Стрельцов почувствовал неловкость, но не мог уйти. Немного живой, настоящей любви было рядом, и он наслаждался ею. Закрыл глаза, позволяя соединиться запахам ночи и влюблённых, шуму моря и голосам, которые ветер без злого умысла, играючи, рвал на части. Словно не было никакого Стрельцова-убийцы, Стрельцов-философ думал:
«Многое должно было сойтись, чтобы произведение стало совершенным. Но всё-таки пусть поспорят со мной, что любовь не является искусством. Посчитай сама: влюблённые должны быть красивыми, в их чувстве должно быть мало корысти и совсем не быть жадности, в их движениях друг к другу не должно быть злобы или зависти, но их секс должен быть звериным, хотя бы иногда, а лучше – часто. Они должны понимать друг друга, но не во всём соглашаться; они должны знать друг друга, но оставаться загадочными, странными; у них должно быть много общего и ещё больше разного. Но самое важное – любовь обитает в ином временном измерении. Для неё, по сути, нет «раньше» и «потом», нет «позавчера». Она есть, а потом – её нет. Люди удивляются, что любовь минула, но это они ушли, потеряли веру в неё. Это люди умерли или просто изменились, а любовь всё та же: царит, сияет, манит незнающих. Потому её и отождествляют с богом, что чувствуют вневременную природу, улавливают вечность, которой не должно быть, но которая есть благодаря ей. Кому-то везёт, и он с молодости до старости живёт в любви, кому-то везёт даже больше – он никогда с нею не сталкивается; наконец, большинство благословлены узнать её лишь на короткий срок за жизнь, а потом уйти дальше. Когда они потеряют её, то подумают, что это она «прошла». С некоторыми избранными она парит рядом всегда, чем-то похожая на музыку или бьющий из неведомого источника родник, и они черпают из неё, толком не понимая, как синтезируется их счастье: занимаясь музыкой, наукой или собственной семьёй. В конце концов, нас ждёт только смерть, нас ждёт наше «потом». Её ничего не ждёт, у неё нет будущего или прошлого, для неё, в общем, нет ничего невозможного. Посмотри хотя бы на себя, чтобы подтвердить это».
Стрельцов открыл глаза, адресуя последнюю фразу Марине.
– Ох, и любишь же ты поумничать, – сказал призрак.
– Ну да, поэтому и «Профессор».
Полина и Максим по-прежнему ворковали, укутавшись в огромное одеяло. Ветеран и его погибшая подруга смотрели на них.
Глава седьмая
– Ваше имя?
– Что? – Кузьма удивлённо уставился на неё.
– Это для полноты интервью, начнём с самой базовой, конкретной информации, – доверительно пояснила Катя и ослепительно улыбнулась. – Если нужно, можем сначала пообедать. Съешьте сперва сэндвич, если хотите?
– Сэндвич?.. А, да Борька съест. На, Борька… А зовут меня Кузьма Антонович Безлин…
– Когда и как вы прибыли в зону боевых действий?
– В апреле я прибыл. Ровно четыре года назад.
– Вспомните дату?
– Тринадцатого апреля я прибыл в распоряжение Целелова и получил первую задачу… Тринадцатого апреля всё у меня началось, работа. Накануне прорыва Херсонского котла. Прорывать котёл я и поехал вначале.
– В каком качестве вы пробыли там эти четыре года?
Кузьма улыбнулся.
– У вас есть официальное звание? – уточнила Катя. Кузьма усмехнулся: и вправду, что ли, не понимает она?
– Уволился я много лет назад. Учился в академии, когда молодой был, давно, в прошлой жизни. Тогда дослужил до лейтенанта старшего, но пороха настоящего не понюхал.
– В каком звании вы вернулись сейчас?
– О чём ты всё выспрашиваешь, я не пойму?.. Я работал. Я исполнял приказы руководства.
– Руководства?
– Руководства компании. Хватит, не спрашивай, – сурово сказал Кузьма.
– Хорошо. Ходили слухи, что вам неоднократно поступали предложения завершить вашу… карьеру, но вы неизменно оставались. Ни разу не покидали зону активных боевых действий. Действительно ли существовали люди, которые считали ваше присутствие там затянувшимся, неуместным?
Кузьма улыбался, но в глазах его полыхнула злоба. Сам не заметил, как рука его потянулась к Борьке, стала бродить по шерсти. Пёс покорно молчал под хозяйской ладонью.
– Там много было всякого и всяких. Политишки ихние меня думали оттуда вытурить, но не вышло. Им, видите ли, притушить хотелось, чтобы всё остановилось, чтобы все у них на привязи сидели и лаяли по команде. Они только о деньгах и власти думали, а у меня чертят полсотни… одно время было. Нет, я делал то, что считал правильно, и руководство было за меня, – он нахмурился и смотрел хищно. Катя подалась немного назад, не в силах выдержать этот взгляд.
– Отправили восвояси, когда уже окончательно плох стал, – добавил Кузьма и грустно улыбнулся. – По врачишеским сужденьям. Так бы работал. Но они думают, развалюсь я, если ещё по мне что-то попадёт. Так что сказали: «Уезжай, Кузьма, поживи, повидай дочь, пока цел». Я решил уехать, потому что отряда уже не было.
– То есть вас комиссовали по состоянию здоровья?
– Неважно, как это называть. Политишонки хотели меня выдавить, но не сумели. Вот это запиши. А остальное неважно. Сейчас я здесь.
– Похоже, вы не слишком рады снова быть дома? – удивилась Катя.
Кузьма думал долго. Он ёрзал на неудобном пластиковом стуле и хотел пить. Становилось жарко и хотя перед ним была зелёная девчонка, он чувствовал себя как на экзамене.
– Я рад, – сказал он, понимая, что молчит слишком долго.
– Какие чувства вы испытываете в мирной жизни после пережитого там? После сражения с неофашизмом?
– Ох, ну и вопросы ты ставишь. Непросто сказать. Понимаешь как: с одной стороны, мы – люди скромные. Вроде как мы пошли на дело, куда нас позвали, и вроде как сделали всё, что от нас зависело. Как говорится: «Сделал дело – гуляй смело», так? Тем более что нас не обидели, жить есть на что и даже пенсию обещали потом платить. Но, с другой стороны, есть и другой такой момент.
Кузьма прочистил горло. Постепенно к нему возвращалось спокойствие, волнение перед красным диктофонным глазом отступало. Катя терпеливо ждала продолжения.
– И момент такой, – сделав глоток чая, продолжил Кузьма, – что нас тут так воспринимают, словно мы призраки, не настоящие. Я это понял не сразу, и то лишь потому, что пообщался с другими ребятами. Нас тут мало. Вот, например, Никитка, пацан с Геленджика, молодой, твой ровесник! Что он в жизни видел? А теперь он кому нужен? Без руки остался. Да, купил себе протез дорогой, им чуть ли не подтереться возможно без всякого дискомфорта, но тем не менее! Калека! А парню двадцати пяти нет. И что ты думаешь? Кто-то говорит ему «спасибо»? Кто-то хоть понимает, откуда он вернулся?! Мне за это очень обидно! Я-то что? Я взрослый мужик, у меня дочь, я своё пожил. Моё будет со мной и дальше. А вот таких, как он, жалко, и их немало!
Он остановился, но Катя молчала. Снова пришлось вспоминать про диктофон. Это не обычная беседа – тут будут его слушать. Кузьма воодушевился и продолжил.
– И, конечно, ещё есть такое чувство обиды из-за этого! Вот к ним ко всем. Они знают хоть, через что некоторые прошли? Кто-то поехал за деньгами. Но ведь много кто приехал по зову сердца. Большинство поехало – потому что им не всё равно, и они знали, что могут внести свой вклад в дело. Мы не могли не поехать, понимаешь? Такие, как я, или Никита, например. А кто тамошние? Им ехать было некуда, там выбор: за них ты или за своих. Вот мои его и сделали: Егор, Паша… Пётр. Его я, правда, пока плохо знаю.
Катя сделала какие-то пометки.
– Ты лучше имена потом замени, – подумав, добавил Кузьма.
– Хорошо. Продолжайте.
– Так вот. Так шо я? Обидно нам, понимаешь? Мы на стороне России встали против зла, понимаешь? И все об этом знали. А пока война шла – забыли! Потому что стало меньше новостей. А гробов-то меньше не стало. Почти каждый друга там похоронил. Вон, Стрельцов у меня был, вот такой снайпер, мог белке яйца отстрелить со ста метров. Чуть не поженился он там на своей… И что же? За месяц до дембеля девчонку взяли и запытали прямо в городе. А парню тридцати нет – ему бы жениться. А кто он тут теперь? Невидимка! Для всех мы невидимые. Молодым это особенно обидно. Ведь ты понимаешь – много мы рассказать не можем. Понимаешь, да? Есть документы всякие подписанные и так далее. «Не разглашать», – там сказано. Поэтому не расскажешь. Но каково у них на сердце, понимаешь? Друзей нет, любимых многих нет. Выть охота. А всем плевать. И главное, государству тоже, и людям. А русскому человеку как – ему не похвала нужна, но понимание. Я так считаю. Если он с драконом бьётся, то может и умереть. Но как это, что нас забыли?
– Ну, русский же человек привык к смирению, не так ли? От большинства своих собеседников я слышала, что им не нужна ни награда, ни признание.
– Не нужны мне награды! – возмущённо воскликнул Кузьма. Борька всполошился и подскочил, стал озираться в поисках угрозы. Ветеран стал тщательно подбирать каждое слово. – Я говорю о том, что мы невидимые! Люди нас не видят, мы для них не существуем, потому что этой войны больше нет. Заморозили – и ладно! Можно молчать. А то, что в неволе, окружённой стоит наша родная русская Одесса, им как будто забыли сказать!
– Я вас поняла. Какое самое яркое впечатление у вас оставила операция по деблокированию осады Одессы?
– Самое яркое? – Кузьма призадумался, потом усмехнулся. – Можно вспомнить, да не обо всём можно рассказывать. Самое яркое, пожалуй, это первый день в Одессе. Мы туда, наконец, добрались, смотрим с порта, а полгорода горит. Не спрашивай, как оказались, – запрещено говорить.
– Понимаю.
– В тот день укры пустили, получается, какой-то новый напалм по ополченцам этим. Солдат не задело, а гражданские многие погибли. И никто не знает, кто сделал. Какой-то из укрских батальонов… Больше такого не происходило. Но если бы сейчас опять случилось, я бы не удивился. Только никто во всём мире и не напишет об этом. Журналистам темы все сменили, я так понимаю.
– У вас и, возможно, у некоторых ваших товарищей есть обида на журналистов? Расскажите об этом.