще пара скульптур в полный рост, но на них уже никто не обращает внимания, – все идут к картине Филиппино Липпи «Мистическое обручение святой Екатерины».
В церкви есть еще много интересного, накопленного за прожитые века, – от романских икон до инкрустированных дверей (студиоло в урбинском Палаццо Дукале оформлен интарсиями, схожими по духу).
Но интересности не заканчиваются и снаружи, где на высоких колоннах рядом с базиликой стоят одна за другой две странные гробницы глоссаторов (знатоков римского права). Такие же две средневековые арки, если кому-то не хватит этих, также стоят и у болонского Сан-Франческо, и эти странные памятники крючкотворам и ученым людям весьма точно характеризуют общий интеллектуальный прононс города.
Урок в троллейбусе
Ехал по Болонье в троллейбусе № 13 полчаса нос к носу с двумя губастыми парнишами с болезнью Дауна. Один худой и высокий, другой коренастый и полный – примерно как я.
Они ехали вдвоем, без какого-то бы то ни было сопровождения, совершенно спокойные и умиротворенные. Полностью открытые миру. С барсетками (документы и деньги?) на груди, как их и научили. Блаженные. Внимательно слушали названия остановок.
Пытались говорить со мной, no italiano, не сразу, но поняли. Преисполненные внутреннего достоинства, вышли у городских ворот. Урок мipа.
Санта-Мария-делла-Вита
Здесь проживают две скульптурные группы, которые мне уже давно хотелось посмотреть. С этими галочками дело такое – нужно намечтать их поболее (хочу жить возле Палаццо Те, к примеру), тогда какая-то часть обязательно сбудется. А то, что окажется нереализованным, заслонится иными впечатлениями.
Терракотовая группа из семи фигур (одну разбили) в полный рост создал Никколо из Апулии, он же Никколо д’Арко, поименованный так из-за участия в гробнице святого Доминика, которую я видел как раз перед этим. Compianto sul Cristo Morto («Плач над мертвым Христом») особенно описывать не нужно, качественные изображения нагугливаются легко. Важно, что в этой церкви Никколо из Апулии снова (как на работах в Сан-Доменико) встречается с Альфонсо Ломбарди, который три года создавал здесь другую скульптурную группу, Transito della Madonna («Погребение Богородицы»), посвященную злодейскому иудейскому священнику, посмевшему дотронуться до усопшей богородицы «с недобрым умыслом».
Что уж это был за недобрый умысел, мне неведомо, но поразил его за это ангел, слетевший с небес, что мы и видим, глядя снизу вверх, так как группа экспонируется в открытой несколько лет назад Оратории dei batutti на подиуме гораздо выше человеческого роста.
Чтобы посмотреть Transito della Madonna, нужно из главного нефа подняться по лестнице на второй этаж – там сейчас выставочный зал и проходит рядовой проект очередной фотобиеннале с каким-то итальянцем 60-х годов. Из этого зала нужно подняться еще выше, чтобы войти в Oratorio dei batutti, расписанную фресками и разукрашенную картинами да многочисленными скульптурами, то есть подниматься все время вверх и вверх, чтобы затем смотреть, задрав голову, на смятение толпы святых и ангела, отличающегося от них отчетливым белым цветом. Он пикирует на них, как коршун. Проклятый иудей изображен почему-то практически голым, с мощными окорочками, как у античных героев.
Судя по снимкам, найденным в сети, раньше Transito della Madonna выставлялась за стеклом, а подсветка была мутной. Теперь экспонирование отладили, блики убрали, но смотреть на группу все равно некомфортно. Хотя задумана она была с сокращениями, значит, все вроде верно. Но я же смотрю на нее эстетскими, а не религиозными глазами. Можно ли при экспонировании объектов вмешиваться в авторский замысел? Мне кажется, можно, особенно если дело касается потолочных фресок, ну или таких вот залов, в которых приятное совмещается с полезным. Под Transito della Madonna продолжается фотобиеннальная выставка из соседнего зала и ходят люди (скорее всего, местные, ибо по «постоянным экспозициям» шатаются в основном приезжие: аборигены-то их с детства знают), пришедшие за неореализмом, а не за терракотовыми фантазмами.
Хотя, конечно, важно, что богородица практически не видна, лишь ее заострившийся профиль, перекрытый мощной фигурой первого плана. Которая, в свою очередь, опущена на ступень ниже прочих скульптур. Но искажение экспозиционной логики превращает шедевр максимального драматического напряжения, удивительного для 1519–1522 годов, в фонтан. Кажется, что сейчас из пикирующего вниз ангела начнет литься струйка воды или хотя бы дыма.
Болонская национальная пинакотека
Этот во всех смыслах образцовый музей растягивает гармошку своих аркад в университетских кварталах без какой бы то ни было экзальтации и акцентов на собственной значимости. Хотя здесь едва ли не впервые я вижу пример того, как экспозиция становится выражением не просто кураторской мысли, но самой истории местного искусства со всеми ее особенностями и тупиками. И это тоже важнейшее свойство местного бэкграунда, перенасыщенного знаточеской мудростью.
Важно подчеркнуть, что пинакотеку разместили в иезуитском новициате – особом монастырском помещении, где послушники проходили испытательный срок; обычно он длился год. Новициат, с XVIII века занятый пинакотекой пополам с Академией изящных искусств, построен между 1728 и 1735 годами по проекту Альфонсо Торреджиани при церкви Сант-Иньяцио, центральный неф которой обращен ныне в конференц-зал – и там же висят самые большие картины.
Первым в Болонье озадачился собиранием религиозной живописи кардинал Просперо Ламбертини, впоследствии ставший папой Бенедиктом XIV, в одно место свозивший алтари из разрушавшихся и реконструировавшихся церквей. Пик барокко требовал радикальной переделки старинных соборов под новые моды, из-за чего в болонской пинакотеке идеальное количество романских и готических примитивов. Они образуют первую протяженную выставочную галерею – узкую и сосредоточенную, упирающуюся в развилку с синопиями и залом Джотто.
Готический коридор и комната Джотто
Первые восемь досок попали сюда в 1762-м из снесенной церкви Санта-Мария-Маддалена, а также из официальных апартаментов Палаццо Коммунале. «Святой Георгий, побеждающий дракона» (около 1330–1335) Витале да Болонья и есть то изображение, от которого принято вести начало местной художественной школы, – с особенно изысканным изгибом лошадиного тулова, четко передающего динамику победного удара святого.
Лонги, посвятивший изучению болонской школы много времени, утверждает, что признание Витале (особенно фресок его, отмеченных еще Вазари, на «хмурой стене Меццератты»)138 и введение его в проторенессансный пантеон – вопрос времени…
…как я предвижу, вскоре должно прозвучать не как какая-то уступка местническим интересам, а как дань подлинной, гениальной новизне, неожиданному повороту в неповторимой сложности искусства всего Треченто. Для этого, разумеется, необходимо, чтобы со многих сторон был внесен вклад в эту величайшей важности реабилитацию. Подумайте, чем бы была галерея Уффици без Джотто, а Сиенская галерея без Дуччо или Симоне. Но Болонская галерея без подлинного Витале – это, увы, настоящее положение вещей, которое надо без промедления изменить. Почему бы нам на мгновение не представить себе, что, хотя бы на какое-то время, произведения великого тречентиста собраны воедино?!
Получается, когда Роберто Лонги читал свои лекции в 1935–1936 годах, в музее еще этой картины не было – купили ее в 1959 году в амстердамском частном собрании Макса Фридландера.
Однако более бросаются в глаза другие работы Витале, выделенные в музее даже экспозиционно, так как висят они не на основных, но на фальшстенах, фронтально повернутых к зрительскому потоку.
Во-первых, это четыре алтарные створки из разрушенной церкви Св. аббата Антония и, во-вторых, луноликий «Иисус в благочестии со святыми аббатом Антонием и Кристофором» (ок. 1355) из монастыря Сан-Джованни-Баттиста.
Так что, в отличие от Лонги, умозрительно сравнивающего Витале да Болонью с Джотто, мы это можем сделать вполне реально – если пройти весь готический коридор и повернуть налево, в отдельном закутке за стеклянной дверью, помогающей климат-контролю, помимо прочих редкостей висит [не самый лучший] полиптих Джотто.
Но зато какая неожиданность – появление на этой болотистой почве по-настоящему выдающихся произведений! Тогда перед нами предстает все своеобразие художественного духа, господствовавшего в Болонье с первых десятилетий Треченто, своеобразие, восходящее в гораздо большей степени к близким и еще живым традициям романско-эмилианских скульпторов с их интуитивными прозрениями жизненной правды, чем к «Мадонне деи Серви» и джоттовскому полиптиху. Мы чувствуем дыхание дующего с востока знойно-сухого ветра старой просвещенной живописи Венеции, благоуханные, лирические веяния, долетающие с запада, со стороны королевского и папского дворов в Париже и Авиньоне, и оставляющие свой след в складках великолепной английской ризы святого Доминика… (115–116)
Чудо Меццератты
После «джоттовского закутка» идут два зала интернациональной готики, оказывающихся преддверьем большого восьмиугольного Салона Ренессанса (Салоне-дель-Ренессанс, Ренессанс-холл), построенного Эдоардо Колламарини под руководством Франческо Малагуцци Валери, где разместили монументальные фрески XIV века. Правда, в основном куски их, большие и не очень. Справа от двери – два фрагмента, приписываемых Франческо да Римини, а на задней стене – «Тайная вечеря» Витале да Болонья из церкви Сан-Франческо.
Однако самое интересное начинается в тупиковом отсеке, состоящем из двух автономных залов, куда в 1972 году перенесли все фрески из легендарной Меццератты (живой, между прочим, до сих пор). Снимали их, погибающих от регулярных дождевых вод, с 1949-го до 1963-го, а в пинакотеку перенесли вместе с отдельными синопиями, украсившими проходной зал.
Наброски, как и сами фрески (сохранилось их меньше, чем оригиналов), разместили сообразно архитектурному плану Меццератты – так, что, рассматривая хрупкие, немного угловатые, но весьма золотоносные и крайне уютные «Благовещение», «Рождество», «Сон богородицы», а также другие мизансцены Витале и его последователей, как тут пишут – «художников второго виталиевского поколения», над которыми причитал Лонги, можно только гадать, где же в Меццератте на самом деле находится боковое окошко, мешающее рассматривать эти изломанные фигуры, «древние» по содержанию, но наполненные токами новейших, вот как у Симоне Мартини, веяний.
И это, конечно, чудо, ползать по которому, ощупывая взглядом не только рисунки, но и прорехи, можно было бы часами. Если душа была бы так же спокойна, как эти залы, и никуда не торопилась.
Однако в Салоне Ренессанса, совсем как в сказке, виден еще и третий проем, возвещающий о галерее ренессансной, маньеристской и барочной живописи.
Путь к Рафаэлю
Эта часть пинакотеки кажется бесконечной, так как галерея, пристроенная к комплексу в начале ХХ века, складывается надвое и состоит из небольших локальных экспозиций, разбитых по местным художественным школам. Внутри венецианской выделен закуток братьев Виварини и Чимы да Конельяно, у ломбардцев большое место занимает Милан (а внутри него – леонардески), в самом начале немного Сиены и Пизы, ближе к центру начинаются Феррара с обязательным Лоренцо Костой. Ну и Перуджа, что подарила миру Перуджино, сумевшего огранить талант Рафаэля.
Теперь ученик и учитель висят прямо друг напротив друга на самом пике экспозиции, где лабиринт залов раскрывается посредине. Двухэтажная «Мадонна во славе и святых» Перуджино смотрит на «Экстаз святой Цецилии» из той же самой болонской церкви Сан-Джованни в Монте.
То, что они из одного собора и одинаково большого, «оконного» формата, делает состязание практически беспристрастным. Святую Цецилию привозили пару лет назад на рафаэлевскую выставку в ГМИИ, а вот чтобы оценить подлинность мадонны Перуджино (в этом споре я на его стороне), следует поехать в Болонью.
Два безусловных шедевра, пик развития мирового искусства, разворачивают экспозицию противоходом: путь от маньеризма к барокко через Тициана и Пармиджанино, Тинторетто и даже Эль Греко выглядит утомительным и слишком подробным нисхождением. Для этой части коллекции даже закутки построили какие-то особенно тесные.
Академические начала
Кажется, что на этом пинакотека закончилась, нужно вернуться в Салон Ренессанса и по готическому коридору – к столу билетера, чтобы разглядеть в стороне от него еще одно крыло.
Пока сравниваешь Рафаэля и Перуджино, как-то забывается, что классикой искусство Болоньи не заканчивается, а только начинается – ведь именно здесь братья Карраччи придумали и открыли первую в мире полномасштабную академию художеств.
Многометровые достижения ее «сладостного иллюзионизма», разогнанные на гигантские холсты, разместили в автономной галерее, начинающейся с зала Гвидо Рени. Ну то есть попадаешь как из огня да в разгоряченное полымя, из живой воды – в мертвую. «Академиков» принято не любить за тот самый академизм, для которого любые сюжеты и темы являются поводом к бестрепетному сочетанию линий и цветовых пятен, выхолащивающих остатки живого чувства.
Громадный зал Рени, а также еще более грандиозная последующая галерея первых академистов, куда нужно подняться по небольшой лестнице – всех трех Карраччи и их последователей от Доменикино и Альбани до Гверчино (хотя большинство работ его висит в совсем уже отдельной галерее искусства XVII века, ведущей в подкупольный конференц-зал), показывают, почему все эти живописные громады смешиваются в зрачке до серо-буро-малиновой, сложно расторжимой взвеси, не вызывающей сильных чувств.
И кажущейся очень уж плоской (в смысле: неглубокой, лишенной объема), несмотря на все виртуозное мастерство – композиционное, с взаимодействием тщательно прописанных, атлетически сложенных фигур женщин и мужчин, декорированных образцовыми складками одежды и не менее образцово организованных архитектурных кулис, интерьеров и натюрмортов. Весь этот рационализм ассоциируется у нас уже не с итальянской, но с французской живописью, а это значит, что духовность первичного порыва окончательно сошла на нет и – превратилась в аттракцион поточного ремесла. Когда метод оказывается важней индивидуальности, подминаемой золотыми стандартами под себя.
Болонский академизм хорошо описывают слова Ортеги-и-Гассета из «Дегуманизации искусства», посвященные культуре XIX столетья, на которую труды Карраччи повлияли формообразующим способом. И сейчас у меня возникло ощущение, что раздел, посвященный этой картинной галерее, я затеял лишь как повод к цитате (хотя это не так).
XIX век чрезмерно окосел; поэтому его художественное творчество, далекое от того, чтобы представлять нормальный тип искусства, является, пожалуй, величайшей аномалией в истории вкуса. Все великие эпохи искусства стремятся избежать того, чтобы «человеческое» было центром тяжести произведения. И тот императив исключительного реализма, который управлял восприятием в прошлом веке, является беспримерным в истории эстетики безобразием. Новое вдохновение, внешне столь экстравагантное, вновь нащупывает, по крайней мере в одном пункте, реальный путь искусства, и путь этот называется «воля к стилю». Итак, стилизовать – значит деформировать реальное, дереализовывать. Стилизация предполагает дегуманизацию. И наоборот, нет иного способа дегуманизации, чем стилизация. Между тем реализм призывает художника покорно придерживаться формы вещей и тем самым не иметь стиля… Зато XVIII в., у которого так мало характера, весь насыщен стилем (244).
Сейчас, из-за форсированной, постоянно ускоряющейся моды на безвкусицу XIX века, причем во всех его изводах, от романтизма и ампира до салона и символизма, и у болонских академиков перспектива открывается вновь, а тогда на два века Академия Карраччи превратила Болонью в столицу мирового искусства и сейчас, в этих пустых залах, набитых остылыми сокровищами, переживаешь мгновенный, перехватывающий дух взлет и размах.
Это все равно как в одно мгновение перенестись из исторических интерьеров Третьяковской галереи Лаврушинского переулка в раздутые и надутые пространства Новой Третьяковки. Но если по сути, то именно это и происходит, так как соцреализм, занимающий большую часть Крымского вала, – прямая производная размаха и культурного разлома, что зародился именно в Болонье. Разлома, создавшего предпосылки для «нетрансцендентного искусства»139.
Вместо того чтобы блестеть под лампами жирными, лоснящимися телесами, этим роскошным полотнам пошли бы запущенность или хотя бы первичная стадия разрушения – аура просачивается сквозь кракелюры, а страдания ветхозаветных и тем более античных героев становятся естественнее из-за неретушированного возраста.
Однако Болонская пинакотека – заведение образцовое140 во всех смыслах, в том числе и реставрационном: творения Карраччи, Рени и прочих академиков (да ведь не только их!) выглядят совсем новенькими – и это создает дополнительный контраст к остаткам фресок другого музейного крыла, где восторг от созерцания увечных древностей только копится. Видимо, для того, чтобы подобно воздуху, выпускаемому воздушным шариком, постепенно сдуваться среди оголтелого, но бездушного великолепия.
Если и есть урок в этих залах, ведущих в тупик, то касается он не эстетических ценностей, но городского самосознания: лишь в Болонье творения академистов, без которых, разумеется, не обходится ни один уважающий себя музей мира (благо наплодили столько, что всем ведь хватило), разъясняют, почему Стендаль, проживавший здесь месяцами, описывал не достопримечательности, но кружки и салоны – то, что порождало веянья и потребляло их, оставшись в веках беззвучной, практически безымянной (если учитывать бесконечное количество участников болонской светской жизни) историей.
Про Болонскую пинакотеку хочется сказать, что она дышит: вненаходимость ее, впрочем, плотно вписана в ландшафт местных кварталов, из-за чего иногда почти ощущаешь мерцание каких-то подлинных интенций. Плохо различимых, но имманентных этому месту, естественных ему и органичных. Это как в коллективное бессознательное войти (или хотя бы приблизиться к нему). Или же ощутить интенциональные потоки, струящиеся в сторону городского центра (в смысле эйдоса).
Вот в Сиене оттенки этого чувства ловишь на главной площади, а не в пинакотеке, похожей на филиал городского архива, а в Болонье без картинной галереи никуда. Без прививки братьев Карраччи и их учеников от столбняка я ни за что бы не смог правильно оценить тихую лирику Моранди, которая вся – вызов тому, что было.
Впрочем, как и тому, что теперь стало.
Сан-Мартино
Можно легко пройти мимо этого неброского храма с неоготическим фасадом 1879 года, сложенным из аккуратного красного кирпича, – в историческом центре Болоньи есть масса зданий и церквей поимпозантнее, в которые еще нужно захотеть просочиться, а тут такой новодел, получивший статус малой базилики всего-то в 1941-м.
Между тем хребет этой многократно перестроенной и переломанной постройки относят к 1227 году. Интересна она парой картин и скульптур, а также остатками фресок, ну, например, Витале да Болонья, после посещения пинакотеки ставшего мне особенно интересным.
Другое дело, что, поскольку долгое время раннее искусство важным статусом не обладало, от росписей Витале остались рожки да ножки. Обычно куски стенописи, обрамляющие квадратные пустоты штукатурки, возникают на месте окон и дверей, проложенных прямо по живописи, имеют живописное расположение – еще со времен любования греческими мраморами мы привыкаем к обязательности лакун и утрат, входящих в обязательные условия получения удовольствия. Поэтому так легко сносим облака пустот, похожих на бельма. Обычно они наползают на крохи изображений, дающих представление об утраченном целом.
Особенность Сан-Мартино в том, что местные фрагменты фресок Витале не слишком красивы. Сохранившиеся вне логики и системы, они, максимально подрезанные со всех сторон, служат фоном для новых архитектурных деталей, наляпанных на них сверху, – могильных плит, вмурованных в расчищенную от изображений стену. Лучше других сохранилась мизансцена с Авраамом, принимающим блаженных в свое лоно в правом верхнем углу одной из капелл, а также изображение святого, вытянутое вдоль одной из колонн.
Много хуже сохранилось некогда монументальное «Рождество» Уччелло в крайней капелле левого нефа. От него осталось два массивных фрагмента вне основного сюжета, все то, что «по краям».
Самый низ и правый угол хлева с мордами лошади и коровы, склонившихся над лежащим младенцем, а также левый верхний угол постройки – ее плоская соломенная крыша, месяц над ней и три маленькие, хрупкие, словно бы танцующие под этой крышей фигурки волхвов, стоящих на куче зерна. Волхвы исполнены гризайлью и оттого напоминают миниатюрные скульптуры. Если бы композиция была цела, то на эти периферийные фигурки мы бы обратили внимание в самую последнюю очередь. Настолько они маргинальны.
Выше желто-песчаной крыши и черного неба – широкая полоса кирпично-красной рамы. Совершенно вспомогательная, она теперь выходит на первый план из-за того, что прочие подробности утрачены, а куски живописи уже картиной не являются, они лишь обозначают место, на котором она когда-то была, напоминая то ли домотканый ковер, сшитый из полос разного цвета, то ли абстрактную композицию в духе срединного Ротко.
Но назвать это «Ротко» означает эстетизировать то, что осталось, пригладить его и наделить приемлемым значением, тогда как то, что видишь, уже не эстетизируется. Это уже не художественный памятник, но историко-культурный – мемориал памяти фрески выдающегося и крайне редко встречающегося живописца. Памятник поздней, запоздалой бережливости.
Но хоть что-то, хоть (буквальный, если учитывать две умильные звериные морды) шерсти клок. От многих работ Уччелло или Пьеро делла Франческа не осталось даже стен или мест, в которых они когда-то лучились.
Тем более что в той же капелле, по иронии судьбы, находится еще и прелестная алтарная картина Франческо Франча, терракотовая «Мадонна дель Кармина» (Madonna del Carmine) Якопо делла Кверча и жуткая угловая фреска XIX века с пророком Илией, развернутым к нисходящему к нему ангелу в белом (художник Алессандро Гуардоссони), то есть микст совершенно разнобойный и неудобоваримый.
В той же церкви, мимо которой так легко пройти и которая столь наглядно рассказывает о запутанных маршрутах, коими в веках жила Болонья, есть хрустально чистое, весьма «перуджиновское» «Вознесение Богородицы» Лоренцо Косты, «Мадонна с младенцем» Симоне деи Крочифисси, «Распятие» Бартоломео Бези, «Положение во гроб» Амико Аспертини, «Святой Жером» Лодовико Карраччи, «Поклоненье волхвов» Джироламо да Капри и «Мадонна с младенцем, святыми и заказчиком Маттео Мальвецци» Джироламо Сичиоланте да Сермонента в центральном алтаре.