– Много они разберутся. Там же одни пи*****ы, – гнул свою линию Егор.
Кузьма снисходительно улыбнулся, мотая головой в его сторону.
– Видишь? – спросил он, возвращаясь обратно за стол.
– Короче. Мне работать надо. Народ от меня и так шарахается. Теперь все боятся, что мы скоро стрелять начнём! Они, кстати, все знают, что ты привёз, – он раздражённо повернулся к Никите. Тот развёл руками. – Так что я пошёл.
– Рано ещё, мы не договорились. Будем голосовать сначала.
– Я пошёл таксовать, – Пётр поднялся.
– Ты сядешь и будешь голосовать, – холодно сказал Павел, и все замолчали. Бывший полицейский не поднял голоса и не прикоснулся к оружию, но угроза была очевидна, и Пётр сел на место.
– Посиди, – посоветовал Никита запоздало. – Сейчас посоветуемся и пойдём.
Но мрачную атмосферу уже было не развеять добродушием. Все, кроме Петра, проголосовали за то, что с художником надо «потолковать», а на картины «посмотреть». Несмотря на нейтральную формулировку, каждый почувствовал угрозу. Егор ликовал.
– Ну что, сейчас пойдём к нему? – спросил он.
Теперь, когда решение было принято, Кузьма не волновался. Он почесал щетину, потом взглянул на часы.
– Можно завтра, – сказал он. – А есть примеры его картин? Не твои фотки, а настоящие.
– Он что-то продаёт на набережной.
– Вот с этого начнём. Завтра. Отвезёшь нас завтра, Петь? Мне бы машину мужикам в ремонт сдать. Совсем стучит уже, подвеска… А потом таксовать поедешь.
Пётр молчал, опустив взгляд в пол.
– Ты не злись на нас. Но знаешь, мы тут общим делом связаны. Надо держаться друг за друга, понимаешь?
– Понимаю.
– Ты же помнишь, – уже направляясь к выходу, продолжил Кузьма, – что у нас одна надежда: друг на друга? Мы не можем тут разборки сами с собой начинать, понимаешь? Это пусть гражданские расколотые будут, а у нас каждый за другого как за брата.
Вечером Кузьма опять не знал, заходить ли в дом. Упорно названивала Катя. Его стали раздражать её дурацкие вопросы. К тому же в последнюю их встречу явилась разодетая и раскрашенная как шлюха, и весь их разговор он чувствовал, как кровь злобно стучит в висках и между ног, требуя выхода.
– Пап, ты будешь кушать? – спросила Полина. Она прокралась бесшумно, и её голос заставил Кузьму вздрогнуть.
– Может, буду, – отозвался он, поднявшись. Он посмотрел на неё, спрятанную в серость сумерек, и со вздохом заметил, что она снова прячет глаза и отводит их куда угодно, лишь бы не видеть его.
– Приходи, – тихо сказала она и повернулась, чтобы уйти.
– Полина.
– Да?
– Всё в порядке? – девушка молчала. – Говори, меня можешь не бояться.
– Да? – удивлённо переспросила она, потом словно спохватилась и поспешила добавить: – Я не боюсь, но тут…
– Что? Расскажи мне, дочка.
– Тут, – она выдохнула и, набравшись мужества, сказала: – Тут кто-то приезжал днём, сидел в машине и смотрел на дом…
– Кто? Ты их знаешь?
– Я не… я не уверена…
– Говори! Не бойся… – Кузьма почувствовал, что закипает, но решил быть терпеливым до конца.
– По-моему, это хозяин ресторана был, Юнус… Ты его не знаешь, может быть. Он, пока тебя не было, заезжал к маме, что-то продавал ей тут или… я не знаю, в общем, чего он ездил.
Кузьма тяжело вздохнул, поглядел на костяшку, разбитую в драке.
– Ладно, иди в дом, дрожишь вон, холодно. Я скоро приду. Буду ужинать.
Полина поспешила убежать, так и не взглянув ему в глаза. Кузьма почувствовал себя ещё более отдалившимся от неё. Ещё немного, и её никогда не будет рядом. Стоило ли ради этого возвращаться?
На следующий день они сели в машину Петра и отправились в центр посёлка. Неприметную девятку хорошо знали и охотно давали ей дорогу на перекрёстках и даже пешеходных переходах, люди спешили убраться оттуда, где появлялся Кузьма.
– Вон его палатка, – сказал Егор, когда они вышли на набережную.
– А где он сам? Этот, что ли?
– Нет, этого он нанимает их продавать, а сам он старый типа уже, сидит дома.
У палатки вертелся какой-то щуплый парнишка, которого Кузьма смутно припоминал.
– Ты чей? – спросил он.
– Пахомов я, Олег, дядя Кузьма, не помните? – тот весело улыбнулся, приглаживая развеянные ветром волосы.
– А, Пахомов! Виталия сын, что ли?
– Ну да!
– Не узнал. Подрос ты. Помню, под стол пешком недавно ходил.
– Ну, это когда было, – смутился подросток.
– Ладно. Почём тут эти твои художества?
– Ну, эти вот по пять тыщ, эти по семь, тут вон по десять и дороже есть.
– По десять?! – Егор присвистнул.
Кузьма зашёл в палатку и осмотрелся. Картин было немного. В основном на них были изображены полуобнажённые молодые люди, стоявшие растерянно посреди стихии: тут были и юноши, столпившиеся на одинокой скале, на которую надвигается шторм, и молодые космонавты (тоже, впрочем, почти голые), сошедшие с космического корабля на горящей планете, и двое венчающихся (над ними стоял полностью облачённый священник, совершавший таинство), вокруг которых бушует война.
– Эту тоже он сделал? – удивился Кузьма, обратив внимание на последнюю картину.
– Да, все его. Учеников он убрал.
– А много покупают?
– Да не, дядь Кузь, дорого больно. Щас на вернисаж и не ходит никто, туристов-то мало! Раз в неделю, бывает, возьмут маленькую или среднюю.
– С туристами мы дело поправим, – пообещал Кузьма. – Порядок будет – все в Край поедут.
– А то, – беззаботно согласился парнишка.
– Так сколько вот такая, например?
– О, это дорогая. Видите, какая сложная?
– Сложная? А чё в ней сложного? – удивился Егор.
– Ну, он сказал, сложная. За девять идёт.
– Девять штук? – Егор присвистнул.
– Я возьму. Хочу посмотреть на неё поближе.
– Э-э, дядь Кузь, мне придётся с вас деньги взять.
– Деньги? Я же на время, Олежка, ты чего?
Парень перестал улыбаться и стоял растерянно.
– А чё он тебе сделает? Не очкуй, – подбодрил его Егор.
– Ну, он мне платит… даже когда торговли нет… Нехорошо как-то.
– Ты чё, глухой? Он же сказал, что вернёт.
– Слушайте, ну может, хоть немножко заплатите, а я вам потом отдам? Он ругаться будет, – парень начал ныть. Из соседних палаток осторожно, но с любопытством глядели на происходящее. Кто поумнее, стал сворачивать торговлю.
– Ты чё, прикалываешься? – Егор оттолкнул парня к стене палатки. Борька, оставленный снаружи, залаял. Кузьма со скучающим выражением лица изучал картину, как будто сцена происходила не рядом, а на другом конце улицы.
– Надо заплатить, – вмешался Пётр. – А то художник слиняет же. Подумает, что его хотят прижать к ногтю.
– Точно, – пробормотал Кузьма. Он всё ещё смотрел на картину, ни разу не обернулся.
– Отсчитать ему? – уточнил Егор, отступая от парня.
– Ага.
– Ох, спасибо, дядь Кузь! – с облегчением сказал подросток, но тот не услышал.
С огромным удивлением он рассматривал картину с венчающимися, которую снял со стены. Столь внимательно он смотрел на произведение искусства второй раз в жизни: первый был в одесском музее, который они несколько недель зачищали от укров, – в сердцевине хранилища было свалено то, что не успели эвакуировать музейщики.
Когда Кузьма проваливался в обычное дневное беспамятство, когда неимоверная, копившаяся месяцами и годами усталость охватывала его тело и недоставало сил двигаться – лишь принуждать себя держать глаза открытыми, – в такие часы он садился посреди подземелья. Проведя неподвижно некоторое время, он находил силы, чтобы взять фонарик и повести вокруг ярким лучом. Древние и вполне современные образы выплывали на него из сумрака и, похожие на убедительное сновидение, пропитывали разум. Убеждали – каждый осколок по своему, – что всё-таки, вопреки всему виденному и сделанному, смерти нет, и тот, кто созидает, остаётся жить, крупицей себя в том прекрасном, что создал. И только там, в обесточенном подвале, где погибало в сырости и крови искусство, Кузьма, пытаясь проснуться, часто шептал имя Полины, просвечивая морок войны.
Пока Егор медленно отсчитывал купюры, Кузьма вышел с картиной в руках на солнечный свет.
– Понравилась? – спросил Пётр.
– Странная, скажи?
– Да, очень странная.
Мужчины смотрели некоторое время на священника, венчающего обнажённых людей. Эту картину отличало то, что на других герои взаимодействовали с происходящим вокруг хаосом: их лица были полны ужаса, или удивления, или тревоги – они видели стихию. На купленном ими полотне люди были защищены от войны таинством происходящего, и их взгляды друг на друга были безмятежны, словно, несмотря на скорую гибель, они знают нечто, чего не знают другие.
– Бате привет! – крикнул Кузьма, уходя.
– Спасибо, передам, дядь Кузь! – ответил Олег.
– Вези аккуратно, – сказал Кузьма, пристраивая картину на заднее сидение рядом с Егором. – И смотри, чтоб Борька не поцарапал. Борька, гляди у меня! – пёс, которого Егор держал за загривок, жалобно посмотрел на хозяина, силясь понять, что от него требуют.
Кузьма уже хотел сесть на пассажирское впереди, когда боковым зрением заметил нечто неожиданное. На другой стороне улицы прошёл человек, показавшийся знакомым, но явно не отсюда. По его осанке и походке он сразу определил, что мужчина бывал там же, где он; а может, что-то ещё более близкое прошелестело в памяти. Незнакомец слишком быстро скрылся из виду, Кузьма не сумел его разглядеть и вспомнить.
В машине Егор и Пётр терпеливо ждали командира. Когда он наконец вышел из задумчивости, то попросил отвезти его домой. У себя в комнате Кузьма поставил картину на стол, завалился на кровать и смотрел на неё. Прошло время, и он перестал видеть изображённое. Его мысли заняла Полина. Откуда она появилась, он не мог понять, но что-то внутри успокоилось, выпрямилось, внушило понятную мысль: дочь должна быть под защитой. Нет ничего важнее. Если он хочет порядка, то должен защитить её и остальных в посёлке.