– Ну да, было дело. Егор предлагал тебя выгнать отсюда. Мол, срамные рисунки, богохульные. Он у нас, знаешь, такой, за мораль, за правду. Верующий очень.
– Знаю, – с ласковой улыбкой ответил Михаил, – всё везде одинаковое, хоть я и объездил много стран. Я слышал эти обвинения сотни раз.
– Ну и вот. Но мы всё отменили.
– Отчего же?
Художник снова наклонился и коснулся плеча Кузьмы своей холёной, не привычной к тяжёлой физической работе рукой. Тот поднял тяжёлый взгляд, и мужчина с трудом вынес его, однако продолжил смотреть. Тогда ветеран снова потупил глаза и стал рассматривать траву у себя под ботинками.
– Да нечего рассказывать. Я просто понимаю, что хоть они и не были… – я на их земле, а не они на моей.
– «Они не были»?..
– На войне.
Кузьма хмурился теперь уже так сильно, что кожа на лбу стала болеть от напряжения.
– Дочку жалко, поэтому я отменил всё это. Не надо им это. Пусть живут как хотят. Ну и деда жалко, да и Борьку они забросят, если я… Только поэтому.
Кузьма прокручивал события того вечера, но понимал, что художник не хочет просто слышать пересказ событий, а то, что он просит раскрыть, Кузьма выразить не может.
– Извините, – сказал он, ещё больше понурив голову, – мне сложно так рассказать.
– Понимаю. Думаю, что понимаю. Подождите меня недолго, пожалуйста.
Художник ушёл в дом. Загорелся свет в ближайшем окне, потянулись минуты ожидания. Кузьма глубоко задумался и протянул руку, под неё скользнул Борька, и хозяин неспешно гладил его всё то время, что художника не было. Наконец он вернулся – переодетый в лёгкие летние брюки, рубашку с короткими рукавами, принёс два бокала и бутылку вина.
– Вы можете не пить. Или, по крайней мере, не напиваться, – твёрдо сообщил он, когда Кузьма начал было возражать. – Однако я должен разлить по бокалам. Сейчас это необходимо. Сегодня нам повезло со звёздами, кстати.
Кузьма и Борька задрали головы: действительно небо было усеяно звёздами – здесь, на небольшом возвышении, вдали от огней основной части Края, они различались отчётливее. Когда они снова посмотрели на художника, тот предложил гостю бокал. Затем налил себе. Стекло издало тихий звон, Борька гавкнул.
– Тише, умри, – велел Кузьма, и пёс улёгся подле него.
– Спасибо, что пришли, – сказал художник, – если бы я догадался, что вы незаурядный человек, я пришёл бы к вам сам. Вы знаете, я позволю себе допустить, что свет особой, не известной вам прежде красоты пролился в то мгновение. Я не видел его, я не видел вас, я не знаю декораций. Но по вашим глазам и словам я смею судить, что вы были ошеломлены. Вы не готовы были к тому, что не гнев и не ужас смогут руководить вами, а нечто слабое и хрупкое – некая крошечная частица красоты, в которой вы никогда бы не заподозрили ни врага, ни даже соперника. Однако она придала вам другой силы: малым светом одолеть тёмное и страшное.
После монолога художник опустошил бокал и, опустив очки на нос, посмотрел на Кузьму прямым взглядом и сказал:
– Но не знаю. Могу ошибаться. Что-то похожее вы сказали, не так ли?
– Да. Пожалуй, я понимаю.
Художник улыбнулся и удовлетворённо откинулся на своём кресле.
– Спасибо вам, – добавил он, – мне всё реже удаётся вспомнить, зачем это на самом деле. Всё чаще я кормлю своё тщеславие либо попросту зарабатываю деньги.
Кузьма хотел было переспросить, что тот имеет в виду, но решил не выглядеть дураком и промолчал. Они продолжили пить в тишине, пока звёзды бесстрастно изливали свет из неизмеримо далёкого прошлого. Двое тихих наблюдателей смотрели на них через ночную оптику, но мужчины, поглощённые каждый своими мыслями, не чувствовали присутствия опасности, а Борька покорно молчал.
Глава шестнадцатая
Разговор ничего не прояснил для Кузьмы, но почему-то немного успокоил. По крайней мере, он теперь знал, что есть умные люди, которые каким-никаким образом способны растолковать случившуюся перемену. Через несколько дней к нему пришёл Никита, и на этот раз Кузьма не стал прятаться в комнате, вышел навстречу, пригласил в дом. Как бывало прежде, дед и Полина тут же притаились в своих комнатах, Стрельцов был на море.
– Кузьма, мы с Егором думаем податься на заработки. Хотели спросить, ты точно решил нас это… распустить типа? Хорошо же начали. Нас боялись. Черти действительно сваливают. Не все, но многие. Пока они не знают, что мы это… всё. Теперь бы цыганами заняться – помнишь, ты хотел? Перестреляем их, а? Или по голове настучим? И дело с концом. Нам все местные спасибо скажут. Будем сами тут власть, нам и приплачивать за защиту начнут. Чем-то плохо разве? Тебя тут все уважают, даже начальство, даже менты. Поверь, я знаю, о чём говорю.
– Да, я знаю. Я это заслужил.
– Правда? – злобно улыбаясь, спросил Никита. – А мы, стало быть, нет? Ты у нас один герой?
Кузьма пожевал несуществующую жвачку, раздумывая. Где-то в его комнате, в ворохе вещей, лежала в шкатулке маленькая золотая звёздочка, которую генерал вручил за удержание чёртового вокзала, стёртого в порошок под конец боёв.
Сколько бы ополченцев погибло, не приди им на помощь отряд Кузьмы и им подобных? Если бы не подул могучий северный ветер, если бы к делу не подключились специалисты?.. Половина сопротивления была бы выжжена артиллерийским огнём в Херсонском котле, а вторая заморена голодом и раздавлена в Одессе – и укро-америкосам не потребовалось бы для того ни четырёх лет, ни даже четырёх месяцев. Всё бы решилось быстро.
– Ты тоже. Все вы, – согласился Кузьма медленно, весомо.
– Короче. Я не за этим тут. Я к тебе с последним предложением. От нас обоих. Егор там тоже, ждёт на улице. Возвращайся. Ребята соберутся, я тебе говорил. Плюс у меня как минимум трое, кто готов…
– Не нужны нам никакие люди со стороны! – громыхнул Кузьма и сам осёкся, поскольку вспомнил фразу, которую говорил Никите ещё в самом начале «Опираться будем на тех, кто воевал. Только себе можно доверять», – сказал он тогда.
Никита тоже вспомнил и улыбнулся.
– Хорошо, Кузьма, всё будет как ты любишь. Боевое братство, товарищество, взаимо-выручка (он сказал слово с трудом, специально разделив его на два), ну?
В ответ Кузьма рассмеялся.
– Ты не убедишь меня, – доброжелательно сказал он. – Не трать, Никитка, свою молодость на авантюры. Делай семью, это тут самое важное. А для начала – пойди поработай.
– Зачем? – тот искренне удивился. – Смотри, думаешь, я это мог себе купить, если бы просто работал на заводе? – он выложил новый телефон. – А это? – он показал на запястье «умные часы».
– Это чего?
– Ничиво, – передразнил Никита. – Ты как дед мой прям. Нет бы повеселиться, почитать хоть что в мире творится, что изобретается. Тёмный ты, как будто старик! А вроде не старый ещё совсем. Ведёшь себя хуже бати моего, ей-Богу… Не знаю, в общем. Ты много теряешь.
Никита встал, огляделся.
– Мог бы жить в нормальном месте, тёлок трахать. Вот Катьку, например. Разве не хотел бы её… того! – он сделал жест руками. – Как следует? Тебе что, шестьдесят? Чё ты засел тут? Пошли порядок наводить, как ты предлагал!
Кузьма усмехнулся, но не ответил. Он сидел и смотрел мимо Никиты.
– Ладно, пока я не ушёл. Ты мне одно расскажи: ты как это всё видел? Ведь не собирался просто всё бросить. Что ты хотел в итоге? Денег же? Или чего?
После короткого раздумья Кузьма сказал:
– Хотел, чтобы в Краю жили хорошие люди и чтоб спокойно было моим вот, – он кивнул в коридор, – чтоб счастливо и безопасно им жилось.
– Ну! – Никита опустил протезированную руку на его плечо и наклонился. – Так и чего поменялось-то, я не пойму.
Кузьма долго молчал, потом с примиряющей улыбкой сказал:
– Война, Никита, начнётся, если продолжу я… А это… – он не договорил, хотя слово «неправильно» повисло на языке. – А у меня дочь…
– Что?! Да какая н***й война?! Чего ты лапшу-то мне вешаешь?! Знаешь что! Пошёл ты! – крикнул Никита, топая ногой, отступая к дверному проёму. По его лицу заходила судорога настоящей свирепой злобы и обиды. – Высокомерие твоё за***ло меня конкретно! И всех, кстати! И, кстати, где мои и Егора деньги?!
– Я тебе сказал ещё тогда всё, Никита. Когда я продам оружие, ты свою часть получишь.
– Ой, дедуля, а не вешаешь ли ты мне?.. Мне, может, сейчас нужны мои деньги!.. Давай я сам его продам, у меня день займёт!
Кузьма поднялся, надвигаясь на него. Он считал, что речь идёт не о достаточно серьёзной сумме, чтобы Никита мог требовать её досрочно, учитывая его пенсию и то, что своих Кузьма дал гораздо больше, почти двести тысяч. При этом он считал ниже своего достоинства спорить и вообще говорить об этом, но и расставаться с оружием действительно не спешил, и непривычное, отчасти нелогичное промедление тайно угнетало его.
– Нет, продам сам. Когда найду людей надёжных.
– Если ты мне вешаешь…
Кузьма взорвался:
– Ты как смеешь, Никита? Это ты сюда пришёл, не звали! У тебя моё слово, чего тебе ещё надо?! Катись теперь! Заработай нормальным. Когда продам – вы своё получите, я это давно сказал. Но вот если узнаю, что шалишь тут, – задушу своими же руками!
– Ты меня не пугай, старик! Я тебе не Егорка – сам убивал, и делать это умею. Не хуже твоего. Мы ещё посмотрим, кто кого! Ещё подождём, но если ты так и будешь сидеть тут и в му*ях ковыряться, я сам заберу!
Никита хлопнул дверью. На улице его ждала машина. Кузьма не видел, но был уверен, что в ней сидит Егор. Эти двое стали беспокоить его.
Следующие дни он гулял по центру, слушая разговоры людей и дознаваясь у знакомых, не беспределил ли кто. Но всё было тихо, даже полицейский, встреченный на перекрёстке, ответил, что за последнее время не зарегистрировано преступлений. Получалось, что с тех пор как группа Кузьмы вышла из дела, обстановка только улучшилась. Некоторые кавказцы закрыли магазины, ресторан Юнуса так и не работал, но отъезд людей из посёлка прекратился.
Но отчего-то ему не стало спокойно, тем более что на третий день он увидел Егора и Никиту на краю продуктового рынка и понял, что они никуда не делись. Те заметили его, улыбнулись, помахали, потом поспешно сели в машину и уехали. Кузьма чувствовал, что в посёлке существует несколько болевых точек, в которые они могут ударить: его дом, настырная, всё ещё не уехавшая журналистка и художник.