метарефлексия гораздо важнее (да и интереснее) будет. Что и как должен делать современный автор, чтобы сравняться с мастерами прошлого?
Они ведь тоже хотели поражать и удивлять, сочетая ярмарочный балаган, кунсткамеру и самые что ни на есть горние да дерзновенные порывы. Так чем тогда современные художники хуже?
Не хуже, просто цели искусства изменились. Соответственно, зрительские задачи тоже. Титаны трудились не просто так, но решали важнейшие задачи своей современности.
Можно, конечно, сделать вид, что Херст тоже не просто так увеличивает цены на работы и нагнетает масштабы сделанного (уже интересно, каким будет его следующий мегапроект), но удваивает ставки критикой ласковой, щекочущей самоуважение.
Все ходят вокруг да около этих объектов, смотрят пристально, так как видно же, какие громадные деньги в это вложены. Значит, не просто оно так.
Разумеется, не просто. Умный художник, да еще и претендующий на мировое первенство, обязан предупреждать любые вопросы на любом уровне. Концепция тут – прежде всего. У Херста полно концептуальных проектов, но концептуализм – это скучно и немного академично, а если подпустить Голливуда, так самое оно и будет.
Для этого Херст, во-первых, прокладывает разные части «Руин» повторяющимися лейтмотивами – сюжетными, технологическими, стилевыми. Во-вторых, удваивает некоторые экспонаты. Если штамповать их можно до бесконечности, то почему не удвоить?
С одной стороны, показать, как голые поверхности обрастают кораллами, с другой – если это ковчег, то каждой твари должно быть по паре. Потому что предметы, представительствующие за разные цивилизации, предлагают обобщенный образ мировой культуры. Херст смотрит на нее из будущего – именно поэтому вплетает в древнегреческие и древнеегипетские элементы штучки нынешнего масскульта.
Херст спасает на своем ковчеге не только историю, но и современность, нас с вами и то, чем, по его мнению, мы питаемся или дышим.
Делая аптеки, Херст уже лечил человечество с помощью таблеток, но, видимо, не вылечил. Вот и решил спасти всех сразу. Скопом, гуртом.
Так как поодиночке выплыть практически невозможно, а если мы все, такие разные, будем спасаться кучей, то совершенно неважно, что высокое, а что низкое, что важное, а что сегодня кажется второстепенным, мусорным, смешным и нелепым. Будущее разберется. Это для главного русского художника в музей возьмут не всех, будет сложный и, видимо, многоступенчатый отбор с помощью каких-нибудь репрессивных процедур, на которые русские мозги особенно богаты. А вот для западного, политкорректного ума запреты не нужны – Херст готов забрать с собой все что угодно. Небо – оно же для всех?
Так что это очень оптимистическая выставка, читатель.
Между Сан-Марко и Риальто
В безразмерном романе «Пенсия» Александра Ильянена встретил упоминание мастерового, которого, кажется, видел и я.
…мне запомнился в Венеции стеклодув в своей мастерской за стеклом. Выдувающий венецианское стекло. Можно посмотреть с улицы на его работу, можно зайти и купить его поделки. Мне запомнилась голая девушка в Амстердаме тоже как стеклодув за витриной (портрет художника зимой в виде девушки или стеклодува)… (623)
На углу одной из небольших площадей (хочется сказать «площадок»), прикрепленных к городу мостиками, точно прищепками.
Стеклодув (я только не запомнил, занимается он стеклом или расписывает игрушки) всех, кто спускается с мостика (его витрина слева), провожает глазами.
Трижды сегодня, туда-сюда, ходил я через эти кампо и мост, трижды встречался с ним глазами. Покупателей так не ждут, не привораживают, выкликая из пространства.
Комната еще такая, с двух сторон – совершеннейший стеклянный футляр, полностью проницаемый, еще не открыл дверь с колокольчиком, но мысленно кажется, что ты уже там, внутри.
И курчавый парень этот, с бедой и тоской в глазах, ловец человеков практически, как тут не вспомнить Камиллу Палья с ее теорией взглядов.
Точно парень не живет, но ждет, и весь он вот тут, у горбатого мостика с пористыми, обветренными перилами, одно сплошное ожидание.
Споткнулся о него, ожегся и побежал с этим ожогом дальше. В сторону милого венецианского севера, запущенности его живописной.Санти-Джованни-э-Паоло
Первым делом пошел сегодня в Санти-Джованни-э-Паоло, что рядом с домом, просто почувствовал потребность в нее зайти – вчера гулял мимо, ночью читал истории про дожей и героев, в ней похороненных.
Меня еще с прошлого приезда беспокоило чувство, что внутри Сан-Дзаниполо я упустил что-то важное, вот и пришлось вновь покупать билеты в церковь, которую я считаю в Венеции самой важной (у Сан-Марко, на мой взгляд, представительские функции) и монументальной.
В каком-то смысле Сан-Дзаниполо идет вровень с Фрари с ее Тицианами, однако эта история не только про искусство, точнее, вовсе не про него.
Дело даже не в том, что в Санти-Джованни-э-Паоло похоронено 18 дожей и еще больше героев, просто мне оказалась важна сама эта насыщенная розовая пустота, организованная готическими сводами и витражами (сегодня они играли на солнце).
О том, что Сан-Дзаниполо – парадная усыпальница и аналог кремлевской стены, думаешь в последнюю очередь: обычно кладбища выглядят иначе, а великолепные гробницы, размазанные по стенам, необходимы для музейного сквозняка и чтобы лучше обозначить общее настроение.
Нет, это и не музей монументальной скульптуры. И тем более не живописи, несмотря на потолки и картины в пресбитерии и часовне Божьей Материи Розария, сделанные Веронезе.
В этой гулкой пыли есть нечто, что Венеция утратила, а здесь оно осталось, да еще и в избытке. Сложно объяснить зависимость этих эмоций от геометрии храмовой поляны с аутентичными очертаниями, выросшей на площади с точно такой же переменчивой природой. Тусклый свет, окрашенный витражами, готическая роза, полыхающая от лучей незаживающего солнца, точно пожар, делают воздух видимым. Вода, конечно, более подходит для образа текущего времени, но стоячий воздух воздействует гораздо сильней.
Венеция меняется незаметно, Санти-Джованни-э-Паоло тоже ведь многократно перестраивали (а еще он, обладатель собственных Тицианов, горел – и, странное дело, Тицианы да Тинторетто погибли, а два Беллини на входе до сих пор сверкают как новенькие, не говоря уже о превосходном, точно вчера написанном Лотто и Чима да Конельяно, не говоря уже о триптихе Виварини, вмурованном в стену). Наполеон и вовсе устроил в нем госпиталь, а австрийцы (некоторые австрийские военачальники тоже там, кстати, похоронены) во время Первой мировой разбомбили фасад.
Но у Сан-Дзаниполо будто бы нет никакой толстокожести или запаски: обычно заходишь в церковь, и есть чувство, словно попал в капкан из непроницаемых стен, точно между штукатуркой и внешней стороной стены влит свинец. Санти-Джованни-э-Паоло (может быть, все дело в готическом ее мироустройстве, хрупком до головокружения, или в том, что с площади виден весь ее подсобравшийся объем, внезапно дающий себе волю лишь в финальных апсидах, строгих, как органная фуга?) воспринимается чуть ли не бумажной, почти прозрачной на просвет. Сан-Дзаниполо весь на виду, несмотря на многочисленные и таинственные закутки, складки часовен да капелл.
Многие из них сегодня закрыты на реставрацию, в том числе сакристия с главными картинами, но ощущение бумажности из-за этого не исчезло. Напротив, усилилось. Я вдруг заново увидел деревянные распорки, которыми почти под самым потолком сдерживаются перекладины боковых нефов – чтоб не разъехались и, недайбог, не рухнули. Несмотря на основательность и монументальность, кажется, что она легко может исчезнуть – и вот уже начинается ее плавное растворение в окоеме.
Конный памятник кондотьеру Коллеоне (капелла которого так потрясает всех в верхнем Бергамо) и то стоит прочнее. Основательнее. За свои итальянские скитания, сравнивая истории десятков церквей, я привык к мысли, что судьбы соборов и храмов неокончательны, только растянуты в истории намного длиннее человеческих жизней. И то, что кажется незыблемым и навсегда заданным, – чаще всего сплетение обстоятельств, которое мы застали в развитии. Совсем как город, имеющий вполне антропологическую породу. Ведь если он тонет – значит, тоже смертен.
В Сан-Дзаниполо есть то, что я так прицельно ловил в других церквях (в том числе и венецианских, о чем много написано в «Музее воды»), – тончайшая инаковость геометрии, сложность пространства, задающего собственные воздуховоды.
Какие-то храмы воздействуют, таким образом, на темечко, какие-то на виски, некоторые даже на щеки – мы воспринимаем церкви головой. Не в смысле «мозгом», но лицом и черепом как навигационным прибором, уже через короткое время окапывающимся в любом помещении.
Сколько раз замечал, что голова воспринимает город быстрее ног и совсем не из-за зрения или слуха, просто она же выставлена как антенна и ловит сигналы, отталкивающиеся от стен.
Для меня именно эта подспудная работа пространств кажется самой важной, так как вязнет в подсознании, подавая сигналы всем остальным частям тела, и в конечном счете определяет самочувствие меня как куска живой материи. Все комнаты и залы, клетушки и подклеты, помещая нас внутрь, заводят шашни с нашими телами, работая то ли как внутренние реки, то ли как действующие карты звездного неба (встречается и такое).
Все это, кстати, и высыпалось на меня с горкой, когда я попал в Сан-Дзаниполо в первый раз. В прошлый приезд решил составить каталог ощущений, даруемых церквями, купил билет Хоруса (Сан-Дзаниполо и Фрари все равно в него не входят, плата тут отдельная) и начал подставлять темечко под незримые волны.
А Сан-Дзаниполо и тогда вышел первым, точнее, сначала была Формоза, возле которой я тогда жил, из-за чего и воспринимал ее как затакт и придворный храм, то есть как бы совершенно не в счет, а потом сразу же пошел в Санти-Джованни-э-Паоло.