Брайс уловил напряженность, и мы договорились закончить сегодня пораньше, к обеду. Если не считать тетиного магазина, поесть в окрестностях можно было лишь в нескольких заведениях, и я остановила выбор на ресторане «Пони-Айленд». Раньше я там никогда не бывала, и хотя кормили у них только завтраками, родители не стали возражать. Я выбрала тост по-французски, мама тоже, а папа – яичницу с беконом. Потом они заглянули к тете в магазин, а я вернулась домой вздремнуть. К тому времени, как я проснулась, мама о чем-то разговорилась с тетей Линдой, уже вернувшейся с работы. Папа пил кофе на веранде, и я составила ему компанию, усевшись во второе кресло-качалку. Первой моей мыслью было, что таким подавленным папу я еще никогда не видела.
– Как дела, папа? – спросила я, притворяясь, будто ничего не замечаю.
– Все в порядке. А у тебя?
– Немного устала, но это нормально. Если верить книге.
Он бросил краткий взгляд на мой живот. Я поерзала в кресле, стараясь устроиться поудобнее.
– Как на работе? Мама говорит, у тебя в последнее время много сверхурочных.
– Полно заказов на новые 777–300, – подтвердил он, словно все обязаны были разбираться в моделях «Боинга» так же, как он.
– Так ведь это хорошо, правда?
– Это средства к существованию, – буркнул он и отхлебнул кофе. Я снова поерзала, прислушиваясь, не напомнит ли о себе мочевой пузырь, чтобы под этим предлогом уйти в дом. Нет, не напомнил.
– А мне понравилось учиться фотографировать, – решилась сказать я.
– А-а. Хорошо.
– Хочешь посмотреть мои снимки?
Он ответил лишь через некоторое время.
– Я все равно ничего в них не пойму, – и он умолк, а я смотрела, как пар, поднимающийся над его кружкой, быстро рассеивается, словно кратковременный мираж. Наконец папа, понимая, что теперь его очередь поддержать разговор, вздохнул. – Линда говорит, что ты очень помогаешь ей по дому.
– Стараюсь, – кивнула я. – Она дает мне поручения, но я не возражаю. Мне нравится твоя сестра.
– Она хорошая, – он, кажется, всеми силами избегал смотреть в мою сторону. – До сих пор не понимаю, зачем она перебралась сюда.
– А у нее ты спрашивал?
– Она говорила, что они с Гвен, когда ушли из ордена, решили пожить в тишине и покое. А я-то думал, в монастырях тихо.
– Вы с ней в детстве дружили?
– Линда на одиннадцать лет старше меня, поэтому она после школы заботилась обо мне и наших сестрах. А когда ей было девятнадцать, уехала из родительского дома, и после этого я долго не виделся с ней. Но она писала мне. Мне всегда нравились ее письма. А когда мы с твоей мамой поженились, она пару раз приезжала к нам в гости.
Таких длинных речей папа при мне еще никогда не произносил, и я опешила.
– Я помню, как она приезжала всего один раз, когда я была еще маленькой.
– Ей было непросто вырваться. А после переезда в Окракоук возможностей стало еще меньше.
Я внимательно посмотрела на него.
– У тебя правда все хорошо, папа?
Он долго думал, прежде чем ответить.
– Просто грустно, вот и все. Из-за тебя и всей нашей семьи.
Я понимала, что он просто честен со мной, но, как и мамины, его слова больно ранили меня.
– Мне очень жаль, я всеми силами стараюсь загладить вину.
– Знаю, что стараешься.
Я сглотнула.
– Ты все еще любишь меня?
Он впервые посмотрел мне в глаза, его удивление было неподдельным.
– И всегда буду любить. Ты всегда останешься моей девочкой.
Оглянувшись через плечо, я увидела, что мама с тетей по-прежнему разговаривают, сидя за столом.
– По-моему, мама волнуется за меня.
Он вновь отвернулся.
– Никто из нас не желал тебе такой участи.
Мы еще посидели молча, потом папа поднялся и ушел за еще одной чашкой кофе, оставив меня наедине со своими мыслями.
Позднее, тем же вечером, после того как родители уехали в отель, я засиделась в гостиной вместе с тетей. Ужин прошел в атмосфере неловкости, замечания о погоде чередовались с длинными паузами. Тетя Линда мелкими глотками попивала чай, устроившись в качалке, а я вытянулась на диване, сунув ступни под подушку.
– Они как будто даже не рады видеть меня.
– Они рады, – возразила она. – Просто видеть тебя оказалось тяжелее, чем они думали.
– Почему?
– Потому что ты уже не та девочка, которая уехала от них в ноябре.
– Та же самая, какая же еще? – Но не успев договорить, я поняла, что это неправда. – И даже снимки мои смотреть не хотят, – добавила я.
Тетя Линда отставила чашку на стол.
– Я не рассказывала тебе, как в то время, когда я работала с такими же девушками, как ты, мы обустроили у нас комнату для рисования? С акварельными красками? Там было большое окно, выходящее в сад, и почти все девушки за время пребывания у нас пробовали рисовать. Некоторые даже пристрастились, и, когда родители навещали их, многие хотели показать им свои рисунки. А родители отказывались смотреть гораздо чаще, чем соглашались.
– Почему?
– Потому что боялись увидеть отражение художницы вместо собственного.
Больше она ничего не добавила, а я той же ночью, обнимая в постели Мэгги-мишку, задумалась над ее словами. Мне представились беременные девчонки в светлой просторной комнате монастыря, за окном которой разрослись полевые цветы. Я думала о том, что они чувствовали, когда брались за кисть, набирали на нее краску и творили чудо на белом листе, и пусть даже всего на миг ощущали себя такими же, как другие сверстницы, не обремененными былыми ошибками. И я поняла, что они испытывали те же чувства, что и я, когда смотрела в объектив, находила и создавала красоту, озаряющую даже самое мрачное время.
Тогда-то я и поняла, что пыталась объяснить мне тетя, и вместе с тем осознала, что родители по-прежнему любят меня. Я понимала, что они желают мне только добра – и сейчас, и в будущем. Но они хотят видеть на снимках отражения своих чувств, а не моих. Хотят, чтобы я воспринимала саму себя точно так же, как они.
Мои родители, как я поняла, хотели увидеть разочарование.
Это озарение не помогло мне воспрянуть духом, разве что понять, из чего исходят в своем отношении ко мне родители. Откровенно говоря, я тоже разочаровалась в себе, но старалась держать это чувство в дальнем уголке сознания, потому что мне было некогда заниматься самобичеванием так, как я делала раньше. Да я этого и не хотела. Для моих родителей почти все, что я делала, коренилось в моей оплошности. И каждый раз, когда за столом оставалось пустое место, когда они проходили мимо моей незанятой комнаты, получали копии табелей с оценками, которые я зарабатывала на другом конце страны, им приходилось вспоминать о том, что я временно оторвана от семьи и вдобавок вдребезги разбила иллюзии, что я, как выразился папа, по-прежнему их девочка.
Их приезд не изменил положения к лучшему. Суббота прошла почти так же, как предыдущий день, только Брайс не приходил. Мы снова осматривали деревню, и родителям было так же скучно, как я и ожидала. Я легла вздремнуть, и хотя ребенок начал толкаться, едва я сменила позу, я постаралась скрыть это от родителей. Читала и делала домашние задания я у себя в комнате, закрыв дверь. И не вылезала из самых мешковатых толстовок и куртки, делая вид, будто я ничуть не изменилась.
Слава богу, тетя ухитрялась поддерживать разговор всякий раз, когда атмосфера становилась напряженной. И Гвен тоже. Она поужинала вместе с нами вечером в субботу, и благодаря присутствию их двоих мне почти не пришлось участвовать в разговоре. Обе избегали упоминаний о Брайсе и фотографии, тетя Линда говорила в основном о своих родных, и было интересно обнаружить, что тетя знает о других моих тетях и двоюродных сестрах гораздо больше, чем мои родители. Тетя Линда регулярно писала не только моему отцу, но и всем родным, а я даже этого прежде не знала. Видимо, переписку она вела у себя в магазине, поскольку я ни разу не видела ее с ручкой и бумагой.
Папа и тетя Линда общими усилиями рассказали, как росли в Сиэтле, когда в городе было еще много неосвоенной земли. Затем и Гвен поделилась с нами историей из своего детства в Вермонте, и я узнала, что у ее семьи было шесть породистых премированных коров, и они производили жирное масло для лучших ресторанов Бостона.
За все старания я была благодарна тете и Гвен, но пока слушала, мыслями то и дело обращалась к Брайсу. Солнце садилось, и не будь здесь моих родителей, мы с Брайсом взялись бы за фотоаппарат и попытались поймать идеальное сияние «золотого часа». Я уже знала, что в такие минуты мой мир съеживается до непосредственной задачи и в то же время разрастается до бесконечности.
Больше всего мне хотелось, чтобы родители приобщились к моему увлечению и гордились мной. Хотелось признаться им, что я уже мечтаю о карьере фотографа. Но тут разговор перешел на Морган. И родители наперебой принялись рассказывать о ее отметках, ее популярности, скрипке и стипендиях на обучение в Университете Гонзага. И я, увидев, как загорелись у них глаза, отвела взгляд и задумалась, сияли ли мои родители от гордости точно так же хоть когда-нибудь, говоря обо мне.
В воскресенье они наконец уехали. Самолет улетал днем, но все мы успели на утренний паром, побывали в церкви, пообедали и наконец попрощались на парковке. Мама с папой обняли меня, но не проронили ни слезинки, хотя у меня вдруг навернулись слезы. Я отстранилась и вытерла щеки, и впервые с момента приезда ощутила что-то похожее на сочувствие со стороны родителей.
– Ты и опомниться не успеешь, как вернешься домой, – заверила мама, и хотя папа только кивнул, по крайней мере, теперь не отводил взгляд. Выражение его лица осталось скорбным, но я отчетливее, чем когда-либо, различала в нем прежде всего беспомощность.
– Со мной все будет хорошо, – пообещала я, продолжая вытирать глаза, и хотя правда так считала, родители вряд ли поверили мне.