Который раз убеждаюсь: лучше всего породу места можно понять по особенностям коллекций главного городского собрания. Особенно если оно художественное. Может быть, кому-то ближе истории, рассказываемые базиликами и соборами, местной кухней или набором региональных специалитетов, но я-то точно знаю – именно собрание картин, заключенных в конкретные стены, являет подлинный гений местности83.
Начало отсчета и первые артефакты, личные пристрастия энтузиастов и главных донаторов, взлеты заполнения новых зданий, периоды их запустения.
Наконец, реперные точки самого харизматичного руководства, совпавшего с эпохами революций и войн, транзита власти и смены парадигм – философских ли, религиозных, попросту модных. Плюс общее впечатление от набора главенствующих направлений и стилей, имен (их количество и качество, смена поколений) и магистральных сюжетов.
Иногда, кстати, даже и техники живописи (темпера ли, масло, а то и вовсе синопии) особенно важны.
…………………………………
Пинакотека в Сиене очень хорошая – впрочем, примерно такая же, как в Перудже: главное собрание местной школы. Что-то вроде местного отделения несуществующей итальянской Третьяковки.
Заведение, надо сказать, подзаброшенное: вход – с ленивыми смотрителями, живущими своей непонятной жизнью. Нет даже книжного магазина или хотя бы сувенирной лавки, часть залов второго этажа вовсе закрыта. Бонусом – смотровая площадка в зале скульптуры и многовековое отсутствие ремонта, из-за чего залы кажутся аутентичнее поновленных картин.
Под показ фондов городских художественных коллекций в Сиене отведено два этажа Палаццо Буонсиньори – весь второй этаж занимают византийские иконы, плавно переходящие в Возрождение, сначала «низкое», готическое, затем более высокое, одухотворенное дыханием близлежащей Флоренции.
Этот период, начинающийся с пучеглазых идолов Гвидо де Грациано, расположен в первых анфиладах особенно плотно – потемнелые, как обугленные, мадонны и святые, словно бы плавающие в бальзаме жидкого золота, таинственно бликующего при плохой подсветке, сгущают воздух до музейного конденсата. Святые и Спасители пойманы этим золотом, запаяны в его бесконечности совсем как в янтаре, особенно глазастые и выразительные.
Кстати, Симоне Мартини в этих залах доренессансных примитивов не так много – видимо, развезли по выставкам да гастролям как главный сиенский специалитет времен максимального расцвета города.
Путеводитель по советскому прошлому. Отступление
Я слежу и собираю своих Мартини с того самого детства, когда мне в руки впервые попал путеводитель по Эрмитажу. Пузатый, уютный томик бордового цвета (таким форматом в СССР любили издавать стихи), издание второе, исправленное и дополненное.
Молодые родители мои, вырвавшись из деревни Уйское, где папа проходил ординатуру, к друзьям в город, забурились к Пейсаховым84, жившим тогда в общаге Политехнического института.
Помню ее пустые, почему-то сводчатые коридоры, сумрачную кухню с несколькими плитами, книжные полки в их комнатушке с альбомами по искусству. Специфический запах коммунального жилья. Родители с ходу бросились в интеллектуальное застолье, а мне, чтобы не мешал и не путался под ногами, выдали этот самый путеводитель. Первое, видимо, что под руку подвернулось. Я с ним и завис где-то в бытовке. Обратно Пейсаховым уже не отдал. Пришлось подарить его мне, а я уж озаботился, чтобы дар их не пропал без следа.
Изданный музеем в 1963 году (В.Н. Березина и Н.А. Лившиц описали в нем искусство Западной Европы XII–XX вв.), именно он, с внятным делением на эпохи, страны и залы, со схемами правильно составленных экскурсий, чуть ли не единолично отвечает в моем сознании и за некоторые формулировки, засевшие на всю жизнь, но также и за всю эволюцию европейского искусства, двигавшегося по одному единственно возможному маршруту: романское искусство – готическое – Возрождение – маньеризм – барокко – классицизм – романтизм – натурализм и реализм – модерн и модернизм…85 Теперь эта непреложность оспаривается многочисленными «параллельными нарративами», но, чур, я буду обходиться этой устаревшей методологией и дальше.
Такой мне выпал учебник. Ведь чем случайней – тем вернее…
Он и теперь, распадающийся на блоки, заново переплетенный и многократно подклеенный, лежит перед мной. Для моей личной истории это один из поворотных моментов. Картинки в нем были в основном черно-белые, мутноватые, всего-то с парой-другой цветных вклеек и списком опечаток.
Так вот первой цветной вкладкой там шла как раз Мадонна Симоне Мартини из диптиха «Благовещение» (вторая створка – с ангелом – тогда была неизвестна, а теперь установлено, что живет она в Вашингтоне), и я ее на всю жизнь запомнил. Правда, первоначально не осознавая, в чем ее прелесть.Памятник вкусам и устремлениям
В России византийских и проторенессансных памятников из Италии маловато будет. Даже Эрмитаж может похвастаться лишь небольшой коллекцией средневековой религиозной утвари, происходящей из коллекции Базилевского, и отдельными досками, «Благовещение» Мартини среди которых – безусловно первая.
В фундаментальном труде «История картинной галереи Эрмитажа» Владимир Левинсон-Лессинг, полвека проработавший в главном русском музее, объясняет отсутствие икон и картин Треченто-Кватроченто в Петербурге «художественным вкусом и стремлениями, которые характеризуют частное русское собирательство первой половины XIX века», когда и был заложен фундамент, а также пути развития художественных коллекций ГЭ.
Именно «мастера высокого возрождения и Болонская академия стоят в центре внимания. То, что именно в это время в Англии и в Германии начали не только интересоваться, но и горячо увлекаться живописью XV столетья и собирать картины не только итальянских, но и нидерландских и немецких мастеров XV–XVI веков, находило у нас, и в частности в собирательской программе Эрмитажа, лишь очень малое отражение. Связано это было прежде всего, конечно, с тем, что в русской культуре этого времени мало было предпосылок для развития вкуса и интереса к эпохе, чуждой современным художественным интересам и выдвигавшимся перед этим искусством задач, в то время как в Германии она встречала живейший интерес, непосредственно вытекавший из художественных стремлений романтиков и развивавшийся под прямым влиянием литературных выступлений Ваккенродера, Тика и Шлегеля»86.
Петр I и Екатерина II, активно занявшиеся украшательством резиденций, задали эрмитажным покупкам хороший темп, однако проторенессансное искусство волновало их меньше голландских пейзажей и Рембрандта.
Основное рассеивание средневекового искусства по европейским музеям происходило после наполеоновских войн, когда в приобретательской стратегии Эрмитажа случился многолетний застой, продлившийся до конца XIX века. Из-за чего возможности собрать коллекцию «византийских недомолвок» были окончательно упущены.
Левинсон-Лессинг, дотошно перечисляя коллекции итальянских икон, утекших в музеи Парижа, Берлина и Мюнхена, цитирует рапорт министру двора, написанный директором Эрмитажа Александром Васильчиковым в 1881 году.
Картинная галерея Эрмитажа, представляющая неоценимые богатства, имеет тем не менее пробелы. Итальянские школы вообще очень слабы; произведений древних итальянских художников, по которым столь полезно и необходимо изучать историю и успехи живописи, нет у нас вовсе. А нигде, как в России, не было бы так интересно проследить за развитием художеств, начиная с тех первых византийских недомолвок, которым мы остались верны до сих пор. При настоящей моде на голландскую, фламандскую и французскую школы произведения древних итальянских мастеров сравнительно недороги. Их много продавалось в последние 10 лет в Италии. В то время как мы коснели в бездействии, Берлинский музей быстро ими обогатился… (211)
Тайна «Троицы» Рублева
Однажды я пришел в Третьяковку с четким намерением открыть тайну самой великой русской иконы. Тарковского, видимо, в очередной раз насмотрелся. Или Флоренского прочел.
Перед стеклянным киотом со святыней я провел около часа. Рассматривал «Троицу» по частям и целиком, медитативно и пристально, но ничего, кроме умозрительного синтаксиса, оформленного моим внутренним голосом, не добился. Посещение явно прошло впустую.
Подлинная красота иконы открылась мне много лет спустя, после того как я проштудировал 44 выпуска книжной серии «Русская икона. Образы и символы», тома которой сгруппированы по основным явлениям и сюжетам православной иконописи.
Не ахти какое чтение и смотрение, хотя представление о предмете здесь формируется как в богословской школе – с самого что ни на есть правильного края. Однако однажды количество просмотров перешло в качество восприятия. Тем более что в большинстве случаев византийские недомолвки, по известным словам Михаила Алпатова, держатся на нюансах и оттенках.
Мне стали понятны некоторые87 закономерности канона и заметны отклонения от него. Воля и вкус художника, твердость его руки, а также даже особенности послания, просвечивающего поверх «осязательной ценности» индивидуального решения, особенно очевидного на фоне массового потока, замыливающего глаз.
И когда попадаются совершенные и одухотворенные чудеса, вроде композиций Дионисия или Рублева, сразу же реагируешь на них всеми датчиками. Начинает волновать каждая выемка, наделяемая смыслом, любая трещина или самый малозаметный цветовой переход, стершийся за века реставраций и поновлений. Уже не пропустишь.
Есть какая-то чуть ли не математическая закономерность перехода осознанности в слезу, а пота – в опыт. Наслаждение не нисходит с неба самоигральной благодатью – над любой душеподъемной радостью следует долго трудиться, самым тщательным образом.
В основе любого чувства (особенно связанного с искусством и вторичными моделирующими системами) лежит ум и его работа, затраченные усилия, качающие мышц