Он показал на циферблат часов в том месте, где зияла чернота вместо бриллианта.
– Целая история, кстати, – Кузьма сел за стол. – Выменял камушек, понимаешь? На хлеб обменял. Бывали и такие месяцы, Поля.
Она растерянно разглядывала украшения, словно не понимая, о чём идёт речь. Потом отодвинулась от стола, встала, выпрямилась.
– Не нравятся? – удивился Кузьма.
Девочка склонила голову, глядела с осторожностью, как будто готовясь, что её отчитают за несколько слов, и, наконец, негромко сказала:
– Мама умерла, ты знал?
– Знал, Поля. Но я же вернулся. Теперь я буду тебя растить…
Казалось, слова растворяются в воздухе и никто его не слушает, поэтому Кузьма замолчал. Кроме тиканья часов, ничего не было слышно.
Потом Полина резко подняла голову и встретилась с ним глазами, и он вздрогнул, узнавая Галинино лицо, обильно умытое слезами и полное юной, но уже горчащей жизни. Кузьма не поверил своим глазам: это ли не прошлое и это ли не его совсем молодая жена, которую он видит первый-второй раз и о которой только догадывается, что она сделается его женой? Казалось, что она смотрит через время, будто нет ни многих прошедших лет, ни даже войны со смертью, рассматривает выжидающе его молодого и не знающего, кто он и куда однажды уйдёт, кого разбудит в себе. Он сам не заметил, как поднялся, уставившись на неё через кухню. Борька непонимающе водил мордой с одного человеческого лица на другое.
Кузьма шагнул к ней, раскрыл объятия, но в этот момент сдавленное рыдание вырвалось из Полининой груди двумя спазмами, она вжалась в угол, не сдержала ещё два горестных всхлипа, мотая головой, выставляя против него ручки-тростинки, и сделалась тихой, как кукла. Угасающий солнечный свет, просеянный серыми кухонными занавесками, выбелил её лицо, подчеркнул красоту его очертаний. Кузьме стало казаться, что и комната преобразилась, и стала прекрасной, как картинка, потому что почти все они снова были в сборе, и вот-вот воротится прежний он, живший однажды своей семьёй, и все обнимутся, и счастью уже не нужен будет свет с улицы.
Дед и Борька сидели неподвижно, ждали. Кузьма пробовал заглянуть в Полинино лицо, повернуть его к себе, но она отказывалась. Постепенно перестала плакать, отстранённо уставилась в пол, будто её тут нет и его нет. Кузьма оставил попытки, и комната стала обычной: душной и чужой. Наконец Полина спокойно сказала:
– Жаль, что ты не приехал тогда.
Губы Кузьмы двинулись беззвучно, он не мог наполнить их голосом.
– Я это, мне нехорошо, – сказала Полина и быстро ушла в туалет.
– Поль!.. – крикнул Кузьма, срываясь с места, но почти сразу остановился, дверь за ней закрылась.
Ответа не последовало. Он посмотрел на деда. Не поднимая взгляда от драгоценностей, тот сказал:
– Скучала по тебе. Я не объяснил, наверное, как следует, чего ты не вернулся.
– Не мог я просто бросить всё да приехать. Полина! Выйди! – Наваждение прошло, и Кузьма стал чувствовать злобу.
– Оставь, Кузьма, не стоит.
Чертыхнувшись, ветеран скомандовал:
– Пошли, Борь, прогуляемся.
Они с псом вышли во двор. Смеркалось. Кузьма долго вслушивался, но в тишине не было никаких звуков, кроме шума моря, бившегося о скалы совсем недалеко, и очень отдалённого рокота машин. Всё время он ждал, что раздастся канонада, выстрелы, кто-нибудь закричит от боли или затрепещет над головой вертушка, но в безмятежную прибрежную тишину ничто не вторгалось. Кузьме сделалось не по себе оттого, что ничего не происходит. Он хотел вернуться к Полине, но не вспомнил пока, как извиняться.
Они вышли с участка, обогнули его по старой рыбацкой тропке и, пройдя недолго меж сосен, очутились на отвесном краю над бухтой. Метрах в двадцати ниже белые гребешки накатывали на камни, выше на север начинался песчаный берег, там вперемешку лежали новые и трухлявые рыбацкие лодки, ждущие отлива.
– Тут лучше, – сказал Кузьма псу. Мерный рёв Чёрного моря обгладывал его слух и понемногу примирял с отсутствием войны.
Время перестало двигаться, и он сидел, не считая минут, пока Борька не поднял лай. Что-то зашумело в кустах. Кузьма насторожился, но потом нащупал на поясе пистолет (он и не помнил, что приладил его снова), и уверенность тут же нацедила руки сталью. Но лай Борьки был дружелюбным: оказалось, что через заросли к ним пробрался дед.
– А, это ты, Петрович? Садись.
Дед молча сел. Кузьма протянул ему сигарету, дал огонь, потом сам закурил.
– Странно. На другом берегу ребята всё сидят и курят дрянь.
– Что там сейчас? – поинтересовался дед.
– Как что? Осада… Четвёртый год за город воюем, конца не видно. Почти вычистили его от них. Стоит в кольце, но пока в порту наш флот, хрен им, а не город, ясно?.. А что, отсюда вообще ничего не слыхать?
Дед покачал головой.
– Эх, за такое курево могут там приплатить изрядно, – сообщил он, – хорошее, много табака.
– Слушай, ты с ребёнком-то это, поосторожнее. У неё мать… матери больше нет. Ты вроде как бросил, она не понимает, кто ты, чего ты…
– Как это «бросил»?
– Да так. Ты же не вернулся, когда Галина умерла, а мы ждали…
– Ждали? Ну так у меня там другие дети были, что ж вы такие?!.. Ей надо не меня бояться, а америкосов, от которых я вас защищал там… И, это, обижаться не надо. Она не маленькая, должна уж понимать кое-чего. Ты здесь был, а я работал, хорошо работал. Деньги вы получали?
– Получали, Кузьма…
– В тот день, когда мне сообщили про Галину, знаешь, что было?.. Началось контрнаступление ихнее по вокзалу, от порта нас на следующий день отрезали – всё, куда бы я поехал? По нам танки и миномёты два дня работали, так что колонны в зале рухнули – мы думали, крыша рухнет, не могли вообще передвинуться первую неделю, не могли пить, не могли спать. Колонны, понимаешь, гранитные раскололись, как орехи? И это только начало, потом ещё девять недель боя…
Кузьма плохо видел в темноте лицо тестя, но чувствовал, что тот ничего не понимает.
– Я как-никак папка её, буду воспитывать, – озлобленно подвёл он черту. – Я, собственно, только поэтому вернулся. Из-за неё. Так бы оставался.
– А ранение твоё? Ты написал, ты сильно ранен был.
– Да хрен бы с ним, с ранением, – Кузьма махнул рукой. – Пошёл бы в другой отряд, откуда бы они знали. Серов, конечно, разозлился бы, когда встретил, но мог же и не встретить. Да и что бы он сделал? Наорал? Да я его вертел, он в настоящем-то бою не был. Ну ладно, врать не стану – мужик хороший, но… Не был с нами в бою.
– Понятно. Ты, в общем, не пугай её. Тут мы и так натерпелись.
– Чего вы натерпелись? – усмехнулся Кузьма. – Я бы вам рассказал…
– Не надо, слышишь? Оставь там, понял? Мой батя тоже на войне был, но вернулся и никогда особо не говорил ничего, и тем более не попрекал нас.
– Ну так вся страна в ту войну встала, а щас что? Я так понял, про нас не говорит уже никто. Первые годы передачки какие-то приходили, посылочки собирал народ, а теперь в газетах перестали писать – и всё, *** все забили. Как будто ни осады, ни войны. Курим дрянь там…
– Народу тоже несладко. Цены выросли знаешь как? Пенсии ни на чего не хватает.
Кузьма расхохотался.
– Чего ты? – нахмурился дед.
Кузьма продолжил смеяться, схватил и стал трепать Борьку за густую шерсть, пёс принялся подлизываться, потом упал и начал кататься по земле, наслаждаясь хозяйской рукой.
– Ох, Борька, обалдели люди! Пенсии у них маленькие, – сквозь смех сказал Кузьма. – Я друзей от гусениц там отскребал и мамкам телеграммы сочинял, мол, «простите, что приходится вам сообщать… несмотря на Кишинёвские, ё-моё, переговоры о перемирии» … а вы тут мне про цены. Что же ты, дед!
– Кузьма, ты мне одно объясни, ладно? – мрачно сказал Петрович, когда тот вроде успокоился и лишь улыбался, покуривая.
– Чего?
– Вы там знали, зачем это? Ну ладно поначалу. Ты ушёл. Может, и были обстоятельства. У тебя какое-никакое военное образование, Херсонский котёл этот, надо было помогать… Наверное… Потом эта ваша осада Одессы, порыв души, да и заработок шёл – всё понятно. Но потом… Зачем? Деньги же не такие большие, как я понял? А кем ты стал за четыре года?.. Я же тебя помню…
– Э, дед, лихо ты. В самую суть решил залезть сразу, а? Сразу видно, ничего ты не понимаешь. «Зачем»… Там свой счёт. За ребят, за мирных, за русских. Все всё считают и, когда ты уже там, то просто так уйти нельзя. Не посчитавшись. Не мог же я так: «Хоп, контракт закончен, встал и пошёл». К тому же потом, когда котёл прорвали, то казалось быстро: завтра Одессу очистим, и всё – спета песня, можно поворачиваться, сам понимаешь куда. – Кузьма снова закурил, задумчиво глядя в черноту моря. – Говорю же – я бы не уехал. Ещё четверть города под украми – надо выжимать их. У них за спинами америкосы – так я бы и им прикурить дал с радостью. Но отряд мой… погиб. Можно было пойти в новый. Польку жалко стало. Много ран у меня. Мог уж не вернуться. А хотелось увериться, что она в порядке.
– Она не в порядке.
– Да? А смотрится здоровой. А что с ней? – Кузьма удивлённо повернулся к деду.
– Зажатая, молчит почти всегда. Думаешь, только с тобой такая? Не, у ней это… что-то в голове переключилось после матери. Я-то благодаря ней держусь кое-как, а ей на меня опираться трудно, старый же я. Ты бы поговорил с ней по-человечески, только не вздумай о кровище говорить, понял? Оставь это там, – дед кивнул в сторону чёрного, пенящегося моря.
– Я уж сам решу, оставлять мне или нет, – угрюмо ответил Кузьма. – А поговорить поговорю, конечно. Затем я и тут. А что, друзей у неё нет?
– Есть один друг. Я так думаю, поклонник. Максим звать.
– Что за Максим? Чей?
– Ходит к нам каждый день, почти живёт. Сегодня не пришёл, потому что в город ездил продавать, а так благодаря нему дом и не развалился.
– Да чей, я тебя спрашиваю?!
– Не знаю я! Издалека. Сказал, что с Кутаиса приехал. Тоже без родителей остался, но он постарше, двадцать ему вроде. Молчаливый тоже, но Полинку любит, я без слов это понимаю.